– Эх, жаль его, он же массажистом недавно стал, уходить собрался! – вздохнул Милушкин. – Все, видимо, не судьба!
– Да какой уж здесь массаж, тут инвалидность, хотя сосудистые хирурги заверили, что рука жить будет, но нерв! – тоже вздохнул Дозоров, накладывая мне на руку мокрый и теплый гипс. – Хорошо, если карандаш держать сможет!
И тут я все вспомнил. И про массаж, и про мое последнее дежурство, и про подвал. Вспомнил растерянное лицо Маринки Ксенофонтовой, когда меня увозили в операционную. Она стояла в коридоре, а в руках у нее, на “плечиках”, висел мой отглаженный халат.
Царькова оказалась права. Меня сразу все стали любить. Вместе и по отдельности. Мне это, конечно, нравилось. А еще я моментально стал знаменитостью, о которой говорили даже на больничной конференции, в том смысле, что вот как бывает, если нарушать технику безопасности. Что за техника безопасности такая, никто, конечно, не знал, но мне довелось стать первым в истории нашей больницы ее злостным нарушителем.
Я лежал на одиннадцатом этаже, в блатной трехместной палате, в самом конце коридора. Практически все пациенты здесь, в отделении нейрохирургии, имели черепно-мозговую травму, и только я, как белая ворона, гордо расхаживал с гипсом на руке. Помню, как очухался здесь в первую ночь после операции…
…Кубик. Он бешено крутится в разных плоскостях, неумолимо приближаясь. Чем он ближе, тем быстрее становится вращение. Но когда кубик уже рядом и я могу дотронуться до него рукой и вижу, что это даже не кубик, а большой ящик, он вдруг берет и останавливается. Значит, сейчас произойдет что-то очень важное.
И правда спустя мгновение ящик быстро разваливается на части, а оттуда начинают высыпаться разноцветные стеклянные шарики, их бесконечно много, они падают и падают куда-то вниз. И я смотрю туда, в пустоту, и вижу, что глубоко подо мной каменный пол. Шарики, подскакивая, со звоном и стуком ударяются об пол, а их с каждой секундой все больше и больше, их стук становится все громче, настоящий стеклянный водопад обрушивается сверху, и наконец он сливается в одну фразу: ты забыл позвонить домой!!!
…Я вздрогнул и открыл глаза. Сначала показалось, что вокруг меня полная темнота. Но через несколько секунд стал различим тусклый свет, который нарастал по мере того, как прояснялось в мозгу. Повернув голову, спустя еще некоторое время я рассмотрел горящую лампочку, ночник, который стоял на тумбочке у соседней кровати.
На койке лежал человек с перевязанной головой, таких мы в реанимации называли “черепками”. Но в этом “черепке” было что-то необычное. Через мгновение я понял, что именно. Он читал. Да, в одной руке он держал книгу, а другую небрежно забросил на спинку кровати.
“Если он может читать, – начал я складывать нехитрые мысли, – значит, он в сознании. А если он в сознании, не исключено, что он может говорить!” Читающий да к тому же говорящий “черепок”. Это было весьма смелое предположение, в нашем отделении такие больные в основном пребывали в коме, но я решил проверить, чем черт не шутит!
– Скажите, – чужим и хриплым голосом спросил я, – скажите, который час?
Мужик вздрогнул, взглянул на меня удивленно, как будто и для него тот факт, что я умею разговаривать, явился полным сюрпризом, затем он рассмотрел свои большие часы на запястье и сообщил:
– Да уже одиннадцать! Без пяти!
Одиннадцать! Лена там, наверное, с ума сходит! Хотя, конечно, ей давным-давно все сообщили. А если нет? Да что тут гадать, я должен сам взять и позвонить!
Так, нужно прояснить обстановку. Я лежу в нейрохирургии. В ординаторской есть городской телефон. Главное – туда добраться. Вот это самое сложное. Я начал осторожно, но вместе с тем с большим интересом ощупывать себя левой рукой. Ага, все ясно, правая рука в гипсе, бинтиком привязана за шею, кисть вроде на месте, пальцы тоже. До пояса я голый, а ниже, слава богу, в хирургических штанах. В реанимации мне вместо окровавленных чистые натянули, на дорожку, а в операционной я им не дался, когда они пытались с меня штаны стащить. Как чувствовал, что пригодятся.
Теперь обувь. Я с большим усилием посмотрел под кровать. Надо же! Мои кроссовки стоят рядышком, да еще кто-то заботливый из них шнурки вытащил. Вот за это спасибо! А на спинке стула к тому же больничная тужурка сложенная висит. Теперь осталось с койки слезть, тут очень важно обойтись без резких движений.
Но все прошло без лишних вегетативных реакций, даже голова не закружилась. Мне достаточно ловко удалось вдеть ноги в кроссовки, но с тужуркой дело пошло хуже, к этому гипсу нужно еще приноровиться.
– Парень, ты далеко собрался? – с интересом спросил “черепок”. – Если что, я и проводить могу!
Я замычал что-то благодарно-отрицательное, не хватало еще, чтобы меня “черепок” под руку водил. Тут он, правда, сам с постели слез и быстро помог набросить пижамную куртку. Ну я и двинулся в путь-дорогу.
В коридоре было темно и пусто. Только лампочка горела на сестринском посту. Моя палата оказалась в самом конце отделения, путь до ординаторской был неблизкий. В обычное-то время я бы дошел за минуту, но не сегодня. Я преодолел, шаркая и держась за стеночку, метров тридцать и тут почувствовал, что засыпаю. Не просто засыпаю, а проваливаюсь в глубокий сон. Я пытался было открыть глаза, но они не открывались. Хотел заставить себя изо всех сил, буквально зубами вырывая метры, двигаться вперед, но не слушались ноги. Тогда я присел у стеночки и немного поспал. Потом проснулся и еще с десяток шагов прополз. Затем меня опять сморило. Я снова посидел на полу, подремал, набираясь сил, словно Антей. Вот таким образом, с перерывами на тихий час, по безлюдному коридору я приближался к ординаторской.
Когда все-таки мне удалось добраться до цели и толкнуть заветную дверь, я понял, что никуда позвонить сейчас не смогу, потому что по-настоящему вырубаюсь. Меня настигла и накрыла запоздалая волна наркоза. Я успел упасть на стул и сразу отключился.
Не знаю, сколько прошло времени, два часа или две минуты, но очухался я оттого, что кто-то интенсивно тряс мое плечо. Медсестра нейрохирургическая увидела меня и стала приводить в чувства. Я посмотрел на нее, потом показал глазами на телефон и продиктовал номер.
Трубку сняла Лена. Не помню, что я говорил, не помню, что мне отвечали, и уж совсем не помню, как я оказался снова в палате. Но с сознанием выполненного долга я проспал сном праведника до завтрака.
Уже потом я узнал, что домой никто не позвонил и не сообщил. Не зря беспокоился. Хотя к тому моменту Лена уже полтора часа как была в курсе. Она начала волноваться еще днем. И обзвонила все места, куда я теоретически мог заехать после работы. Вечером к поискам подключилась мама. При этом в Семерку звонили уже раз двадцать, но там или никто не подходил, или было наглухо занято.
Было почти десять, когда все-таки в реанимации сняли трубку. К телефону подошла Виолетта Алексеевна, дежурный доктор.
– Как, вы ничего не знаете?! О господи! А вы кто, Лешина мама? Неужели вам еще никто не сказал?! Да нет, ради бога, все в порядке, операция закончилась еще в шесть, он сейчас лежит в палате, в нейрохирургии!!! Вы его завтра уже навестить сможете!
Почему никто не сообразил, что нужно сообщить родным, непонятно. Хотя вечером, как выяснилось позже, ко мне в палату поднимались наши из реанимации, причем не один раз. Правда, я этого не помню. Может быть, не сообщили потому, что я выпал из четкого алгоритма действий. Когда больной поступает в реанимацию, мы всегда оповещали родственников или сами, или через милицию.
А я поступил сразу в операционную, минуя все перевалочные пункты, типа приемного покоя. А историю болезни мне оформляли задним числом уже в отделении после операции, куда вклеивали разные листочки, написанные анестезиологом, нейрохирургом и сосудистым хирургом. Так что я не обычный больной, а Летучий Голландец.
Когда у человека две руки, он ими может делать практически все, на что хватит способностей и желания.
А если рука у человека остается одна, особенно когда она левая у правши, это отнюдь не означает, что его возможности уменьшаются вполовину. Нет. С одной рукой ты жалкое подобие себя двурукого. Хотя со временем какие-то движения снова начнут получаться, даже что-то новенькое появится в арсенале. Вот я, к примеру, прекрасно научился прикуривать от спичек и раздавать карты одной левой. Но большинство действий, над которыми я никогда раньше не задумывался, теперь не удавались вовсе.
Я сейчас совсем не мог или мог, но невероятно халтурно: собрать шприц, завязать шнурки, поменять капельницу, сыграть на гитаре, приклеить пластырь, отпилить носик у ампулы, отжать тряпку, очистить апельсин, пришить пуговицу, написать быстро пару слов на бумаге, сделать массаж и произвести бурные аплодисменты.
Зато я научился сносно держать вилку в левой руке и утешал себя мыслью, что если когда-нибудь я попаду в ресторан, то не ударю там в грязь лицом. Ложку, правда, я тоже держал в левой руке. И сигарету. Курить сразу же стало не так вкусно.
Спустя какое-то время я сделал интересный вывод. У однорукого человека значительно сужается созидательный потенциал, зато увеличивается разрушительный. Из всех медицинских манипуляций мне теперь под силу только градусник вставить.
А деструктивных действий могу предпринять сколько душе угодно. Перекрыть капельницу, повыдирать все катетеры и трубки, отключить приборы и аппараты. Недаром в литературе прошлого калеки почти всегда изображались злодеями.
Моим соседом по палате оказался здоровенный мужик из бывших боксеров и бывший, кстати, сотрудник парка Горького. В больницу он попал после того, как ему, сидящему в кресле перед телевизором на работе, его подчиненный от души врезал молотком по темени. Так он разрешил какой-то производственный спор. Вот пускай японцы на своих предприятиях лупят палкой чучело начальника, дикий они народ, эти жители Страны восходящего солнца.
Нас почти никто не беспокоил, лишь дважды в сутки заходили сестры, чтобы впороть утренние и вечерние инъекции. Мы курили прямо в палате, никого не стесняясь, даже днем, и разговаривали о жизни.