– Димедрол можно заменить пипольфеном!
Огурцова перерыла все коробочки с лекарствами в отделении, но искомого не нашла. Она была девушкой последовательной до автоматизма, что часто бывает среди умственно отсталых. Такие запоминают последнее сказанное им слово. Огурцова снова поскреблась в дверь и спросила:
– Станислав Сергеевич, а чем можно заменить пипольфен?
Станислав Сергеевич странным образом тоже обладал подобным автоматизмом. Он не стал возвращаться к началу разговора, собственно, об этом его и не просили. Тем более по телевизору началась какая-то увлекательная передача. Он вторично взял в руки первый том справочника и обнаружил, что пипольфен является производным фенотиазина. Теперь осталось выяснить, какие еще бывают фенотиазины. На это понадобилось вообще меньше минуты. Первым в списке производных фенотиазина стоял аминазин. Потому что на букву “А”. Вот и славно.
– Пипольфен можно заменить аминазином! – авторитетно заявил доктор Любомудров и опять углубился в телевизор.
Сестра Огурцова тоже успокоилась. Аминазина в отделении был целый ящик.
На самом деле аминазин по химической структуре похож на пипольфен. Всего-то на атом хлора в молекуле больше и боковой радикал немного отличается. Но заменять аминазином пипольфен, а уж тем более димедрол – это как если бы в тире поменяли духовые ружья с безобидными пульками на противотанковые гранатометы “Муха”.
Потому как аминазин – самый зверский, самый дубовый и, наверное, самый сильный нейролептик. У которого есть сфера применения, но вообще-то единственное оправданное его назначение – вкалывать буйным психам во время затянувшихся припадков. Но тут важно не переборщить. Уколол раз, другой, ну третий – и все, стоп! Потому как противопоказаний куча да и осложнений полно.
От аминазина заваливается давление, начинается бешеное сердцебиение, возникает желтуха, а самое главное, накатывают такие приступы депрессии, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Уж на что в нашей реанимации всегда полно беспокойных пациентов, но мы почти никогда аминазином не пользовались. Запросто можно больного потерять, да и смотреть на таких, у которых взгляд надолго ушел в точку, тяжело.
Не случайно наша карательная психиатрия так любила сей препарат. Дня через три-четыре под аминазином – и даже самый неугомонный диссидент превращался в безобидный овощ. Я получал этот чудодейственный эликсир в инъекциях неделю, два раза в день. Утром и вечером. Почему не загнулся, ума не приложу. Резервы молодого организма.
Я тогда пообещал Огурцовой, что если она или ее сестра еще когда-нибудь ко мне подойдут со шприцом, я их удушу на месте, причем единственной левой рукой.
Завтрашний день был еще тяжелым, следующий много легче, ну а потом все краски жизни вернулись и заиграли. И хорошее настроение, и разговоры, и шахматы по вечерам.
А сестры Огурцовы подошли потом во время пересменки и чуть не плача прощения просили: “Мы же хотели сделать вам как лучше!” Эти матрешки меня почему-то всю дорогу на “вы” называли. Вероятно, от полноты чувств. Я их простил, конечно, они же не со зла. Взял только с них клятву, что они ничего не будут больше спрашивать по дежурству у Станислава Сергеевича.
Станислав Сергеевич, говорят, в последний год существования комсомола утаил взносы со всей больницы за несколько месяцев. И на эти немалые деньги махнул в Португалию. Говорят, неплохо там оттянулся. Потом это дело почти сразу всплыло, был жуткий скандал, хотели даже устроить персональный комсомольский суд, но тут всем на радость комсомол распустили, а через непродолжительное время и сама советская власть приказала долго жить.
Вскоре доктор Любомудров незаметно уволился. Лично я его не осуждаю. Если на наши комсомольские взносы человек полюбовался океаном, значит, хоть какое-то оправдание существования этой организации есть.
А вот первыми, кто в больнице с диким хаем вышли из комсомола, были мои добрые знакомые сестры Огурцовы. Причем сделали они это просто так. Безо всяких идеологических и прочих несогласий. Надоело, сказали, и отстаньте от нас!
Еще говорили, что одна из них, кажется старшая, стала путанкой, при этом не бросая работу медсестры. Прямо как в нашумевшей повести “Интердевочка”. А какая-то вышла замуж за немца и уехала с ним в Германию насовсем. Бьюсь об заклад, наверняка та, что путанила, у нее просто возможностей для знакомства с иностранцем больше было.
Ну а я тогда дал честное слово, что не скажу никому про их стремление сделать как лучше. Я долго держал свое слово. Двадцать три года. Столько, сколько было мне в ту пору.
Коза на веревочке
Через пару дней нашу палату решили покрасить. Прервав сладкий послеобеденный сон, заявились гремящие ведрами горластые тетки-маляры. Они обозвали меня “касатиком”, мигом выволокли кровати и тумбочки со всеми пожитками в коридор и стали агрессивно наводить красоту.
Не успели мою койку выставить из палаты, к вечеру, как обычно, пришла Лена. Мы потолкались в нейрохирургии среди “черепков”, но мотаться взад-вперед по коридору быстро надоело. И тогда я предложил спуститься в реанимацию.
В само отделение было решено не заходить. А вдруг там трупы в коридоре? Еще не хватало, чтобы Лена увидела этот некрополь. Мы уселись в холле около лифтов и только начали болтать, как дверь распахнулась и вышли наши женщины. Гаркалина, Климкина и Короткова. Я им сдержанно кивнул, они мне ответили и, подходя к лестнице, разговорились, причем громко.
– Это что же за красотка такая с Лешкой сидит? – спросила Климкина.
– Да наверное, жена! – смело предположила Короткова.
– Не может быть, чтобы такому охламону такая девочка досталась! – засомневалась Гаркалина. И уже на лестнице они рассмеялись тройным эхом:
– Вот повезло дураку!!!
– Так, Лен, пойдем отсюда! – сказал я. – Здесь, сама видишь, не дадут нормально поговорить! Давай лучше в сестринской посидим, если там поужинали!
По правде говоря, я привык, что в те редкие моменты, когда Лена приезжала ко мне на работу, все начинали пытать, моя ли это жена или я всех разыгрываю. Наверное, считалось, что если такой, как я, женился в восемнадцать лет, то должен был обязательно взять в жены какую-нибудь кикимору.
Я открыл дверь первым и осмотрел пространство. Никого, ни мертвых, ни живых. И только мы собрались юркнуть в сестринскую, как в коридоре появилась Тамара Царькова.
– Так, Лешка, это кто, жена твоя? – с большим воодушевлением начала Тамарка. – Куда ты ее тащишь? Тебя ведь Лена зовут? А меня Тамара! Давай, Лена, покурим! Не куришь? Вот смотри, какой ты, Моторов, аферист! На самом уже пробу негде ставить, а жену порядочную взял!
Я не зря боялся, что Царькова может что-нибудь подобное ляпнуть, поэтому и Лену ей не показывал, кто же знал, что она сегодня осталась порядок у себя в кабинете наводить!
– Так, ну если не куришь, пойдем все равно в “харчевню”, поболтаем! – не собиралась сдаваться Тамара. – Мы с Лешкой покурим, а ты можешь чай пить! Тебе какой, покрепче? Да сиди ты, инвалид, я сама налью! Понятненько, Лешечка, а всем тут рассказывал, что у него жена страшная! Представляешь, Лен, какая скотина!
Я сидел, не пытаясь даже влезать в разговор. Где уж мне Царькову переговорить!
– Да, Лен, если там тебе чего нужно, вату там, но-шпу, баралгин, у меня в кабинете на столе целая куча навалена! Иди бери что хочешь, не стесняйся! Ты-то куда собрался, сиди, не тебе же предлагают, ворюга! Между прочим, он за эти годы тут вагон украл, не меньше! И куда только складывает? Говоришь, не домой? А куда тогда? Мне, например, это подозрительно!
Лене было весело, ну еще бы! Тамара – она всегда впечатление сильное производит. Тут Царькова затянулась, внимательно посмотрела на меня, как будто первый раз увидела, и произнесла:
– А вообще жалко, что Лешка твой руку перерезал! Ой как жалко! Уж лучше б ногу! Хоть какой-то прок от него был бы. Я б ему тогда костыль в аптеке выписала и заставила в конкурсе на лучшую медсестру от нашего отделения на гитаре сыграть.
Я заржал. Лена сглотнула. А Тамара задумалась на мгновение и снова чему-то своему улыбнулась:
– Правда, мы еще лучше придумали. Таньку Тимошкину решили в японку нарядить. Макияж ей сделаем, в кимоно оденем, из нее японка очень хорошенькая получится!
Лена кивнула. Тома, вдохновившись, продолжала:
– Ну а ты-то знаешь нашу Таньку Тимошкину? Как не знаешь? Да ты чего? Ну ты даешь! Нет, ну надо же! У них с твоим Лешкой такая любовь! Да поглядите на нее, вся больница знает, а она – нет!
Тут Царькова внимательно посмотрела на меня, на мой испепеляющий взгляд, пожала плечами и, вновь повернувшись к Лене, закончила:
– Ой, ты только ничего такого не думай! Там же все по-детски! Да мы все от них просто угораем!
С тех пор Тамара всегда мне говорила:
– Смотри у меня, скотина, я теперь с твоей Ленкой подружилась, если что, выведу тебя на чистую воду, рожа наглая!
А моих соседей выписали, обоих в один день. До Нового года оставалась неделя. Тому, которому проломили голову молотком, я на прощание подарил медицинскую шапочку, чтобы он не стеснялся своей вмятины на темени. Когда они ушли, вся палата оказалась в моем распоряжении. Красота! Сколько себя помню, всегда любил одиночество. Уж сам не знаю почему. Скорее всего, потому, что мне редко удавалось в жизни побыть наедине с собой. Вечно какие-то крики и мельтешение.
Ну а может, еще и по той причине, что как собеседник для самого себя я был не из последних. И поговорить с таким можно, и поразмышлять. И никто здесь эрудицией не подавляет, глупостями не раздражает, да и тембр голоса у того, кто внутри тебя, можно любой вообразить. Тут главное не увлечься, а то психиатры – они не дремлют!
Распорядок дня был плотный. Я просыпался, умывался, завтракал, курил. И никаких больше инъекций, достаточно! Дальше шел на процедуры в отделение физиотерапии. Там мою руку грели, мяли, заворачивали в парафин, придумывали всякие-разные упражнения. У меня немного заработал большой палец. И это было уже само по себе явным прогрессом. Остальные четыре пока не торопились составить компанию старшему брату.