— Милостивая государыня, дозвольте мне вступиться за святого Георгия, — выходя из полумрака, с поклоном произнес капитан Иенач. — Я испытанный протестант, во всяком случае, я проливал свою кровь за истинную веру; и все-таки я чту святого Юрга, чьим именем меня нарекли. Мой святой в незапамятные времена, сразив дракона своим доблестным копьем, освободил каппадокийскую царевну. Я же болею душой за другую, за великую страдалицу, прикованную к твердой скале, и огнедышащий дракон когтит ее, а она с тоской ждет ниспосланного небесами избавителя. Эта благородная дева — моя злосчастная отчизна, республика трех союзных земель; тот же, кому суждено вырвать ее из когтей крылатого испанского змия, ее Георгий Победоносец, стоит здесь передо мной.
— Вы граубюнденец? — спросил герцог, которого больше подкупила заразительная пылкость говорившего, нежели его преувеличенная лесть, вызвавшая у герцогини благосклонную улыбку. — Если я не обознался, вы капитан Георг Иенач?
Тот молча поклонился.
— Вы писали мне из Цары, — продолжал герцог. — Из ответов моего адъютанта Вертмюллера, — и он представил капитану щуплого юнца, который с явным недоброжелательством наблюдал выступление граубюнденца, а теперь приблизился, услышав свое имя, — из Вертмюллеровых ответов вы уже знаете, что меня живо затронули ваши сообщения о состоянии дел у вас на родине, а присланные вами карты очень пригодились мне. Если бы я не был всецело поглощен приготовлениями к походу, то не преминул бы лично высказать свое согласие с большей частью ваших доводов, а кое в чем усомниться и даже возразить вам. Тем более радует меня ваше присутствие в Венеции. После того как у нас с вами завязались письменные сношения, я неоднократно просил моего друга, провведиторе Гримани, отозвать вас из Далмации. И всякий раз безуспешно. Мне отвечали, что там без вас не могут обойтись. Ваш внезапный приезд удивляет меня. Что послужило ему причиной?
— Главным образом пламенное желание видеть вас и служить вам, ваша светлость, — отвечал Иенач. — Я так этого жаждал, что пустил в ход всю свою изобретательность и прибегнул к самым отчаянным средствам, лишь бы достичь вожделенной цели. Задача моя в Царе выполнена, и хотя я поспешил в Венецию прежде, чем синьор провведиторе придумал для меня новые геркулесовы труды на каком-нибудь отдаленном острове, вы столь милостивы ко мне, что, надеюсь, не откажетесь представить в благоприятном, вернее сказать, истинном свете эту погрешность против служебного долга и оправдаете меня в глазах моего начальства.
Герцог остановил пристальный взгляд на дышавшем страстью лице граубюнденца. Отдаленное воспоминание шевельнулось в нем, а взгляд все теплел, покоренный жаркой мольбой этих обведенных тенью глаз.
Тем временем все общество направилось к выходу. Причетник поднял тяжелую тканую завесу притвора и с раболепным поклоном принял золотую монету герцога, а также бережно завернутую в бумажку мзду господина Вазера.
— Почту своей обязанностью, синьор Иенач, нынче же замолвить за вас слово перед Гримани, — сказал герцог, когда они вышли на солнечный свет. — Он у меня обедает. Дайте мне срок расположить его в вашу пользу, а вечером приходите ко мне, я выберу время потолковать о ваших делах. Для меня интересы вашей родины все равно что свои собственные. Жду вас под вечер у себя на Канале-Гранде. Вертмюллер! — позвал он. — Не оставляйте до тех пор капитана. Ваша предупредительность мне порукой, что мой гость не будет увлечен другими венецианскими соблазнами. Займите его остроумной беседой, угостите достойнейшим образом и вовремя доставьте ко мне.
Благосклонно кивая на все стороны, герцогиня успела уже сесть в одну из дожидавшихся у причала гондол. Теперь и герцог последовал за ней, и только Вазер, располагавший вместе со свитой устроиться во второй гондоле, на минуту замешкался.
Он не желал прерывать разговор герцога и друга своей юности, с которым не виделся много лет. Кстати, он не прочь был отсрочить минуту встречи, чтобы освоиться с новым обликом Юрга. После их грустного цюрихского прощания до него доходили лишь случайные сведения о судьбе Иенача, бросавшей его из одного протестантского войска в другое. Поговаривали о частых поединках с непредвиденным смертельным исходом для высших по чинам противников, об отчаянных проделках и кровопролитных набегах. Правда, ходили слухи и о замечательных ратных подвигах в честном бою, но все это было туманно, зыбко и расплывчато. С годами Юрг превратился для Вазера в загадочную и фантастическую фигуру.
Не мудрено, что цюрихский гость несколько сухо и смущенно, хоть и по-дружески пожал ему руку и ограни-чился вопросами о самочувствии и нынешнем его чине. После этого он тоже сел в гондолу, а офицеры остались вдвоем на Кампо-деи-Фрари.
— Если не возражаете, капитан, я прежде всего выполню второе из трех возложенных на меня поручений и повезу вас на площадь Святого Марка в трактир «Под зеркалами», — сказал Вертмюллер. — Тамошняя кухня славится по праву, я в этом сам убедился. Подкрепившись, мы часок побродим под аркадами и полюбуемся на венецианских красоток. Моя программа улыбается вам, уважаемый товарищ по оружию?
Разносторонне образованный честолюбец Вертмюллер считал себя вправе разговаривать запанибрата с офицером, который был старше его летами и чином, но продвинулся по службе неузаконенным путем.
— Всецело полагаюсь на вас, — с притворной беспечностью ответил Иенач. — Только я бы предложил сперва прокатиться — в Мурано!
Эти слова, сказанные громко и весело, были немедленно подхвачены двумя гондольерами, которые, проплывая мимо, увидели на площади обоих офицеров и остановились, поджидая богатую добычу.
Они поспешили отвязать от причала свою легкую открытую ладью и взялись за весла.
Капитан спрыгнул в гондолу, а Вертмюллер последовал за ним.
Глава четвертая
Юному Вертмюллеру при его неуемном любопытстве как нельзя кстати пришлось поручение герцога.
В своем родном Цюрихе он наслушался самых различных отзывов о вожде граубюнденской партии. На шумливых собраниях ремесленных цехов Юрга Иенача именовали народным героем, в среде отечественных политиков — бессовестным кровопийцей и проходимцем. Однако Рудольф Вертмюллер совсем еще юнцом оставил родину, чтобы получить военное образование, а в шестнадцать лет, радением высоких покровителей, был зачислен в свиту и приближен к особе благородного герцога Генриха Рогана.
Он не забыл, как волновали его отроческое воображение беззаветная отвага и стойкость, проявленные Иеначем в народной борьбе против испанцев. Но из более ранней поры он помнил, какое негодование вызывало в его семье участие свирепого протестантского проповедника в нечестивых демократических судилищах, где не гнушались запугиваниями и политическими убийствами, и как ему бывало смешно, когда его наставник, сокрушаясь по этому поводу, воздевал руки к небесам.
Еще одно впечатление детских лет отчетливо и ярко вставало перед ним. На городской ярмарке он стоял однажды среди затаившей дыхание толпы перед балаганом уличного певца и слушал стих за стихом нескончаемую повесть об одном кровавом злодеянии. Балаганщик тыкал хлыстом в ярко размалеванную доску, на которой кричащими красками были изображены страшные сцены. Посредине трое так называемых граубюнденских Теллей обступили свою жертву, злосчастного синьора Помпео, которого в ночной рубахе извлекли из дымохода. Один из них замахивался топором на длинном топорище, — он-то и был знаменитый пастор Иенач! За ужином взволнованный мальчик рассказал о новоявленных Теллях, а его отчим, полковник Шмидт, весь побагровев, строго-настрого запретил ему поминать при нем этих кровожадных мерзавцев.
Теперь же Вертмюллер смотрел в лицо этому человеку с двоякой репутацией и видел, что он совсем не тот, каким жил в его воображении. Вместо сомнительной фигуры грубоватого демагога-проповедника перед ним сидел вылощенный офицер, по-светски уверенный и непринужденный в речах и манерах. Переписываясь с Иеначем от имени герцога, он успел убедиться в незаурядных военных способностях бывшего пастора, а тут вдруг в разговоре с герцогом неожиданно проявилось подкупающее обаяние граубюнденца, придавшее сугубую выразительность его суровым чертам и теплым словам. Молодой уроженец Цюриха отнюдь не был простачком и невольно задавал себе вопрос, насколько правдива эта сердечность. Конечно, она изливалась непосредственно, от полноты чувств, однако видно было, что ее чары метят прямо в цель, а воздействие их на герцога рассчитано и даже предусмотрено заранее.
Миновав два-три мелких протока, гондола ненадолго свернула на главную венецианскую артерию Канале-Гранде, где среди скопления гондол и рыбачьих лодок еще медленно и горделиво скользила вдалеке герцогская ладья; затем они нырнули в тень узких лагун, понеслись к северной окраине города и выплыли на тихую морскую гладь.
— Вы сражались в Германии, капитан, прежде чем предложить свои услуги Республике Святого Марка? — спросил Вертмюллер; ему не терпелось завязать разговор, а спутник его был занят собственными думами.
— Да, под началом Мансфельда. А затем дрался под шведскими знаменами вплоть до злосчастной битвы при Люцене, — рассеянно ответил Иенач.
— Как злосчастной? Ведь это же была решительная победа! — воскликнул молодой офицер.
— Лучше бы она обернулась поражением, зато не угасли бы его лучистые глаза, — промолвил граубюнденец. — Смерть одного человека изменила всю картину мира. При Густаве Адольфе война не была бессмысленным кровопролитием: он сражался за свою высокую цель — создать могучую северную державу для защиты евангелической свободы, а такая держава стала бы опорой и оплотом мелких протестантских общин, включая и мой родной Граубюнден. Эта вожделенная цель со смертью великого короля сделалась для нас недоступна, и война, не одушевляемая им, превращается в кровожадное чудовище. Что же теперь осталось? Бессмысленная бойня и алчный дележ добычи. Под стягом Густава Адольфа граубюнденцу не зазорно было сражаться; с готовностью отдавая жизнь за протестантское дело, он знал, что пролитая им кровь благодатными ручьями притечет назад, в его родной край. Ныне же каждый рвется восвояси, чтобы заняться собственными делами.