— Неужто вы полагаете, что один человек, будь он даже Густав Адольф, может перетянуть чашу на весах судьбы? — спросил заядлый спорщик Вертмюллер. — Да и все равно завистливые немецкие государи оплели бы его кознями, как болотными травами, а коварный союзник Ришелье выбил бы у него почву из-под ног, едва он протянул бы руку к германской короне. И ничего бы он не достиг, кроме крушения давно прогнившей Священной Римской империи. Благочестивый шведский король представляется мне противовесом Валленштейну. Этого изображали богопротивным смутьяном и пугалом, а тот умер в ореоле святости; по моему же разумению, оба они, без всякого на то права, навязывали миру свои деспотические замыслы и оба, просверкав точно огненные метеоры, тут же угасли.
Мировой механизм опять завертелся как положено, и мы опять ведем привычный счет по установленным раз и навсегда правилам. Франция и Швеция предоставят немецким протестантам вожделенную свободу евангелического исповедания, но оба благодетеля отхватят в уплату за такое богоугодное дело по жирному куску немецкой земли.
— Что я слышу? — насторожился граубюнденец. — Вы, мой юный друг, говорите о подлом захвате чужих земель, как о мелочной торговле? Вы, швейцарец? Я бы устыдил вас, если бы не думал, что вы пошутили! И это вы считаете положенным ходом событий? Вы признаете право сильнейшего в самом его грубом бессовестном обличии и отрицаете божественную сущность выдающейся личности?
На это Вертмюллер только тихонько свистнул и взглянул на своего собеседника с затаенной насмешкой. Тот по-прежнему казался ему ненадежной и сомнительной личностью, едва ли способной вершить судьбы мира.
Но Иенач смерил его гневным взглядом.
— Вы жестоко ошибаетесь, если полагаете, что я говорю об единичной личности, которая оторвана от родных корней и, не имея почвы под ногами, рыщет по свету в своекорыстных целях. Нет, я имею в виду другое — когда целый народ воплощает свою человеческую сущность, свою душу, свое горе и позор, тоску, гнев и месть в нескольких своих сынах, а хотя бы даже и в одном из них. Овладев его душой и телом, народ вдохновляет его на самые для себя важные деяния. И тут уж хочешь не хочешь, а твори чудеса! Оглянитесь вокруг! Посмотрите, как со всех сторон теснят нашу с вами маленькую отчизну новые растущие державы. И скажите по совести: чтобы утвердить свою независимость, разве достаточно нам будет обычной любви к родине и расчетливой меры самопожертвования?
Лейтенант сперва оставил без ответа этот бурный поток слов, исторгнутый оскорбленным чувством. В его смышленых серых глазах был написан вопрос: кто ты — герой или фигляр?
Теребя свою едва пробивающуюся эспаньолку, он смотрел назад, на город, где сейчас в забавном ракурсе с задней стороны была видна помпезная скульптурная группа на крыше самого высокого сооружения — новой иезуитской церкви. Ангелы и апостолы на железных подпорках своими простертыми крыльями и развевающимися мантиями разительно напоминали огромных, наколотых на булавки бабочек.
В Цюрихе люди так же мелки, как и обстоятельства их жизни, — заговорил он, — а Граубюнден, не взыщите, капитан, мне пока что знаком лишь по урокам стратегии как удобный плацдарм. Если вам угодно разыграть там роль Леонида, я искренне пожелаю вам оказаться удачливее его. А сам останусь при своем мнении. Исключительные личности и вспышки великих страстей преходящи по несовершенству человеческой природы, а потому ничего довершить не могут. Чтобы построить из хаотически нагроможденных частиц нечто путное, на мой взгляд, нужны более положительные свойства: знание людей, вернее сказать, тех ниточек, на которых они пляшут, железная дисциплина и умение проводить свою линию при любой смене лиц и обстоятельств. А в этом они-то непревзойденные мастера! — И он с полусерьезной, полунасмешливой гримаской указал на пышный фронтон иезуитского храма.
И тут, то ли от праздности, то ли под влиянием минутной прихоти, молодой лейтенант разразился хвалебным гимном прославленному ордену, что из уст цюрихского уроженца и адъютанта при герцоге-кальвинисте огорошило бы самого невозмутимого слушателя.
Начал он исподволь, нащупывая почву и задавшись целью вывести из себя и разоблачить капитана. Но так как тот не принял вызова, лейтенант постепенно занесся в своих восхвалениях невесть куда. Именно отцы иезуиты, утверждал он, первыми внесли смысл и порядок в противоречивое антиобщественное и антигосударственное учение первоначального христианства. Лишь после того, как мудрый орден дал свое толкование христианской морали, она стала приемлема и даже завлекательна. Сумбур туманных, враждебных мировому порядку идей хитроумные отцы иезуиты с невиданной ловкостью превратили в нечто практически полезное, на потребу всем вкусам и уровням развития.
— Вы видели, как устроена внутри их новая церковь? — неожиданно спросил он. — Ей-богу, не во всяком театре бывает так красиво и нарядно.
Граубюнденец молча терпел эту задорную и беспорядочную болтовню, — так большой дог, лежа в своей конуре, злится, но лишь тихонько рычит в ответ на тявканье общительной шавки, непрошеной гостьей залезшей к нему.
Тем временем гондола достигла Мурано и пристала к берегу, неподалеку от церкви.
Иенач направился в ближайшую таверну и заказал самые непритязательные кушанья, а своему спутнику объяснил, что он устал и проголодался, совершив вчера такое путешествие по морю и проскакав прошлую ночь в Падую и обратно; он предлагает отдохнуть часок на берегу моря, отказавшись на сей раз от трапезы «Под зеркалами» и от лицезрения венецианок на площади Святого Марка.
Порядком раздосадованный такой заменой обеда и упорным молчанием граубюнденца, Вертмюллер принялся выкидывать самые головокружительные словесные фортели, причем разглагольствовал один за двоих.
Тайная досада подстрекнула его вновь заговорить о своем родном городе, но у Иенача нашлись лишь хвалебные слова для достославного Цюриха и для друга далекой юности Вазера. Тогда жажда противоречия и крепкое иллирийское вино завели лейтенанта так далеко, что он принялся изображать самых почтенных своих сограждан в непотребно карикатурном виде, а на третьей бутылке обозвал его милость господина бургомистра петухом на навозной куче, а его преподобие господина антистеса круторогим бычком.
Капитан приписал эти вздорные и безвкусные выпады винным парам, разоблачившим истинную натуру молодого честолюбца, завистливого к чужим успехам, и предоставил ему резвиться в свое удовольствие, что лейтенант и делал, забыв меру и время, сам же Иенач стоял на том, что в недавнее неспокойное время Цюрих проявил много благоразумия и стойкости, а если и прикрывался предусмотрительным нейтралитетом, то этим принес только пользу и всей Швейцарии, и Граубюндену.
Чувствуя, что пребывание в Венеции для него небезопасно, граубюнденец пристально и внимательно следил за всем, что только было доступно его наметанному и зоркому взгляду: даже и в этой уединенной таверне он не находил покоя и предпочел выйти на узкую прибрежную полосу, невзирая на саркастический хохот ни о чем не подозревавшего Вертмюллера.
— Нейтралитет! — выкрикнул лейтенант, вслед за Иеначем прыгнув в гондолу. — По воле проказницы судьбы мне в руки попала бумажка — из нее вы с умилением узнаете, чего стоит наш честный, строго продуманный нейтралитет, а заодно наша бесхитростная гражданская добродетель. Каковы лицемеры и фарисеи!.. Хотите знать, во что ценится каждый наш ратман и цеховой мастер? Недавно я от имени герцога посылал французскому послу в Золотурне бумагу с предписаниями, как ему вести себя во время предстоящего похода на Вальтеллину, — получив свою бумагу обратно с заметками на полях и дополнениями от посольства, смотрите, что я нашел… Это было невзначай засунуто между листами в виде закладки.
Он развернул узкую полоску бумаги с перечнем цюрихских должностных лиц, а рядом стояли цифры, одни побольше, другие поменьше, но каждая была помечена предательским обозначением ливра. Правда, в итоге Сумма получалась мизерная.
Тут уж Иенач расхохотался от души.
— Вот так подкуп! Нечего сказать! — насмешливо воскликнул он. — Однако нельзя их не похвалить. Из того, как они осторожно и стыдливо прячут эту подачку, видно, что у них еще сохранилась порядочная доля честности. Наши Салисы и Планта с аристократической непринужденностью открыто берут у иностранцев деньги, да и такие ли деньги!
Пока Вертмюллер просматривал свой туго набитый бумажник, Иенач с тревогой пробежал глазами бесславный список, по счастью, не нашел там имени Вазера и неожиданно разорвал листок на мелкие кусочки. Лишь увидев, как белые клочья колышутся вдалеке на тронутой вечерним ветерком поверхности воды, Вертмюллер понял, что произошло, и едва сдержал вспышку досады.
Иенач же спокойно пояснил, что счел нужным так поступить из дружеской заботы о нем, ибо эта бумажка ни ему, ни людям, кроме неприятностей, ничего бы не доставила. Как-никак Цюрих был ему колыбелью, и сыновний долг повелевает скрывать мелкие слабости преданной матери.
— Я не углядел за вами, капитан, из-за этого вот письма, — сказал лейтенант. — Оно, оказывается, до сих пор не распечатано, а уже три дня лежит у меня в бумажнике. Я совсем о нем позабыл. Это мне пишет мой кузен. Хоть он и протестант, однако успешно занимается торговыми делами в Милане и пользуется благоволением наместника Сербеллони. Дозвольте мне в вашем присутствии ознакомиться с содержанием письма.
Иенач утвердительно кивнул, и Вертмюллер занялся чтением, сперва желая лишь овладеть собой после взорвавшего его самовольства Иенача, а затем не на шутку заинтересовавшись и самим письмом.
— Вот это истинное геройство! Клянусь Юпитером, древняя римлянка, да и только! — вскричал он наконец. — Хотя вы только что употребили во зло моё дружеское доверие, не могу устоять, чтобы не поделиться с вами своей новостью, капитан. Тем более что происшествие в некотором роде касается вас лично. Главную роль в нем играет уроженка Граубюндена. Жаль было бы знакомить вас со Столь удивительной историей в изложении этой торгашеской душонки — моего нудного братца. А потому благоволите послушать мой вольный пересказ. Вам, надо полагать, небезызвестно, что в Милане проживает ваш старый знакомец, злокозненный Рудольф Планта из Цернеца с сыном, тоже Рудольфом, отнюдь не прибавляющим благородства честной медвежьей лапе в их фамильном гербе. Бедствуют он