Испанец обратил на нее злобный взгляд, выразивший сперва недоумение, а затем насмешку, но Лукреция не смутилась этим. Достав из-за пояса миниатюрный дорожный кинжал, она поспешила перерезать веревки, которыми был связан пленник.
Все дальнейшее она воспринимала как в чаду.
— Лошадей! — успела она услышать приказ Верт-мюллера Луке и увидела, как лейтенант, держа в руке пистолет, подошел к испанцу, как тот выхватил шпагу из ножен. Потом кто-то поднял и посадил ее на коня, который, слыша за собой мушкетные выстрелы, вскачь понес ее мимо крепости Фуэнтес в направлении Кьявенны. Она скакала по пыльной дороге, с трудом удерживаясь на испуганной лошади и в страхе оглядываясь назад, следует ли за ней друг или враг. Одиночные выстрелы еще доносились издалека, но, кроме них, она слышала только храп собственного коня и цокот его копыт.
Наконец кто-то галопом подскакал сзади, и вот уже справа от нее очутился окровавленный, оборванный, но ликующий Георг Иенач, а позади, со свирепым видом держась за него, сидел Лука. По левую ее руку вскоре послышался храп второго коня, и ей заулыбалось взволнованное лицо молодого лейтенанта, который прикрывал отступление и был явно в восторге от своей роли.
— В крепости забили тревогу, — начал Иенач, — вон за тем лесистым холмом мы свернем влево, потому что на дороге нам не миновать погони, переедем Адду вброд, там, где помельче, а дальше я знаю тропинки, которыми мы проберемся вдоль озера через горы и достигнем Белленцы, где будем в полной безопасности.
Когда лошади ступили на неверную каменистую почву речного русла, Лука соскочил с седла и заботливой рукой повел за поводья лошадь своей госпожи.
— По совести говоря, вы поступили правильно, — сказал старик, глядя в счастливое лицо Лукреции, — сегодня и место и обстоятельства были неподходящие. Вам в угоду я бы поскакал в одном седле с самим сатаной. Одно только скажу — честному коню и доброму католику большое в наши дни надобно иметь терпение.
Последующие трудные и утомительные дни жили в сердце Лукреции как блаженные воспоминания. Одолев изнурительный перевал через южные предгорья Альп, путники отдохнули в Белленце, а Иенач обзавелся конем. Затем они не спеша продолжали путь по шумящей водопадами Мезокко, самой южной и прекрасной из долин в Граубюнденском краю. За горной деревушкой Сан-Бернардино тропа круто шла вверх и выводила на плато, в эту раннюю весеннюю пору устланное ослепительным снежным покровом. Высокий и ясный небосвод еще сиял южной синевой. Лукреция вдыхала сочный альпийский воздух родины; минутами ей казалось, что вернулись веселые путешествия раннего детства, — синьор Помпео неоднократно брал ее с собою, переезжая из одного своего замка в другой через седловины богатого ущельями Граубюндена. Глаза ее с нетерпением искали горное озерцо, каким, насколько она помнила, кончался в родном краю каждый водораздел. И вот наконец близ северного склона оно засияло ей навстречу, подтаяв на сегодняшнем ярком солнце. Конечно, ледяные оковы растопились йена долго: невзирая на своих обманчивых предвестников, лето поздно приходит на такие высоты, и око, отражающее небеса, вскоре снова закроется под напором студеных бурь.
Лошади с трудом ступали по осклизлому от таяния снежному покрову. Все граубюнденцы, включая и Лукрецию, спешились на вершине. Только Вертмюллер из упрямства оставался в седле, и когда начался спуск, он с каждым шагом скользившей лошади все больше отставал от своих спутников. В конце концов он провалился в трещину, предательски прикрытую снегом, и Луке, который вел под уздцы остальных лошадей, пришлось потратить немало времени и труда, чтобы вызволить его. Пока старик возился с проклинавшим все на свете лейтенантом, Иенач и Лукреция бодро шагали вдвоем, под гору, наслаждаясь непривычным счастьем — полной грудью вдыхать воздух родины. Девушка не думала о том, что впервые за все путешествие оказалась наедине с Иеначем. Для нее и так, когда она молча ехала рядом с Юргом, оба других спутника отступали в какую-то безликую даль, словно и не существовали вовсе, хотя лейтенант выбивался из сил, чтобы произвести впечатление, все равно, приятное или неприятное, а старый слуга явно кипел жаждой мести.
Она жила в каком-то благодатном сне под чарами родных гор и своей давней юной любви и боялась разрушить их, неосторожным словом напомнив жестокую действительность.
Наконец они вышли на зеленую полянку над узким безлесным ущельем и присели на согретый солнцем выступ скалы подождать отставшего лейтенанта. Рядом из темной сырой почвы пробивался родник. Лукреция стала на колени, чтобы зачерпнуть из него воды.
— Хочу попробовать, так ли вкусна граубюнденская горная водица, как в дни моей юности, — пояснила она.
— Не надо! Вы отвыкли от студеных ключей! — предостерег ее Иенач. — Будь у меня чарка, я бы приготовил вам целебный напиток, капнув в воду огненного вина из походной фляжки.
Вместо ответа Лукреция, с любовью взглянув на него, достала из кармана и протянула ему серебряную чарку, ту самую чарку, которой он мальчиком отблагодарил ее за смелую детскую выходку — за паломничество к нему в цюрихскую школу; с этим подарком она никогда не расставалась. Юрг сразу же узнал его, обнял стоявшую на коленях девушку и с нежным поцелуем привлек к себе на грудь. Она ответила ему таким взглядом, словно в одном этом мгновении была вся ее жизнь. И тут же из глаз ее хлынули слезы.
— Пусть это будет в последний раз, Юрг, — срывающимся голосом промолвила она. — Смешай воду с вином, чтобы мы оба отпили из чарки. На прощание! И не терзай ты больше мою душу!
Молча наполнил он чарку, и оба отпили из нее.
Взгляни, видишь, между нами бежит ручей, — вновь заговорила она, — внизу он превратится в бурный поток. Таким же потоком течет между нами кровь моего отца! Не пытайся перешагнуть через него, иначе оба мы погибнем в нем. Пойми меня, — продолжала она, смягчая голос и жестом приглашая его сесть рядом на выступ скалы, — когда я увидела тебя в руках стражников, я поняла — лучше убить тебя собственной рукой, только бы не допустить, чтобы ты погиб позорной смертью. Ты сам дал мне на это право. Ты — моя собственность! Ты обречен мне. Но я с тобой согласна: главный твой долг — перед этой землей, перед возлюбленной землей отчизны. Так иди же, освобождай ее. Но слышишь, Юрг, не пытайся увидеться со мной! Ты не знаешь, сколько я выстрадала, все молодые силы, всю радость жизни я претворяла в черные думы и замыслы, пока сама не стала слепым и безвольным орудием мести. Берегись меня, любимый! Не попадайся на моем пути. Перестань тревожить мой покой.
Так сидели они вдвоем в безмолвной пустыне.
С тех пор как Иенач увидел у герцога дочь синьора Помпео, детская любовь, которую он пронес незабытой сквозь лихие и буйные похождения грубой военной жизни, возгорелась из пепла, а с ней вместе проснулся непокорный дух протеста против выпавшей ему доли. Юношей он считал свое кровавое деяние исполнением справедливой воли народа, с годами и с опытом он понял, что понапрасну запятнал себе руки, и клял это деяние за то, что оно навеки разлучило его с большим и сострадательным сердцем, искони принадлежавшим ему.
А сейчас строптивый дух возмущения и отчаяния подстрекал его во что бы то ни стало овладеть вожделенной женщиной, какой предстала перед ним Лукреция, если же она останется верна себе и погубит его, — торжествуя, пойти ко дну вместе с ней.
Но он подавил искушение. Борьба другого рода требовала, чтобы он всецело отдался ей, сосредоточив все силы и страсти в едином усилии. Да и железная натура его была той закалки, которая из каменных стен безысходности все вновь и вновь высекает искры надежды. Он приучился ни в чем не отчаиваться и ни перед чем не складывать оружия.
Ведь может же растопиться лед в сердце Лукреции! Неужто героическими деяниями нельзя искупить прошедшее? Надо ли признать безнадежной мечту о драгоценнейшей награде в тот миг, когда блистательная стезя славы открывается перед ним?
Да и сама Лукреция была нынче так кротка, а когда протягивала серебряную чарку, ее доверчивые карие глаза смотрели на него взглядом девчурки, некогда среди детских игр избравшей его своим защитником и покровителем!..
Итак, собрав всю волю, он обуздал свою страсть, бережно положил голову девушки к себе на грудь, чуть коснулся поцелуем ее лба и, как не раз говорил плачущей от обиды на него девчурке, сказал и сейчас:
— Не сердись и успокойся, детка! Мир заключен.
Лукреция не в шутку приняла его слова. На сердце ее снизошел покой от мысли, что высшая точка жизни пройдена и лучшим ее достоянием остается память.
И вот она уже долгие месяцы жила за казисскими стенами. В ее умиротворенной душе укреплялось сознание, насколько прав был благочестивый герцог, говоря, что вернее искупить преступление жертвенной любовью, нежели новым злодейством. А просьбы монахинь она отказывалась исполнить из-за ридбергской башни, которая маячила напротив, напоминая ей дни беспечного детства и независимую жизнь владелицы замка в кругу челяди и покорных крестьян. Она тосковала по старым дворцовым покоям, мечтая восстановить там отцовский обиход. И другая помеха потайно гнездилась в ее сердце: не могла она отрешиться от мира, пока Юрг совершал подвиг за подвигом, все выше поднимаясь по ступеням славы.
В молитвеннике, раскрытом перед девушкой на окне, горный ветер давно уже шаловливо перевернул страницы, а Лукреция и не заметила этого. Но вдруг ее грезы спугнул хорошо знакомый голос.
Она выглянула в окно и увидела рядом с привратницей коричневую рясу патера Панкрацио. Его задорное загорелое лицо веселее обычного смотрело на божий свет, и при этом он требовал, чтобы его незамедлительно провели к синьорине: ему нужно сообщить ей радостную новость.
Почти сейчас же он вошел к ней в келью и объявил:
— Радуйтесь, синьорина Лукреция! Вы снова хозяйка Ридберга. Наш славный полковник творит одно похвальное дело за другим во искупление своей старой и тяжкой вины. Завтра из Кура приедут судейские снять печати и открыть перед вами двери отчего дома. Благослови господь ваше возвращение под родной кров!