А как он обрадовался этому стаканчику виски, которое проглотил с большим трудом. И пробормотал:
— Мясо и вино.
Это были его последние слова. И я усмотрел в этой случайной фразе глубокий смысл, краткий итог всей его жизненной философии.
Часы пробили три, я вздрогнул; от усталости меня клонило ко сну. Старик умирал; минута перехода его в вечность приближалась. Вдруг дверь растворилась и вошла бабушка в чепчике и длинной белой ночной сорочке со свечой в руке — инстинкт крестьянки, которая безошибочно, со священным трепетом чует приближение смерти, привел ее сюда. На этот раз она не стала читать вслух главу из «Благих деяний». Она взглянула на умирающего, потом на меня и молча села на мое место, а я отошел к окну.
Чувствуется близость зари: какие-то предрассветные шорохи, встрепенулась непоседливая птица, начинают смутно проступать очертания трех каштанов. Бабушка великолепно держится. Она боится мрачного призрака, притаившегося сейчас в комнате, боится этого напоминания о том, что и она смертна. Но она очистилась от ненависти. Злоба, враждебность, которые царили в этом маленьком мирке, где жили мы трое, кажутся теперь такими нелепыми и далекими. За последние три месяца дедушка ослабел, а бабушка, напротив, как бы окрепла духом и возвысилась; она не стала сердобольнее, но, с грустью осознав свою роль в жизни, даже полюбила своего давнего недруга.
Да, вот оно. Чего-то не стало. Смерть человека в расцвете сил и здоровья — страшная вещь, противоестественный, ненужный акт. Но этот старик устал. Лодка отчаливает от берега легко, без всплеска. Бабушка смотрит на меня, слегка кивает и встает.
Я гляжу, как она подвязывает отвисший подбородок, кладет монеты — еще один крестьянский обычай — на закрытые глаза. С глубокой печалью всматриваюсь я в это лицо, навеки застывшее в неподвижности. Он уже прибыл туда, где — светло ли там, темно ли, я не знаю — уже не будет совершать безумств; он избавился от всех своих мучителей и преследователей — и прежде всего от самого себя.
Бабушка шепотом велит мне опустить штору. Светает: каштаны более отчетливо вырисовываются за окном, поля выплывают из мрака, на востоке появляется шафранное пятно. Я задуваю свечу. И вдруг с фермы на холме, словно издеваясь над угасшим пламенем, доносится вызывающе дерзкое пение петуха.
Глава 10
Во вторник, вернувшись с кладбища, мы все сидели в гостиной и ели холодную ветчину с яйцами; похороны были хоть и не роскошными, но прошли вполне прилично, ибо, по распоряжению папы, в них принимали участие два лучших гробовщика нашего города. Папа, потирая руки и рассыпаясь в любезностях перед мистером Мак-Келларом, привел его к нам прямо с кладбища. Бабушка сидела справа от юриста, Кейт — слева; Мэрдок и Джейми — в дальнем конце стола, рядом со мной; Адам с папой — во главе стола.
— По-моему, все прошло отлично. — Папа вопросительно заглядывал в глаза мистеру Мак-Келлару, страстно желая услышать его одобрение. — Прошу вас, скушайте парочку яичек. Мне не хотелось устраивать видимость богатых похорон. С другой стороны, я люблю, чтобы все было вполне благопристойно. К тому же в некотором смысле — вы, надеюсь, меня поймете — он этого заслужил.
Все ждали, что скажет юрист. А он, принимая чашку из рук Кейт, сухо заметил:
— Я думаю, что похороны прошли как должно.
Папу слегка передернуло: уж очень ему было досадно, что мистер Мак-Келлар не любит его. И он с благодарностью взглянул на Адама, когда тот заметил:
— Лучшего и желать нельзя.
Мак-Келлар пожал широкими плечами.
— Когда человек переходит за этот рубеж, ему уже все равно.
Папа и Адам обменялись понимающим взглядом, как бы скрепляя свой союз против этого угрюмого пришельца. Хотя Адам приехал только сегодня утром, он уже успел успокоить папу, заверил его, что с домом все обстоит благополучно — вполне возможно, что его удастся продать школе с интернатом, — спокойно предложил чек, а когда папа заколебался, так же спокойно разорвал его, — словом, настолько завоевал доверие папы, что по пути домой они уже тихонько обсуждали в кебе «сферы» возможного приложения нового папиного капитала — денег за страховку, которые, наконец, он должен получить.
— Попробуйте моих лепешек, мистер Мак-Келлар, — предложила бабушка.
— С удовольствием. — Юрист с аппетитом пил чай, на вопросы папы и Адама он отвечал односложно, зато весьма любезно, хоть и скучновато беседовал с Кейт и старушкой. Он был рьяным сторонником самоопределения Шотландии и в бабушке нашел крепкого союзника. Он низко склонился над своей тарелкой и то и дело оглядывал стол, приводя всех в немалое замешательство.
Должен признаться, я избегал его холодного, стального взгляда. У могилы, только что вырытой на зеленой лужайке, на меня была возложена почетная обязанность «держать веревку», и каким ужасным чудаком, слабонервным и жалким, я себя выказал. Когда гроб стали опускать, меня вдруг всего заколотило и, захлебываясь слезами, я громко зарыдал… это в моем-то возрасте! Одно воспоминание об этом заставляло меня стыдливо опускать голову.
— Вы точно подытожили сумму страховки? — как бы между прочим спросил Адам.
— Да, точно. — Мистер Мак-Келлар говорил официальным тоном. Эти двое — представитель городской страховой компании, лихо обделывавший всякие дела, и захолустный стряпчий — недолюбливали друг друга. Любопытный тип этот Мак-Келлар: вот уже несколько лет, завидев меня на противоположной стороне улицы, он здоровается со мной; медлительный, солидный, непоколебимый как скала, он скорее умрет, чем изменит хоть на полпенни цифру в своих подсчетах. Сказать просто, что он честен, было бы возмутительной недооценкой его достоинств. Это был настоящий образец честности; когда за какое-нибудь дело ему предлагали больше причитающихся трех процентов, он отрицательно качал головой и изрекал: «Это дурно пахнет. Очень, очень дурно пахнет». Он явно не доверял Адаму, как человеку, не брезгающему ничем, — этот юноша в свое время ушел из его конторы без предупреждения и с тех пор неизменно продвигался по служебной лестнице за счет других.
— Какая же получилась в итоге сумма? — продолжал наступать на него Адам.
— Семьсот восемьдесят девять фунтов семь шиллингов и три пенса… абсолютно точно.
Адам наклонил голову, а папа даже побледнел, услышав столь огромную, неслыханно огромную цифру. Я невольно подумал о дедушке, который так ненавидел свою страховку, что запретил мне упоминать о ней в его присутствии. Слава богу, он не мог услышать, как папа радостным шепотом спросил:
— А когда вы можете их выплатить?
— Хоть сейчас. — Мак-Келлар, не торопясь, положил нож с вилкой на тарелку и отодвинул ее от себя.
— Еще чаю, мистер Мак-Келлар.
— Нет, благодарю вас. Я уже всего отведал.
— В таком случае глоточек вина. — И это любезно предложил папа, великий трезвенник!
— Ну, если вы уж так настаиваете.
Когда Мак-Келлару налили полную рюмку, я тихонько поднялся со стула, намереваясь незаметно выскользнуть из комнаты. Но твердый пронизывающий взгляд, точно луч прожектора, упал на меня.
— Куда это ты направился?
На выручку мне пришел папа.
— Он все еще никак не придет в себя… Да вы, наверно, заметили это на похоронах. Все в порядке, Роберт, можешь идти.
— Ну уж, нет, молодой человек, присядьте. — Мистер Мак-Келлар решительно глотнул из рюмки. — Не очень-то уважительно к памяти старика исчезать в разгар церемонии. Если ты хоть в какой-то мере считался с ним — а ты, по-моему, единственный, кто с ним считался, — просто из приличия нужно, чтобы ты посидел здесь, пока я не кончу.
Смущенный, я уселся на свое место. Мистер Мак-Келлар никогда прежде не разговаривал со мной таким тоном. Он уязвил меня и обидел.
— В таком случае приступим к делу, — резко предложил Адам.
— Как вам угодно. — Мак-Келлар вытащил из внутреннего кармана какие-то бумаги. — Вот страховка. Номер пятьдесят семь тысяч четыреста тридцать. Дарственная, выданная Александром Гау. А вот завещание. Я прочту вам его.
— Зачем это? — Адам начал терять терпение: педантичная медлительность юриста раздражала его. — Кому нужна вся эта чепуха? Я служил в вашей конторе, когда вы составляли его, я был свидетелем и знаю его наизусть.
Мистер Мак-Келлар, казалось, не ожидал этого.
— Правильнее будет, если я все-таки прочту. Я недолго займу ваше внимание.
— Конечно, пожалуйста, — примирительно сказал папа.
Мак-Келлар надел очки и медленно, отчетливо прочел завещание. Это был короткий и простой документ. Дедушка завещал все маме, а в случае ее смерти — ее душеприказчику, папе.
— Отлично. — Папа удовлетворенно вздохнул. — Все в порядке. Теперь можно приступить к расчетам.
— Нет, подождите! — Мак-Келлар почти выкрикнул эти слова и одновременно ударил по столу своим могучим кулаком. Наступила тишина. Низко склонившись над документом, он оглядел всех сидящих за столом, ехидная улыбка, которую он до сих пор старательно прятал, приподняв уголки тонких губ, зазмеилась на его лице, мохнатые брови сошлись над переносицей. У него был такой вид, как будто ему, наконец, разрешили выдать удивительную тайну и насладиться этим.
Он снова взглянул на меня и смотрел долго, с нескрываемой добротой. Затем он сказал:
— Тут есть дополнительное распоряжение — распоряжение, датированное двадцатым июля тысяча девятьсот десятого года.
У папы вырвался возглас, на который я едва ли обратил внимание. Как хорошо я помнил этот день — день смертельной тоски, когда я потерял право на стипендию Маршалла и когда погиб Гэвин.
А Мак-Келлар продолжал, скандируя каждое слово, да именно скандируя, точно ему доставляло удовольствие терзать папу, нанося ему каждым словом удар:
— В этот день, двадцатого июля, Дэнди Гау зашел ко мне в контору. Я называю его Дэнди, потому что, несмотря на все его беды и неудачи, я горжусь тем, что он был моим другом. Он напрямик спросил меня, может ли он изменить условия страховки. Мы долго беседовали с ним в тот день.