– Да ничего.
Большим пальцем он показал на распечатанный блок сигарет и бутылку «дорнкаата» на полке.
– Я так полагаю, что попал под опеку социальных служб. Они хотят забрать под залог дом. Да только мне все равно. Лишь бы дали тут умереть.
– Почему это? Вы заболели?
– Было бы неплохо. – Он взял сигарету. По комнате потянулся дымок. – Моя жена говорит, что мне надо держаться. Что я еще не готов к этому.
– Ваша жена?
Он кивнул.
– А я ее постоянно спрашиваю: какого черта? Что значит, не готов? Но она мне ничего не отвечает.
Я хихикнул.
– Да как же она может ответить? Она ведь умерла… Вы случайно не знаете, где кролики? Клетка открыта и никто…
– Что значит умерла? Все это чушь. Если кто отправился в могилу, это еще не значит, что человека нет. Возможно, он просто какое-то время отсутствует. А потом возвратится, но только ничего не будет помнить. Понимаешь?
Я помотал головой, сел на табуретку. Он стоял перед машиной с вращающимися круглыми щетками, некоторые из них были сделаны из натуральных волос животных, на ощупь казалось, что это как челка пони.
– Мой дедушка возится с мертвыми. Я хочу сказать, у него похоронное бюро. И это совсем не здорово, когда ты лежишь как труп. Тут тебе и пальцы чуть ли не выламывают, и клей в глаза льют, чтобы не открывались.
Помрен откупорил «дорнкаат», выпил глоток.
– Да брось ты. Это не смерть. – Он вытер рот. – Это умирание… Хочешь знать, где кролики? Спроси у своих приятелей. А лучше сразу загляни к ним в духовку.
– Как так? – Я привстал. – Вы хотите сказать, что они их забили? И маленького беленького тоже?
– Да нет, не был он таким уж маленьким. А забил их я. Эти болваны со своими тупыми ножами… Вместо того, чтобы за уши да кочергой по затылку, бац и готово… Они собирались содрать с них шкуру живьем, зверюшки еще трепыхались и дергались.
Я нагнулся к ящику с каблуками, стал крутить один из них в руках.
– Но беленький был мой! Его звали Mister Sweet.
Помрен зачавкал.
– Да-а… Ну что я теперь могу поделать, малыш. Они сказали, что договорились с тобой.
Изо всей силы я бросил каблук обратно в ящик.
– Вот вруны!
Каблук подпрыгнул и выскочил, а я выбежал на улицу, взял наполнившееся на треть ведро и отнес его в фургон.
Я поискал в саду Зорро, хотел посвистеть. Но губы были сжаты от гнева, а глотка пересохла так, что я не смог издать ни единого звука. После того как я налил воды попугайчику, я снял со стены копье. Острие, расплющенный гвоздь, было обломано, я вытащил остаток из деревянного наконечника и нацарапал на двери: «Смерть тебе, жирная свинья!» И ушел.
Поля за Клеекампом были уже скошены. Облака пыли поднимались в небо, где проносились стаи ласточек. Самолет с рекламным транспарантом летал кругами, а я брел сквозь кусты дрока, пока не дошел до края гравийного карьера. Моя тень падала на желтый склон. Я приложил ладонь к глазам и стал всматриваться в сухое дно карьера, изрытое словно соты. Внизу никто не играл. Было слишком жарко, и я поднял голову. Легкий, но очень шумный самолетик. Persil – всегда Persil! Из дверного проема свисала цепь, пилот был в шортах, и когда я вновь посмотрел на свою тень, недалеко от меня уселась одна из бродячих собак. Но я не обернулся, даже когда она тихо заскулила.
На краю карьера ржавый щит, предупреждающий, что есть опасность сорваться вниз. Чуть дальше склон действительно круто обрывался вниз. Я разломал копье о колено и бросил одну половинку вниз. Зорро насторожился, зарычал, вытянул шею. Я забросил и вторую, а он поскреб лапами по траве, покрутился вокруг себя и ринулся вниз. Хвост, весь в колючках репейника, вытянут как прут, а уши развеваются на лету. На секунду перед ним прошмыгнула его тень.
Но едва он спустился в карьер, лапы подогнулись, он взвыл и кубарем скатился по откосу, почти невидимый в клубах пыли. Скатывающиеся камни и гравий стучали, будто кости, а сам он стал похож на мешок с песком, спинного хребта как не было. Он встал на лапы лишь у кучи вывалившегося из кузова силоса. Чихая и отряхиваясь, Зорро смотрел на меня вверх. Внизу он был таким маленьким, желто-серым. Я постучал пальцем по виску.
– Это еще что такое, ты, глиняная катапульта! Хочешь все ребра переломать?
Он залаял и сжался от собственного эха. Резонанс от камней настолько сбил его с толку, что он сел на задние лапы и опустил голову, так что острые лопатки торчали выше головы. Я спрыгнул вниз, мягко приземлился на рыхлом грунте. Но путь до него был нелегким. С каждым шагом я увязал по щиколотку, камешки в ботинках больно терли ноги, а когда я наконец добрался до силосной кучи, Зорро с места не сдвинулся. Широко расставив передние лапы и высунув язык, он тяжело дышал и беспомощно смотрел на меня. Одно ухо, все в пыли, вывернулось наизнанку, я поправил его.
Потом прошел наискосок, к началу карьера, к платформе со щебнем, и пока Зорро бегал по бокам карьера, роясь в ямах или лакая грязную илистую воду из следов от шин, я рассматривал разбросанный повсюду хлам, помятые печки, матрасы, строительный мусор. С собой у меня был коробок спичек, и я бросал их зажженными то в ведро из-под краски, то в ржавую канистру. Но ничего ни разу не взорвалось.
Когда мы выбрались из карьера, я пошел по велосипедной дорожке, подглядывая, что происходит во дворах. Все дети Горни были уже в саду. Они восседали на самодельных скамейках и чистили обувь. У каждого была своя роль: Дитрих щеткой счищал грязь, Сабина наносила коричневый крем, Лотта – черный, а Вольфганг драил ботинки до блеска. Фрау Горни стояла у кухонного окна и чистила картошку.
Я развернулся и побежал вместе с Зорро на другую сторону улицы. Перед живой изгородью я попытался выбить грязь из его шерсти, а он хватал зубами мои шнурки, хотел поиграть, а потом принялся кататься на спине по траве. Так что я оставил его, щелкнул пальцами и по ступенькам взбежал к входной двери. Он настиг меня одним прыжком.
Но когда я открыл дверь, он словно оцепенел. Уперся лапами в порог, обнюхав каменные плиты у входа, тогда я схватил его за ошейник и потащил, пятясь задом, вверх по лестнице. Из пасти струйкой текла слюна, а он, выворачивая глаза, скреб вокруг себя когтями. Но я не сдавался и поднимался все выше, натянув ему ошейник почти на уши. Его мучительное рычание раздавалось по всей лестнице. Он попытался укусить меня, а когда я остановился на площадке между этажами, чтобы отдышаться, он резким движением головы выскользнул из ошейника.
Но, к счастью, не побежал вниз. А промчался мимо меня вверх по лестнице, и, поскольку дверь была закрыта, дальше дороги ему не было. С поджатым хвостом он крутился на месте и смотрел в верхний угол под крышей. Будто сидящий там паучок мог ему чем-то помочь. Потом он, повизгивая, опустился на циновку перед дверью, а я медленно поднялся наверх.
– Молодец! Не бойся. Никто тебя здесь не тронет.
Смеясь, я вытянул к нему свои ладони, но в его глазах сидел страх, и когда я приблизился вплотную, он опять вскочил на лапы. Зорро дрожал всем телом, на половицы закапала моча, мне хотелось накричать на него, но я сдержался. Чтобы открыть дверь, я осторожно занес руку над его головой и едва нажал на ручку, как он протиснулся в щель и опрометью кинулся вперед, прямо в детскую. И спрятался под кроваткой Софи. Я пошел за ним и закрыл дверь.
Отец еще спал. Вытерев перед входной дверью лужу, я выпил стакан воды. Потом вставил ручку в хлеборезку и отрезал два куска хлеба, оставленного нам фрау Горни. Я намазал их маргарином, а сверху положил кружки ливерной колбасы. Опустил в кувшин кипятильник, чтобы сделать отцу чай. У нас был Pennyroyal и Westminster. Я выбрал Westminster. В холодильнике, в отделении для яиц, лежала половинка лимона, и пока я ее выжимал, я услышал отца сначала в ванной, а потом в большой комнате.
Пока он шел по половицам, витринное стекло горки нежно дребезжало. Это была старинная горка с полукруглым низом, доходившим взрослым до бедер. За дверцей из ограненного стекла три полки. На первых двух любимые чайные сервизы матери, чашки на блюдцах лежали так, что можно было заглянуть внутрь, посмотреть на цветы и золотой орнамент. А наверху стояли рюмки для вина и ликера, все очень-очень тонкие. Но мы ими никогда не пользовались, даже по воскресеньям. Пиво отец пил из горла, а мы молоко – из старых баночек из-под горчицы, они были с ручкой. Наверху на горке расположился дымоуловитель, фарфоровая сова, и когда ее включали, загорались ее желтые глаза.
Отец зевнул. Он был еще в пижамных штанах и майке. Обеими руками он чесал себе живот и грудь. Потом поставил кастрюльку с перловым супом на взятую у фрау Шульц на время отсутствия матери маленькую плитку, а я захлопнул хлебницу.
– Я сделал бутерброды с ливерной. Будешь? Или хочешь с сыром, но тогда мне надо быстренько сбегать и купить его.
Он помотал головой, вытащил чайный пакетик из термоса, добавил туда столовую ложку сахара и лимонного сока. Потом завинтил термос и, когда суп разогрелся, сел с полной тарелкой на балконе. Но пока не ел. Сложил руки на коленях и оцепенело глядел на поля и лесок перед шахтой, где стаи ворон кружились вокруг копра. Он почесал руку и соскреб со старого шрама болячку. Кожа под ней была розовая.
Я подсел к нему с посудным полотенцем через плечо. Какое-то время он сидел с закрытыми глазами, глотал слюну, и я протянул ему через стол бутылочку с соусом Maggi.
– Ты с мамой уже созванивался?
– У-у?
Белки его глаз опять посветлели и стали чистыми, и он уже не выглядел таким бледным. Он помешал гущу. Потом съел одну ложку и едва заметно нахмурил лоб.
– Созваниваться-то я созванивался. Только ее в пансионе не было.
– А где же она была? В конюшне?
Он жевал медленно, как будто осторожно, помотал головой.
– Хозяйка сказала, на море. Ты уроки уже сделал?
– Арифметику? Еще вчера.
Пока он добавлял в суп приправу, я вытащил выдвижной ящик стола. Моя сестра прятала там свои жвачки. Навстречу мне выкатились шарики, и я задвинул ящик обратно. Потом показал пальцем на закрытое окно позади нас.