Ее ужаснул разброд собственных чувств, — не в силах сама питать былую жажду мести, она терзалась ревностью ко всякому, кто посмел бы ее заменить.
У нее не было иного выхода, кроме отречения от мира. Переступив порог монастыря, она обретет покой. Там она раздаст все свое достояние, принесет в жертву свою гордую и недозволенную любовь, отречется от мести, которую чересчур долго берегла, как святыню. За порогом монастыря она станет недоступна и кощунственным домогательствам Юрга, и гнусному корыстолюбию Рудольфа.
В замке все затихло. В деревнях не видно было ни огонька; только из-за Рейна, из монастырского храма, мерцал слабый свет — это монашенки уже пели утреню. Там ей была уготована мирная обитель, и незачем ей долее медлить у порога. Она подлила масла в тлевшую лампаду и стала приводить в порядок свои бумаги. На все свои имения она написала дарственную в пользу казисских монахинь и решила сидеть, запершись у себя вплоть до прихода отца Панкрацио.
Покончив с делами, она, не раздеваясь, прилегла отдохнуть.
К утру опять загудел, завыл фен, как, по рассказам старого слуги, он бушевал в ту ночь, когда был убит ее отец. Лукреция забылась тревожным сном, то и дело просыпаясь от рева бури.
Во сне ей привиделся смертный час ее отца. Отец лежал простертый и окровавленный, но едва только она с рыданием хотела броситься ему на грудь — тело исчезло, и она осталась одна с красным от крови топором, а вдали слышался топот коней — это спасались бегством его убийцы. Новый порыв ветра налетел на башню, так что стекла окон задребезжали в свинцовых переплетах. Лукреция проснулась.
Со двора доносилось цоканье копыт и скрип растворявшихся ворот. Она подбежала к окну и в дымке ненастного утра увидела двух лошадей, рысью удалявшихся. Одна была чалая кобыла ее кузена. Удивившись, Лукреция велела позвать Луку. Ей доложили, что он вместе с синьором Рудольфом отправился в Кур, а остальным приказано выезжать попозже, чтобы к полудню встретиться со своим господином в кабачке «Пыльный приют».
Как мог верный Лука после вчерашнего уехать с Рудольфом Планта и, Против своего обычая, без спроса покинуть ее? Это было для Лукреции непостижимо и внушало ей самые тревожные предчувствия. Она вошла в каморку старика и открыла деревянный ларь, где он упрямо и благоговейно хранил сразивший ее отца топор, на который, к горькой обиде седовласого слуги, она упорно отказывалась взглянуть.
Ларь был пуст. Лукреция помертвела.
Итак, оружие, обагренное кровью отца, отнято у нее, и дело мести, которое ей одной подобает свершить, сегодня же будет осуществлено рукой подлого труса или рукой ее собственного слуги! Гордая кровь Планта прихлынула к ее сердцу, восстав против столь недостойных узурпаторов, посягнувших на ее исконное право.
Настроений минувшей ночи как не бывало. Сегодня ей не до отречения от мира, сегодня она еще хозяйка в Ридберге и обязана напоследок исполнить обязанности, завещанные ей отцом.
Ей все равно, что будет завтра. От нее не уйдет, как место вечного упокоения, тихая Казисская обитель по ту сторону Рейна…
Она вглядывалась в мутную, взбудораженную бурей даль, не идет ли наконец отец Панкрацио. Она хотела вручить ему в запечатанном конверте написанные ею за ночь бумаги. Но время шло, а патера все не было. Спутники Рудольфа уехали ему вдогонку. Наконец и она сама приказала оседлать коня и поехала в Кур, взяв с собой младшего из своих слуг, сына старика Луки.
Она спешила к Георгу, чтобы предостеречь и спасти его либо убить чистой, по праву карающей рукой.
«Он мой!» — в сердце своем повторяла она.
Запоздавший патер лишь около полудня постучался в ворота замка и с ужасом узнал о появлении Рудольфа и о том, что синьорина утром уехала в Кур. Преданной служанке поручено было провести капуцина в башенную комнату, где госпожа обычно занималась делами. Там он нашел бережно сложенные дарственные записи и письменное заявление о том, что Лукреция Планта отрекается от мира и принимает постриг в Казисском монастыре.
В печальной задумчивости стоял монах перед этими свидетелями тяжкой и безотрадно завершенной душевной борьбы. Он радовался решению Лукреции гораздо меньше, чем подобало радоваться истому сыну святого Франциска. Тревожил его и отъезд ее в Кур. Он знал, что его духовная дочь в трудные минуты не ищет мелких лазеек и уловок житейской мудрости, что однажды отданная Лукрецией любовь несокрушимыми корнями вросла ей в душу, что мысли ее с устрашающей силой преследуют однажды избранную цель. Он нередко поражался, как просто и естественно она воспринимает и осуществляет то, что отпугивало бы и ужасало других.
Он слушал рассказы прислуги о происшествиях минувшей ночи, и ему становилось все неспокойнее на душе. Бережно спрятав документы за пазухой, он сел на своего ослика и без проволочек, невзирая на непогоду, направился в Кур, где рассчитывал найти Лукрецию у престарелой графини Траверс и, что бы ни стряслось, увезти синьорину с собой и укрыть ее в надежном казисском пристанище.
Глава четырнадцатая
В это самое время доктор Фортунатус Шпрехер в своем доме, в городе Куре, сидел с почетным гостем за парадно накрытым столом.
Приподнятое настроение сотрапезников и добротная роскошь убранства находились в приятном противоречии с бушевавшим на улице ненастьем, где ураган, завывая, сметал с крыш талый снег и в бессильной ярости сотрясал позолоченные выгнутые решетки, защищавшие прозрачное стекло широких окон.
Уставленный серебром и венецианскими бокалами, стол занимал середину комнаты. Но лучшим, самым богатым и вместе с тем по-отечественному уютным украшением этого излюбленного местопребывания семьи были ореховые панели искусной работы, стройными коринфскими колонками разделенные на двенадцать полей с резными трофеями. Верхний карниз поддерживали кариатиды в половину человеческого роста, а между ними по всей комнате шел деревянный фриз, где изображена была охота со стрелками, собаками и сказочным зверьем; этим превосходным произведением искусства справедливо гордился ученый доктор. Место плафона занимал мастерски вырезанный герб Шпрехеров фон Бернегг.
Целый угол заполняла монументальная изразцовая печь с венцом наверху. Величественное и вместе с тем занимательное зрелище. Между хороводом нежно окрашенных ангелочков и гирляндами плодов картинка за картинкой изображали всю историю праотца Авраама. Библейские сцены с большим усердием были выведены фиолетовыми, желтыми и голубыми тонами и оттенками по белым изразцам, а под ними в пояснение и назидание подписаны были презабавные двустишия.
За столом сидели сейчас всего трое. Младшие члены семьи, занимавшие нижний его край и в почтительном молчании стоя поглощавшие обед, были отосланы прочь. На почетном месте, между хозяином дома и его белокурой дочуркой, сидел дорогой гость — цюрихский обер-бургомистр Генрих Вазер. Сегодня, в день торжественного вручения договора, на которое его отрядила неизменно благосклонная к трем союзным землям республика Цюрих, он был в полном параде, при золотой бургомистерской цепи. Высшая государственная должность была ему, без зависти, предоставлена единственно за его просвещенные труды и за бесспорные заслуги, с нарочитой скромностью лишь исподволь предававшиеся огласке; и занял он пост бургомистра совсем еще не старым, бодрым и жизнерадостным мужчиной, едва перешагнувшим за сорок.
Лицо его, красное после обильных возлияний, осталось моложавым, только былую тонкую игру выражений сменило невозмутимое благодушие и рассудительность с оттенком хитрецы.
Сегодня он был явно взволнован, особливо когда беседовал со своей соседкой, ловя каждое ее слово и улыбку внимательным и нежным взглядом. Ее юная головка, парившая на алебастровой шейке над голубым суконным платьем и унаследованным от матери голландским кружевом сквозного сборчатого воротника, была неотразимо привлекательна для него. Мягкая округлость нежных щек в рамке прелестных локонов, сочетаясь с кротким блеском глаз под длинными светлыми ресницами, производила впечатление умиротворенного покоя и напоминала господину Вазеру серебряный лик луны, отражающейся в чистых водах Цюрихского озера. Все горячее жаждал он, чтобы это пленительное светило взошло на его вечерних небесах, озарив их запоздалым счастьем.
Хотя доктор Шпрехер, по причине желчного темперамента, отличался мрачным взглядом на жизнь, на сей раз он не без удовлетворения наблюдал назревавшую в его семье перемену. Но сосредоточиться на своих отцовских чувствах он не мог. Перед обедом господин Вазер по секрету сообщил ему известие, которым не желал прежде времени именно сегодня печалить фрейлейн Амантию, — известие о кончине герцога Рогана. В Цюрих попала немецкая газетка с трогательным описанием этого события, и Вазер привез ее своему другу как ученому историку.
Кроме того, Шпрехера волновал въезд в Кур триумфатора, которого ожидали с минуты на минуту; он и всегда был ему неприятен и чужд по натуре, а уж того, что он своим предательством замарал шпрехеровский дом, оплот чести, по выражению самого хозяина, ученый доктор никак не мог ему простить.
Но странное дело! Печальное известие, которое бургомистр в торжественную минуту их встречи хотел утаить от фрейлейн Амантии, словно силой магнетизма передалось ее чуткой душе, иначе почему бы она непрестанно вспоминала и говорила о добром герцоге Генрихе Рогане, не упустив случая разок с участием помянуть и его храбреца адъютанта.
Господин Вазер не очень высоко ставил своего земляка. Он отдал должное отваге и просвещенному уму Верт-мюллера, но, сокрушенно покачав головой, посетовал на резкость его суждений и манер, которыми тот будто нарочно подзадоривал своих сограждан, снискав себе недобрую славу в родном городе. Хоть он не подолгу живет в Цюрихе, однако же успел своими нападками на высшее духовенство возбудить к себе отвращение, своим высокомерным пренебрежением к жизни города, отнюдь не лишенной интереса, он восстановил против себя общество, а разными физическими фокусами заслужил, — конечно, нелепое — под