– Кто? Я?
– Я что, со стеной разговариваю? Твоя сестра ведь рассказала тебе или нет? Я все просчитала. У моих родителей мы не сможем жить. В домике и без нас полно народу. А пансионат на троих это слишком дорого. То есть, я хочу сказать, Софи может жить бесплатно, поскольку будет спать со мной. А за тебя надо платить полцены, чего мы не можем себе позволить со всеми этими кредитами за телевизор, диван и бог знает за что еще. Ты меня понимаешь? Ты уже большой и должен понимать такие вещи, или как?
Я кивнул, передернул плечами, а она выжала тряпку.
– Ну, наконец-то. Совсем другое дело.
Потом она расстелила чистую пеленку и улыбнулась малышке, широко обнажив зубы.
Я отвернулся. Дым ее сигареты в пепельнице ел мне глаза. Этот Chester действительно вонял соломой. Я вытянул руку, нажал на пипку, и окурок исчез в жестяном нутре. Звук вращающегося диска пепельницы был похож на волчок Софи, только без мелодичного звона.
Дверь в хибару была открыта, на скамейке сидел старый Помрен. Он намочил себе волосы и зачесал их назад. На нем была белая рубашка и брюки от костюма, сам босиком. Пальцами ноги он чесал за ухом лежавшую перед ним собаку.
– А-а, вот идет старый вояка…
Зорро, как будто понявший, что он сказал, повернул морду и вскочил. Я стоял, а он терся и топтался вокруг меня, будто не зная, что еще сделать. Левая задняя лапа все время подгибалась. Помрен ухмыльнулся.
– Он радуется. Он ведь отличает одного от другого. Правда, Зорро?
Собака встала на задние лапы, передними уперлась мне в живот, а я поласкал ее за шею, подергал за шкуру, словно за свитер. От пса воняло собачьими консервами, а он пытался лизнуть меня в лицо. Но я, задрав подбородок, отпихнул его. Потом поднял обгорелую палку, бросил ее в кусты, и он с лаем кинулся за ней.
– Никакая это не охотничья собака, – старик помотал головой, – за ней самой охотятся. Ее злой дух. Скажи, у вас в фургончике нет чего-нибудь выпить?
Я пожал плечами.
– Понятия не имею. Сам там не был уже два дня. А что такое злой дух?
Он не поднял глаз, только почесал кисть руки.
– Да ничего хорошего, так я думаю. Нечто, от чего невозможно избавиться. Все время сидит у тебя за спиной и выжидает.
Потом он сплюнул в золу, а Зорро появился с ржавой банкой в зубах и положил ее перед хибарой. Коричневые пятна на его мелированной шерсти блестели на солнце. Он сел между нами и смотрел по очереди то на старика, то на меня. С языка капала слюна.
Помрен прокашлялся.
– Смешное существо, правда? Гляди, как он нас слушает. Он даже не подозревает, что он – собака. Он думает, что он – человек. Только – некурящий. И когда-то его избили, чего он никак не может забыть.
– Почему вы так думаете? Потому что он так странно бегает?
Опустив локти на колени, старик скрестил руки и уставился перед собой. Белая рубашка, должно быть, долго лежала в шкафу, потому что на сгибах она пожелтела.
– Да нет, это врожденный недостаток, что-то не так в бедрах. Вот здесь…
Он вытянул вдруг руку, сжал пальцы в кулак, а Зорро насторожился, залег в траву. Морда на лапах, тихо поскуливая, он смотрел снизу вверх на сдвинувшего брови старика, казавшегося ему строгим и мрачным. А когда старик ткнул кулаком вперед, совсем немного, даже тень не переместилась, собака вскочила и отступила на шаг в сторону. Голова ниже плеч, шерсть на затылке дыбом, оскалившись, с поджатым хвостом, он стоял, широко расставив лапы, и причудливо урчал, как будто в глотке что-то варилось, все громче и громче. С губ бежала слюна, но Помрен, похоже, не испытывал никакого страха. Он обернулся ко мне.
– Видишь? Таких кулаков он уже наелся.
Потом он расправил ладонь, протянул к собаке руку, кивнул ей.
– Хороший мальчик! Все хорошо!
Его голос стал вдруг намного басистее, и Зорро расслабился, опять улегся в траву. Хвост вилял по золе, гоняя ее над кострищем. В конце концов, он подполз на брюхе к скамейке, обнюхал ноги старика и перевернулся на спину, давая погладить себя по животу.
Я вытащил из кармана полупустую, уже помятую пачку Chester.
– А откуда вы это знали?
Помрен, склонившись над собакой, посмотрел на меня. Горько усмехнулся. У него были узкие глаза, морщины на щеках, словно лучи, а на носу, в верхней части, горбинка, как будто нос когда-то сломали. Протянул руку за сигаретами.
– Я же старый индеец! Как и ты.
Дети Горни столпились перед машиной, даже Маруша, прежде чем уйти в дом, наклонилась и посмотрелась в стекло. У нее была такая короткая юбка, что, когда она поднималась по лестнице, были видны трусики.
– Эй, – остановилась она. Одна рука на перилах, другую она согнула в локте и посмотрела через плечо, – ты куда это уставился?
Я нес сумку и красный чемоданчик сестры.
– Чего? Да никуда.
– Как бы не так! Ты пялился мне под юбку.
– Вот и нет.
– Ага! Только что опять! Я все скажу твоей матери, мелкий пакостник. Будешь тогда знать.
Я скривил рот, поднял верхнюю губу, чтобы она видела клык, и, перегнувшись через перила, показал язык. А она поднималась дальше, чиркнув попой по обоям, когда пропускала моего отца. Он тоже нес чемодан, большой, коричневый – картон, имитировавший кожу, только ободранный по углам. За отцом шла мать. Она даже не взглянула на Марушу, поравнявшись с ней. Она еще раз проверяла содержимое сумочки.
– Счастливого пути, фрау Кольен!
– Спасибо, надеюсь, что так и будет. Присматривай тут за моими мужчинами. А если они будут позволять себе лишнее, не давай им спуску.
Маруша широко улыбнулась, подмигнула мне, а я отвернулся.
– Куда все складывать? Назад?
Отец кивнул, и когда мы появились на улице, детей стало еще больше. Фрау Штрееп и господин Карвендель, соседи напротив, скрестив руки, стояли каждый за своим забором и разглядывали машину дедушки Юпа. Это был черный американский универсал Ford Mercury с радиатором, похожим на оскал хищника. Даже задние спойлеры своими хромированными боками напоминали акулу, а когда на всю ширину машины зажигались задние габариты и тормозные огни, они даже асфальт освещали. Носком ботинка маленький Шульц проверил, стирается ли белый кант на покрышке. Машина была для него в новинку, потому что он только недавно переехал сюда со своими родителями.
– У вас кто-нибудь умер?
Я открыл багажник и поставил вещи рядом с гробом.
– Нет, мама с Софи едут в отпуск.
– А-а, – он показал на крышку гроба, усыпанную белыми и бледно-розовыми гвоздиками, – а там внутри – труп?
Я посмотрел на отца, но тот ничего не ответил. Он укладывал чемодан рядом с остальными вещами, и я замотал головой.
– Да нет, думаю, что нет.
Маленький Шульц вздохнул.
– Жаль. Поиграем сегодня в машинки? Я построил трек.
– Все может быть… Посмотрим.
Я сел в машину. Там было только переднее сиденье, одна сплошная кожаная скамья кремового цвета. Отец сел за руль и включил зажигание. Я придвинулся к нему, а мать сняла свой жакет, нажала на прикуриватель и позвала в открытую дверь Софи:
– Ты скоро?
Софи перепрыгнула через низкую живую изгородь Фогелей, припрыгивая, обошла машину и с такой силой плюхнулась на сиденье, что изо рта у нее выпала конфетка. Анна и Рита, ее подружки, махали руками. У них были редкие зубы с большими щелями. Когда мы отъезжали, Софи помахала им в ответ. Мотор работал почти бесшумно.
– Две глупые козы, – зашептала она, – говорят, что мы заразимся трупным ядом и у нас выступит сыпь. Это правда?
Мать усмехнулась.
– Они просто завидуют… Осторожно, Вальтер, кошка!
Отец свернул на Штекрадерштрассе. А я смотрел на спидометр, совсем не круглый или овальный, как у других машин. Черный прямоугольник, на котором появилась горизонтальная стрелка, меняющая цвет в зависимости от измеряемой в милях скорости: белая, желтая, оранжевая или красная и даже фиолетовая, когда мы немного проехали по автобану. В машинах, которые мы обгоняли, люди таращились на нас, у них причудливо вытягивались лица, между бровей появлялась вертикальная складка, и губы, которые только что двигались в разговоре или были открыты в улыбке, беззвучно смыкались. А когда Софи, сияя от счастья, хлопала в ладоши, махала им или строила рожицы, на лицах появлялось глупое выражение, смущенное или озадаченное, и лишь в редких случаях кто-то из них отвечал на приветствие легким кивком головы или едва заметной улыбкой, таявшей, как воздух.
У вокзала отец остановился позади стоянки такси, и, когда он вытаскивал из задней части машины, где стоял гроб, наши вещи, несколько человек повернули головы. Он посмотрел на часы с треснувшим стеклом – старая модель фирмы Kienzle.
– Время у вас еще есть. Пойдите съешьте сардельку.
Он подал матери жакет, держа его двумя пальцами за вешалку.
– Следи, чтоб малышка не заплывала далеко, слышишь? И не пускай ее к кобылам в загон. Они уже все ожеребились.
Она кивнула. На жакете – маленькая золотая белочка с рубиновыми глазками. Мать выложила воротник блузки поверх отворотов, сняла с рукава волос. Отец подтолкнул меня.
– Ну, давай, говори «пока» и садись в машину.
Я показал на вещи.
– А мы что, не занесем их в поезд?
Мать натянула на только что накрашенные ногти белые нитяные перчатки.
– Да бросьте. Здесь нет ничего тяжелого. Берегите себя. В холодильнике – салат с лапшой. И не забывайте пройтись иногда по квартире с пылесосом.
Я хотел подать ей руку – это показалось мне странным. Но мы никогда не обнимались. Она расправила юбку, складки на подоле, а Софи тем временем встала на цыпочки и рассматривала у продавца лотерейных билетов содержимое его стеклянного барабана. Отец сел в машину, захлопнул дверцу. Я все еще стоял.
Мать посмотрела на меня.
– Ну, что еще? Почему ты не садишься?
Я не знал что ответить, лишь пожал плечами. А когда засунул кулаки в карманы коротких штанов, их концы высунулись наружу, ниже штанин. Все коленки у меня были в царапинах и ссадинах.