Миллезимо побледнел и испуганно взглянул на нее.
— Да что ж это такое, так, значит, тебя насильно выдавать будут? Ведь у вас в России это сплошь бывает. Как же я-то останусь?!
— Авось, Бог милостив, и потом… потом есть одно средство: коли ты очень любишь меня, как говорил мне, так все сладится.
— Как же, как же, научи меня!
— Вот, — усмехнулась княжна, — всему я тебя должна учить, сам ничего ты не придумаешь. Ну скажи, скажи, как там у вас делается, в земле вашей, если девушку родные не хотят выдать за того, кого она любит? Неужто ж тем все и кончается, что расходятся они в разные стороны… ну, а коли так у вас, так у нас другое: у нас, если человек точно крепко любит, если он храбрый и смелый, так он без родительского согласия увозит свою невесту, а она идет за ним. Потом, как обвенчаются, тогда уж делать нечего, поневоле простят родные, а коль не простят, так она и родных забудет, с милым другом убежит хоть на край света!
— Вот ты какая, вот ты что придумала! — радовался Миллезимо, целуя ее руку. — Ведь и я об этом думал, да боялся сказать тебе, не знал, как ты взглянешь. Да нет, видно, ты точно смелая, видно, очень меня любишь, не обманула.
— Господи, к чему же мне тебя обманывать, не любила бы тебя, так может теперь же уж стала бы царской невестой…
— Так, значит согласна, значит, и убежишь со мною?
— Да, да, сказала раз, так назад не пойду.
— Только как же мы это сделаем?! — задумался Миллезимо. — Ох, трудно, уж и не знаю, как это будет. Ведь этакая обида, что сродни мне Вратислав: такую они историю поднимут… да и твои тоже, пожалуй, и убежать-то не дадут нам, мигом и догонят.
— Конечно, трудно, что и говорить, — заметила княжна, — да знаешь ли ты, есть у нас одна пословица такая: «волка бояться, так в лес не ходить». Ну вот ты и помни, и помни, заруби у себя на носу!
И она своим тоненьким, розовым пальчиком ударила по носу графа Миллезимо. Он завладел этим пальчиком и стал целовать его.
— Да ведь и не сейчас это! — снова заговорила Катюша. — Еще что-то будет, может, и так обойдется. Авось, женится царь на ком-нибудь, ведь не нравлюсь я ему, вот счастье-то!
Миллезимо счел своим долгом заявить о том, что у государя весьма плохой вкус. Но княжна не обратила никакого внимания на это замечание. Она стала расспрашивать молодого человека о том, как им жить придется. Он говорил ей про свою родину, и не замечали они, как шло время. Пора вернуться домой княжне Катерине, не то ее искать станут; а приедут домой отец с матерью, так донесут им, что сказалась она больною, а сама весь вечер гуляла по сырости. Делать нечего, простилась она со своим красавчиком. Он так же быстро, так же ловко перелез через забор, а она тихонько пошла к дому, как будто ни в чем не бывало, оглядывалась по сторонам, прислушивалась; все тихо, пусто, никого нет, никто не подглядел их, не подслушал. А дома ее дожидалась графиня Шереметева.
— Что это, Катюша, — сказала она ей, — говорили мне, что ты больна, в постели, а тебя и дома нет, гуляешь по саду. Весь сад я обежала, искала тебя, где ты пропадала?
— Как, ты была в саду? — невольно покраснев, спросила княжна.
— Да, была в саду. Что ж ты покраснела, что это значит?
— Ничего, право, ничего, только я удивляюсь, как это мы не встретились.
— Нет, тут есть что-то такое! Катюша, не отвертывайся, расскажи мне все скорее.
Но Екатерина Алексеевна стала уверять, что ничего ровно нету. Она ни за что не поведает никому своей тайны. Она проклинала себя за свой глупый вопрос и с ужасом думала, что вот, пожалуй, Наталья Борисовна как-нибудь проговорится при брате, станут следить за нею, и плохо тогда будет.
— Наташа, как тебе не стыдно, право, что ты такое подумала, даже в краску вогнала меня. Ведь вот этак при ком из наших, да при брате еще Иване скажешь что, так мне проходу не будет.
— С какой стати я стану говорить кому-нибудь? Слово даю тебе, ничего не скажу.
— Будь друг, пожалуйста, я и так не знаю, куда деваться от брата.
Наталья Борисовна вспыхнула и быстро сказала:
— Что это вы все его так не любите, что в нем дурного?
Княжна Катерина презрительно улыбнулась.
— Видно, мало ты его знаешь, коли спрашиваешь. Да и не дай Бог тебе знать его. Такого человека я и не видала никогда, как брат мой Иван. Теперь знаешь ты, чем они все заняты, а он пуще всех: хотят уговорить государя, чтоб он на мне женился, меня хотят силой выдать. А сам Иван о принцессе Елизавете подумывает.
— Нет, это неправда! Это неправда! — то бледнея, то краснея, вдруг даже встала с своего места Наталья Борисовна.
— Правда, коли я говорю тебе. Не стану лгать, давно уж своими ушами все слышала.
— От кого слышала, говори, от кого?
— Да от него же от самого: перед отцом и дядей похвалялся, что будет мужем царевны.
Наталья Борисовна хотела сказать что-то, но язык ее не послушался, она побледнела, как смерть, и, пошатнувшись, опустилась в кресла.
Катюша так была занята своими мыслями и негодованием против брата, что ничего не заметила.
XIII
Глубокая осень. Снег валит хлопьями и засыпает равнины, леса, деревни. Неподвижно стоит густая чаша; ни листка не осталось на ветках. Не слышно в них летного свиста и пения. Далеко разлетелись птицы, и только изредка по голым сучьям прыгает белка, отряхает снег со своих лапок и спешит скорее в нору. Внизу на рыхлом, едва выпавшем снегу кое — где заметны следы звериные, но зверей не видно: попрятались они.
На опушке леса начинает кружиться метелица и вздымает снежную пыль.
Одинокий, откуда-то забежавший заяц попал в эту самую метелицу и сидит, прижав уши, изумленно посматривая во все стороны. Пушистая шерстка раздувается на нем, и долго не может он понять, куда это он забежал, и долго соображает, как ему возвратиться.
Снегом совсем замело дороги, едва различить их можно.
Тихо, тихо становится, так, что всякий далекий звук несообразно усиливается и изменяет свое значение, и потом опять тихо, все мертво, все печально.
Но вдруг понеслись откуда-то разнообразные, странные звуки. Издали слышится, как что-то ломает сучья: из-за частых деревьев на белую полянку тяжело и медленно выходит медведь. Его дикий рев оглашает немую окрестность, и бедный заяц совсем прижимает уши и готов зарыться в снег, дрожит всем телом, и ни с места. Медведь медленно проходит по полянке и опять углубляется в чащу, а далекие звуки все ближе и ближе! То не рев звериный, то крики и гиканье людские.
Вот за поворотом лесной дороги показались кони, впряженные в огромные пошевни, и много коней, и много пошевней, и все тройки ямщицкие. Из всех сил коней погоняют, и мчатся лихие кони, не разбирая дороги, поднимая кругом себя столбы снежной пыли, залепляя этой пылью глаза ямщику и седокам.
— Скорее! Скорее! — раздается чей-то голос.
Красавец юноша с бледным, испуганным лицом, с глазами, покрасневшими от слез, то и дело повторяет: «скорее! скорее!»
И мчатся сани, и вылетают из леса. За первыми пошевнями едва поспевают другие. В них сидят охотники и собаки. То в Москву возвращается император с охоты. Более недели не был он дома. Охота шла хорошо. Думал он еще несколько дней остаться…
Отчего же так спешит он в Москву, отчего, задыхаясь, ежеминутно повторяет ямщику: «скорее! скорее!» Отчего он так бледен и заплаканны глаза его?
Рано утром сегодня прискакал к нему гонец от барона Остермана. Барон пишет, что сестра очень плоха, совсем она умирает. И, не взвидя света, помчался юный император, и тоска разрывает его сердце. Не знает он, что поделать с собою, и кричит уже совсем охриплым голосом: «скорее! скорее!»
Уже въехали в город, близка немецкая слобода. Вот уже и дворцовые стены перед глазами. Тошно глядеть на свет Божий императору.
«Жива ли, жива ли?! — думается ему, и тут же приходит мысль. — Да разве это возможно, разве она может умереть, разве она умрет?! Может быть, Андрей Иванович ошибся. Но зачем же так пугать меня, зачем так мучить! А что если умрет в самом деле, как я без нее буду?!»
Подъехали к дворцу.
Шатаясь, вышел Петр из пошевней и, себя не помня, кинулся в покои. Андрей Иванович встретил его. Юный император глядит на своего воспитателя и сразу видит, что тот не обманывал его. Остерман бледен; уже он не скрывает глаз своих, а глядит прямо, печальным, испуганным взором.
— Ну что, что она? — боясь за ответ, едва может выговорить император.
— Плоха, государь, всю ночь металась…
— Да как же вы раньше-то за мной не послали? — отчаянно схватился за голову Петр.
— Сами не ведали, что так плоха: ото всех царевна скрывала болезнь свою… ну, а к ночи не смогла, застонала.
— Я хочу к ней!.. Пустите, дайте мне взглянуть на нее!
Но его не пускают. Царевна только что немного заснула, всю ночь не смыкала глаз. Авось, этот сон подкрепит ее.
Приходит одна страшная мысль императору: что если он обманут, что если она не заснула, а умерла уже, и его оттого не пускают?! И он рвется к ней в комнату, Остерман едва в силах удержать его.
Он уверяет, что она точно заснула. У всех придворных вытянуты лица; все боятся и подойти к императору. Один только испанский посланник, герцог де — Лирия, подошел и заговорил с Петром Алексеевичем.
— Успокойтесь, ваше величество! Есть одно средство и его, наконец, теперь испробовали, и вот царевна заснула.
— Какое же это средство?
— Я давно уже рекомендовал его, давно уже говорил, что надо к нему обратиться. Если бы тогда меня послушали, не было бы этого. Это верное средство: женское молоко. Вот только что выпила царевна и заснула. Успокойтесь, государь, Бог даст все поправится.
— Ах, дай-то, Боже! Дай-то, Боже! — шепчет император и сразу верит в целебность этого нового средства, и сразу надеется, что оно непременно излечит ему милую сестру.
Но как бы ее увидеть! Ах, как долго тянутся минуты. Ни за что приняться не может император. Ходит он по комнатам, то погруженный в какое-то оцепенение, то начиная ломать руки и обливаясь слезами.