Гардин Е.С. (кандидат исторических наук, научный сотрудник Института языка, литературы и истории Карело-Финского центра Академии наук СССР), Голицын М.Н. (преподаватель республиканской партийной школы при ЦК Компартии).
Письменные показания всех свидетелей по делу проверялись и сопоставлялись. Возможно, имели место фальсификации в документах по указанию сверху. Так, на основании критической информации парткома Сегежского ЦБК назывались фамилии заместителей министра лесной и бумажной промышленности СССР Лопухова Е.И. и Комарова С.М. По поводу приведенных данных есть сомнения. Известно, что лесное хозяйство курировал Маленков Г.М. По его инициативе в октябре 1949 г. был одобрен т. н. «Сталинский план преобразования природы». С рядом его положений не были согласны первый зам. министра отрасли Евгений Иосифович Лопухов и зам. министра Сергей Михайлович Комаров – квалифицированные и опытные специалисты в области лесного хозяйства. Их мнение основывалось на научном подходе к развитию отрасли. Именно Е.И. Лопухов вдохновил писателя Леонида Леонова на творчество, связанное с лесной тематикой: в декабре 1947 г. Л.М. Леонов опубликовал нашумевшую статью в газете «Известия» под названием «В защиту Друга», готовил к изданию роман «Русский лес» (1953). Однако у Лопухова появилось немало недоброжелателей. 27 октября 1950 г. коллегия Минлесхоза СССР по докладной записке группы экономистов в ЦК ВКП(б) «О некоторых антибольшевистских теориях и делах в области лесного хозяйства» заклеймила Лопухова за «неправильную» позицию в области лесоводства. Повезло, что Маленков и Берия не сделали организационных выводов.
В связи с «делом Куприянова» могла иметь место фальсификация материалов на неугодных руководителей лесной отрасли. Это касается не только Лопухова, но и Комарова. Основная часть его трудовой биографии в лесной и бумажной отрасли связана с Ленинградом. В 1944–1946 гг. он возглавлял отраслевой отдел в Ленинградском обкоме партии, в 1946–1948 гг. – отраслевой отдел в Управлении кадров ЦК ВКП(б) (в этом управлении существовали десятки отраслевых отделов), в апреле – ноябре 1947 г. работал министром целлюлозной и бумажной промышленности, после объединения двух министерств – зам. министра лесной и бумажной промышленности. Однако в 1950 г. С.М. Комаров был отправлен на «укрепление» в Пермский край – директором Соликамского ЦБК.
Когда зам. председателя КПК Шкирятов М.Ф. вызвал в свой кабинет Куприянова Г.Н. 17 марта 1950 г., он знал содержание записок всех 44 свидетелей по персональному делу. Информация, несомненно, докладывалась секретарю ЦК ВКП(б) Г.М. Маленкову, который информировал И.В. Сталина. После этого было принято персональное решение.
В первом томе персонального дела Куприянова особое значение имеет важный документ – объяснительная записка самого Г.Н. Куприянова, адресованная секретарю ЦК КПСС Аристову А.Б., председателю КПК Швернику Н.М., зам. председателя КПК Бойцову И.П. от 15 июня 1956 г. (РГАСПИ. Ф. 589. Оп. 3. Д. 6265. Т. 1. Л. 295–298). Содержание текста изложено автором записки в виде тезисов.
Объяснительная записка в ЦК КПСС Куприянова Г.Н., бывшего первого секретаря ЦК КП(б) Карело-Финской ССР
Секретарю ЦК КПСС тов. АРИСТОВУ А.Б.
Председателю КПК тов. ШВЕРНИКУ Н.М.
Зам. председателя КПК тов. БОЙЦОВУ И.П.
Москва 15.06.1956 г.
В своем заявлении от 26 апреля 1956 года на имя членов Президиума ЦК КПСС я просил восстановить меня в члены партии. В этой же части моего заявления я подробно объяснил: а) обстановку, которую создали вокруг меня сразу же после ареста Кузнецова A.А., Попкова П.С, Родионова М.И. и др.; б) отношение ко мне со стороны тов. Маленкова и Шкирятова; в) состояние моего здоровья; г) метод и характер разговора со мной М.Ф. Шкирятова за полчаса до ареста; д) как и почему я написал 17 марта 1950 г., т. е. в день ареста, письмо на имя И.В. Сталина, в котором назвал себя пьяницей, развратником, бездельником и болтуном, ведущим контрреволюционные разговоры.
Коротко объясняю:
1. С июня 1949 г. по день ареста – 17. III. 1950 г., т. е. на протяжении 8 месяцев для меня создали невыносимую обстановку травли, шантажа, слежки, придирок.
2. Я уже в октябре 1949 г. отлично понимал, что меня арестуют, и что идет подборка – фабрикация «фактов» – «материалов» для ареста. Под этим впечатлением и в такой обстановке я работал в течение полгода.
3. К моменту ареста я был доведен до состояния полной прострации. Мне стало безразлично, что обо мне говорят, что решают.
4. 10.1.1950 г. на заседании Оргбюро[46] тов. Маленков прямо предъявил мне обвинение в политической связи с «заговорщиками» Ленинграда, обвинив меня в попытке создать в стране двоецентрие.
5. 20.1.1956[47] г. я сдал дела и в этот же день моих детей в Ленинграде выбросили из квартиры. Я сдал квартиру в Петрозаводске новому секретарю[48]. Приехал в Ленинград к детям и должен был спать в ванной или проситься ночевать у соседей. А тогда я был еще депутат Верховного Совета СССР, кандидат в члены ЦК ВКП(б), генерал.
6. С 1.II по 17.Ш.1950 г. я жил в Москве с женой как отозванный в распоряжение ЦК. Неоднократно просился за эти 11/2 месяца на прием к Г.М. Маленкову – он меня не принял.
7. Агенты наружного наблюдения МГБ ходили за мной по пятам и вели себя грубо и цинично. В этой обстановке я думал и говорил неоднократно жене – «скорей бы уж арестовывали». А она, оказывается, тайком от меня писала в ЦК ВКП(б), чтобы меня положили в больницу (это я узнал в 1956 г., ее заявление очевидно сохранилось)[49].
8. 16 марта 1960 г. меня вызвал инструктор КПК т. Колесников. Он предъявил ряд мелких и необоснованных обвинений. У него я пробыл 11/2—2 часа, ушел в гостиницу «Люкс». Через 10–15 минут меня вызвал к себе М.Ф. Шкирятов и тут состоялась моя первая и последняя «беседа» с ним.
Это была, конечно, не беседа. Я сидел и выслушивал его обвинения, нотации, поток ехидных слов. Мне говорить не пришлось. Моих объяснений он и слушать не хотел, считая все доказанным. Шкирятов предъявил мне обвинения:
1) клевета на Маленкова – зачитал мне показания Сафонова, написанные через три года после событий;
2) что в моей книге «Карело-Финская ССР», изданной летом 1949 г. Партиздатом ЦК ВКП(б), я умышленно не осветил роль И.В. Сталина в обороне Карелии и Заполярья и тем самым де я хочу все заслуги по обороне Севера приписать себе[50];
3) что я много пью водки и имею несколько любовниц[51], что об этом ему доложили мои адъютанты.
Я пытался объяснить пункт за пунктом все подробно, ибо никакой вины ни в чем за собой не чувствовал и не чувствую.
Во всех разговорах, которые я вел, нет ничего контрреволюционного, в них нет даже ничего непартийного. Я ничего не выдумывал, может быть кое о чем и надо было своевременно сообщить ЦК. Я этой необходимости не видел.
Шкирятов заорал, назвал все это сплошной контрреволюцией, сказал, что я ленинградский выкормыш, что я никогда большевиком не был и что мне придется за все это отвечать в судебном порядке, т. е. что меня арестуют. Затем потребовал, чтобы все это я изложил письменно на имя И.В. Сталина, резко раскритиковал и не увиливал от глубокой, серьезной и прочее оценки своих действий. Что если я резко оценю все эти «факты» и обвинения, которые он предъявил, то мне будет легче. «Покайся, разоблачи себя в этом письме, – тебе легче будет, легче будет семье». Я понял это так. Напиши на себя что я говорю, тогда на следствии бить не будут и семью не репрессируют.
Я понял, что ни Сталин, ни Маленков, ни Шкирятов объективно ко мне не подойдут, никто меня не выслушает. Вопрос об аресте решен.
Я был страшно зол на всех, кто не хочет понять и выслушать меня. А все бьют, бьют (пока морально) и вот решил так: вы считаете меня пьяницей, развратником, болтуном, что же пусть будет по-вашему. Шкирятов приказал придти в КПК на другой день, т. е. 17.III, и написать это объяснение на имя Сталина.
17. III в полдень я пришел, написал сначала одно, потом второе заявление, отдал сам их Шкирятову. Мы распрощались. Никакой беседы по данному письму не было. А через 15–20 минут меня арестовали. Значит, мой арест не есть результат моего письма Сталину. Вопрос был решен давно. Очевидно, ждали выборов, чтобы не арестовывать меня депутатом Верховного Совета СССР. (Выборы были 12 марта.)
Никто из упомянутых в моем заявлении лиц не был подвергнут из-за этого репрессии. Да и в самом заявлении я писал Сталину, что все они честные люди, «если виноват, так это я, судите меня, я не прошу пощады».
Вот так родились на свет эти два письма на имя И.В. Сталина 17 марта 1950 года.
Я не был никогда ни пьяницей, ни развратником, ни бездельником, ни болтуном. Это могут подтвердить все честные коммунисты, с которыми я вместе работал на протяжении 30 лет.
Я совершил ошибку, написав такое письмо, надо было отказаться и ничего не писать, или коротко написать, что я ни в чем не виноват, обвинения Шкирятова вымышлены. Признаю эту ошибку и искренне сожалею, что так получилось. Но эта ошибка никому не принесла вреда, кроме меня.
30 лет я честно работал до ареста и готов работать сейчас, если мне будет оказано полное политическое доверие.
Прошу восстановить в рядах партии без взысканий, имея в виду, что за ошибку с таким заявлением на имя И.В. Сталина я пострадал и немало.
Г. Куприянов
РГАСПИ. Ф. 589. Оп. 3. Д. 6265. Т. 1. Л. 295–298. Подлинник. Машинопись. Подпись – автограф.
Информация о том, как рассматривалось дело Г.Н. Куприянова в Комиссии партийного контроля при ЦК ВКП(б) в 1950 г., содержится в документе, включенном в седьмой том персонального дела – в записке Н.М. Шверника от 23 апреля 1957 г., направленной в ЦК КПСС (РГАСПИ. Ф. 589. Оп. 3. Д. 6265, Т. 7. Л. 61–63). На XIX съезде в 1952 г. ЦК ВКП(б) был переименован в ЦК КПСС. Комиссия партийного контроля тогда же преобразована в Комитет партийного контроля при ЦК КПСС. В 1952 г. председателем КПК стал Шкирятов М.Ф., до этого занимавший должность заместителя председателя КПК. В 1956 г. председателем КПК назначен Шверник Н.М. Руководитель органа, который рассматривал персональное дело бывшего партийного руководителя Карелии, обладал наиболее полной и достоверной информацией.