и отчаянно. Старик плетет интриги и обедает у наместника, а молодой таскается с племянником того по игорным домам и притонам с громкой, но незавидной славой. Оба молодых шалопая спелись как нельзя лучше, и пока старик Планта пробавляется у дядюшки скудными политическими посулами, молодой получает от племянника достаточные средства, чтобы вкушать все радости нашего века; племянничку же нужен компаньон для его разгульной жизни, а главное, искусный фехтовальщик на подмогу собственной сомнительной отваге. Понятно, шалунишке Рудольфу захотелось отблагодарить щедрого приятеля, а так как для честной и доброй услуги у него не хватило ни ума, ни сердца, он и надумал оказать дурную и зазорную услугу. У старого Планта в его ветхом палаццо на одной из самых глухих миланских улиц приютилась сиротка-племянница из пришедшей в упадок боковой ветви их рода. Девушка, говорят, редкостная красавица, к тому же имеет законные, хоть и шаткие при нынешних обстоятельствах права на богатые владения в Граубюндене, и в этих видах старый Рудольф прочит ее в жены своему сынку. Однако Лукреция, натура возвышенная, презирает кузена, как недостойного и никчемного гуляку. Тогда Рудольф замыслил заодно сорвать свою обиду и оплатить дружеский долг Сербеллони, который увидел граубюнденскую красавицу в церкви — больше она нигде не появляется, — и теперь для него свет клином на ней сошелся. Вот приятели будто бы и заключили между собой подлую сделку. Так или иначе, однажды ночью, когда старший Рудольф сидел у наместника, младший — в игорном притоне, а Лукреция осталась в пустом доме вдвоем со старой служанкой, родом из Ломбардии, ей вдруг послышался подозрительный шорох в соседней комнате. Решив, что в дом забрались воры, она хватает первый подвернувшийся ей нож, входит в свою спальню, скудно освещенную луной, и видит, что в тени прячется какая-то темная фигура. Лукреция окликает незваного посетителя. Молодой Сербеллони выступает из мрака, бросается к ее ногам и обнимает ее колени с пылкими уверениями в любви. Она обзывает его негодяем и клеймит его таким холодным презрением, что тот мгновенно переходит от мольбы к угрозам; она в его власти, объявляет он, у двери стерегут его слуги. Не успевает он накинуться на нее, как Лукреция, девушка рослая телом и стойкая духом, левой рукой с силой отталкивает его, а правой вонзает ему в грудь нож. Падая, он зовет своих слуг. Подкупленная старая карга слушала под дверью. Теперь она вбежала в комнату, истошными воплями подняв со сна всех соседей. Похищение не удалось, окровавленного Сербеллони подняли и унесли прочь. Истинные причины происшествия утаили, кое-как объяснив его запоздалым визитом к молодому Планта, и, пожимая плечами, пожалели о прискорбном недоразумении. Однако прекрасная Лукреция на другое же утро отправилась во дворец к наместнику просить его защиты, и, поскольку рана племянника оказалась не смертельной, девица была принята дядюшкой с величайшим почетом и даже восхищением; она тут же поведала ему свое намерение возвратиться в родной горный край, какая бы участь ни ждала ее там, ибо лучше терпеть дома нужду, нежели есть позорный хлеб изгнания.
После длительной паузы Вертмюллер продолжал:
— Примечательней всего конец письма. По слухам, Лукреция направилась в Венецию просить у моего герцога письменного разрешения вернуться на родину. Неужто вы не гордитесь отечественной Юдифью? На сей раз я рассчитывал на полное ваше одобрение, а вы молчите, точно каменный истукан.
С жадным любопытством уставился Вертмюллер на Иенача, который сидел напротив него, завернувшись от вечернего ветра в плащ; однако дрожь пробрала лейтенанта и шутка замерла на его губах, когда он заглянул под широкополую шляпу откинувшегося в гондоле капитана. Его смуглое лицо, на котором весь этот день живо отражались различные движения огненного темперамента и гибкого ума, — сейчас застыло, отвердело, как металлическая маска. Он упорно смотрел на покрасневшие в лучах заката волны, во всем его неузнаваемо изменившемся, окаменевшем облике было что-то грозное.
Однако молодого цюрихского гражданина не так-то легко было вывести из равновесия; не придумав ничего лучше и умнее, он вернулся к пространным восхвалениям граубюнденской Юдифи.
— Бросьте наконец это неуместное и неприличное сравнение, — выйдя из задумчивости, вспылил его спутник. — Каждая граубюнденская девушка поступила бы так же на месте Лукреции…
Тут он внезапно заметил, что огни города приближаются, и, указывая на них, сразу же перешел на учтивейший тон.
— Мы уже подъезжаем: хорошо бы, прежде чем причалить к герцогскому дворцу, завернуть на Дзаттере, — я отослал туда слуг с добром, вывезенным из Далмации. А мне хотелось бы для сохранности сразу же переправить все это во дворец герцога.
— Вряд ли это сейчас возможно, капитан, нам пришлось бы сделать большой крюк, а уже надвигается ночь. Герцог педантически точен, и я буду в ответе за ваше опоздание! — возразил Вертмюллер, подивившись втихомолку, почему Иенач нуждается в охране для себя и для своего имущества.
Он вновь попытался прочесть на укрытом густой тенью лице его тайну, но гондола свернула как раз на узкую тёмную лагуну, и лишь два горящих львиных глаза сверкнули на него из мрака.
Когда гондола пристала на Канале-Гранде к мраморным ступеням герцогского дворца, рядом оказалась другая, готовая к отплытию гондола; на пороге величественного сводчатого портала показались двое парадно одетых мужчин. Их фигуры четко выделялись на фоне ярко освещенных сеней. Изящное телосложение и плавная гибкость манер обличали в одном из них знатного венецианца, другой же, дородный и по-немецки степенный, с провинциальной церемонностью отказывался первым пройти в дверь.
— Полноте, господин Вазер! Вы мой высокочтимый гость, — говорил стройный венецианец, которого и Иенач и Вертмюллер почтительнейшим образом приветствовали теперь, узнав в нем самого провведиторе Венецианской республики.
Гримани с подкупающей приветливостью обратился к граубюнденцу.
— Не смею вас задерживать, вас дожидается сиятельный герцог. О делах менее важных поговорим потом. Мы еще с вами увидимся.
Господин Вазер в свой черед поспешил пожать руку другу юности и, прежде чем сесть в гондолу, шепнул ему:
— Герцог весьма к тебе расположен, да и Гримани — он принимает меня как самый радушный хозяин — благосклонно отзывался о тебе и превозносил твои заслуги.
Гондола отчалила. Проходя через сени, Иенач с усмешкой сказал Вертмюллеру:
— После диких Далматинских гор мне трудно будет сразу освоиться в изысканном обществе герцогини. По рангу и по духу она, бесспорно, выше любой дамы, к чьим ногам меня приводила моя звезда. Разрешите, лейтенант, почистить у вас в комнате камзол и одолжите мне самый свой нарядный кружевной воротник.
И оба офицера, перепрыгивая через широкие ступени, поспешили вверх по лестнице.
Глава пятая
— Герцог у себя один… он, очевидно, желает доверительно побеседовать с вами, — сказал Вертмюллер, через несколько минут вводя Иенача в герцогские покои.
Сперва они вошли в слабо освещенную аванзалу с панелями темного дерева; из тройной сводчатой двери, разделенной колоннами, открывался вид на парадный зал, куда вело несколько ступеней.
Богато позолоченный, продолговатый покой, должно быть, смотрел на Канале-Гранде пятью своими сводчатыми окнами, расположенными по фасаду великолепного строения. Повернувшись спиной к темнеющим окнам, герцог сидел с книгой у высокого камина, перегруженного мраморным орнаментом, изображавшим хоровод фигур и гирлянды фруктов; в камине горел яркий огонь.
Вертмюллер уже занес ногу на ступени, покрытые турецким ковром, и собрался доложить о капитане, когда герцог поднялся с кресла, захлопнул книгу и положил ее на каминную доску, однако не повернулся в сторону посетителя и явно не заметил его.
В то же время Иенач железной хваткой удержал молодого офицера, намеревавшегося его представить.
— Стойте, я пришел не вовремя, — прошептал он, указывая на противоположную дверь.
В эту дверь торопливо вошла заплаканная герцогиня и за руку подвела к своему супругу статную степенную женщину, в которой Вертмюллер с первого взгляда узнал незнакомку, молившуюся перед алтарем в соборе деи-Фрари.
Безотчетно повинуясь воле Иенача, лейтенант вслед за ним отступил за портьеру, где оба остановились, пристально следя из своего укрытия за всем происходящим в зале.
— Я привела к вам, супруг мой, страдалицу, гонимую судьбой, — в волнении начала герцогиня. — Она молит вас по-христиански помочь ей и по-рыцарски защитить ее; право же, став ей заступником, вы не посрамите своей высокой добродетели. Она вполне доверилась мне, без утайки поведав о своей горестной доле. Мне выпало счастье — могу смело сказать об этом в ее присутствии — познать трагедию этой высокой души, с истинно римским геройством противоборствующей неумолимой судьбе. Эта благородная девушка достойно носит имя Лукреции. Она отпрыск одного из славнейших родов в том диком горном краю, который ждет вас как избавителя. Она была еще простодушным ребенком, когда отца ее, на ком сосредоточилась вся ее любовь, ночью зверски зарезали жестокие враги, и она осталась отверженной сиротой, беззащитной перед горестями и злобой нашего нечестивого мира… Но сердце ее осталось чисто, а отважная рука кинжалом разрубила сети порока. Имейте к ней сострадание, бесценный мой повелитель! Всякую милость, оказанную моей любезной Лукреции, я приму как знак вашей милости ко мне; ибо ее горе до краев переполнило мою душу!
Тут сердобольная предстательница снова залилась слезами и, закрыв руками лицо, бросилась в кресло.
Пока знатная гугенотка произносила свою выспреннюю речь, на которой явно сказалось влияние входившего тогда в моду Корнеля, герцог добрым взглядом смотрел на девушку, скромно стоявшую перед ним, и словно старался прочесть в ее спокойных чертах, в теплом взоре ее темных глаз, что же, собственно, привело ее к нему; из ревностного ходатайства своей супруги он решительно ничего не уразумел.