озникает сомнение, Юрий Иванович, стоит ли кувалдой забивать кнопки».
Надо сказать, что плохо обстояли дела не только с романами. Уже через пару месяцев после прихода в «Литературку» Бондарев признал, что в отделах, отвечавших за литературу, имелся дефицит читабельных материалов. «У нас, – заявил он на летучке 9 июня 1959 года, – совершенно нет портфеля, поэтому как только появляется статья – она сразу идёт в газету» (РГАЛИ. Ф. 634. Оп. 4. Д. 2145. Л. 39).
Именно отсутствием «портфеля» Бондарев объяснил появление на газетных полосах слабых, по его мнению, стихов Евгения Евтушенко (их на летучке раскритиковал Евгений Сурков). «Насчёт Евтушенко, – пояснил свою позицию Бондарев. – У меня очень сложное отношение к этому поэту. Мне многое о нём говорили, что появилось новое светило и т. д. Меня тоже раздражает то, о чём говорил Евгений Данилович (сентиментальность и болтовня Евтушенко. – В. О.), но, может быть, это такая манера. А от этих стихов я не в восторге» (РГАЛИ. Ф. 634. Оп. 4. Д. 2145. Л. 40).
Это вовсе не означало, что Бондарев уже тогда на дух не принимал эстрадное направление в поэзии или отрицал значимость литературных упражнений молодых литераторов. Нет, он приветствовал многие стихи Булата Окуджавы, Наума Коржавина и особенно материалы Бенедикта Сарнова. А как Бондарев защищал от нападок молодого критика Станислава Рассадина! В августе 1959 года тот напечатал в «Литературке» заметки о поэзии журнала «Молодая гвардия». Но они вызвали раздражение у сотрудницы отдела национальных литератур Валентины Панкиной (её муж Борис Панкин уже тогда был большой шишкой и вершил многие дела в «Комсомолке»). Она ядовито заметила на летучке: «Это не бог весть что, но будет читаться» (РГАЛИ. Ф. 634. Оп. 4. Д. 2158. Л. 13). Бондарева это задело: как это – не бог весть что? Он тут же набросился на Панкину: мол, что ей нужно – побольше яда или вдумчивый разбор стихов? «Отрицать с остринкой, ядовитостью и издёвкой – это очень легко. Но писать спокойную статью очень трудно». Бондарев публично заявил, что «хотел бы защитить Рассадина, который хорошо начал работу в нашей газете».
Что особо следовало бы подчеркнуть? И новый главред «Литературки» Смирнов, и руководитель раздела литературы Бондарев сразу взяли курс на плюрализм. Они оба приветствовали разнообразие мнений. Но это оказалось не по нраву ни оголтелым охранителям, ни завзятым либералам. Каждая группировка стала искать в редакции своих сторонников, которые могли бы протаскивать в газете нужные им идеи. Так, охранителям вовсю стал подыгрывать критик Василий Литвинов (он потом перебежал в «Октябрь» к Кочетову). Как он возмущался на летучке, что редакция пропустила отрицательный отзыв тогдашнего приятеля Бондарева Игоря Виноградова на слабый роман Николая Шундика «Быстроногий олень»! (А Виноградов предложил ни много ни мало, а вывести книгу Шундика за пределы литературы, ибо она к настоящей прозе, по его мнению, не имела никакого отношения.) В гневе был Литвинов и от отрицательной рецензии Виктора Залесского на спектакль в театре Ленинского комсомола «Братья Ершовы» по роману Кочетова. А ещё раньше он набросился на коллег за публикацию в «ЛГ» стихов Олжаса Сулейменова и рассказа Юрия Нагибина «Песнь песней». Неким противовесом Литвинову в редакции «ЛГ» была Валентина Панкина, которая в свою очередь негодовала: сколько можно восхвалять в газете «Стряпух» Анатолия Софронова?
На этом фоне начальство пыталось балансировать и всех примирить. Того же Литвинова не раз мягко осаждал замглавреда «Литературки» Михаил Кузнецов. Приведу фрагмент его выступления на одной из летучек, когда он призывал коллег быть взвешенными в своих оценках. Речь шла о трактовке спорного романа Кочетова «Братья Ершовы». «В нём, – заявил 11 августа 1959 года Кузнецов на летучке, – Кочетов без подсказки высказал свой собственный, не считающийся официальным взгляд на события 1956 года в нашей стране. И в этом его сила и его слабость, но в этом и своеобразие его произведения» (РГАЛИ. Ф. 634. Оп. 4. Д. 2155. Л. 26).
Бондарев, в отличие от других редакционных начальников, ни в чём уступать ортодоксам не хотел. Он считал, что честь газете делали не посредственные статьи лакировщиков, примкнувших к борцу с ревизионизмом Кочетову, а в первую очередь публикации Юрия Германа, Григория Бакланова, Игоря Виноградова, Владимира Максимова, других писателей, многие из которых позднее встали под знамёна «Нового мира».
Кстати, когда новый курс С. С. Смирнова публично разругали в другом издании критик Валерий Друзин и писатель Борис Дьяков, Бондарев первым одобрил идею своего заместителя Лазаря Лазарева и Бенедикта Сарнова пробиться к Твардовскому и организовать статью-отповедь именитого поэта ортодоксам.
В какой-то момент в верхах (после многочисленных жалоб литгенералитета) появилось мнение, что «Литгазета» стала с умеренных позиций сильно клониться в левую сторону и подыгрывать либералам. Секретарь ЦК КПСС Екатерина Фурцева вызвала к себе на Старую площадь всю редколлегию «Литературки». Смирнов, к тому времени уже знавший, как строилась работа партаппарата, сразу понял, что запахло жареным. Он понимал, что его самого вряд ли бы тронут (за ним маячила фигура второго в партии человека – Михаила Суслова). Но Фурцева вполне могла бы потребовать чьей-то крови, и тогда первым кандидатом на вылет из редакции стал бы Бондарев.
Смирнов вспомнил, что Бондарев уже не раз просился у него в отпуск. Писатель ссылался на страшную усталость и необходимость сосредоточиться на новом романе. К слову: Бондарев на свою вымотанность жаловался не только Смирнову. «Заела газета, – написал он 5 сентября 1959 года Константину Воробьёву, – приезжаю домой поздно (на дачу) (речь шла о служебных дачах „Литгазеты“ в подмосковном Шереметьеве. – В. О.), пока подзакусишь – глядь, привезли ‹газетные› полосы за неделю (планируем номера на неделю) – и садись читай от строчки до строчки. Вымотался и устал…» (РГАЛИ. Ф. 3146. Оп. 1. Д. 116. Л. 3).
И если до этого Смирнов не очень хотел давать Бондареву передышку, то, получив известие о совещании у Фурцевой, сам поспешил отправить своего подчинённого отдыхать на Кавказ и разрешил ему после этого взять ещё и творческий отпуск до конца года для работы над романом.
Фурцева, как и ожидал Смирнов, устроила редколлегии «Литгазеты» разнос. Она указала литначальникам на многочисленные перекосы в издании. Во-первых, ей не понравились статьи, которые печатались под рубрикой «Писатель и жизнь»: мол, зачем так много внимания обращать на бытовые мелочи? Фурцева потребовала от будничных тем переключиться к рассказам о героизме. И тут же дала задание напечатать в ближайших номерах под этой рубрикой какую-нибудь статью Шолохова (как будто это было так просто: заказать классику материал, Шолохов был человеком настроения и запросто мог журналистам отказать, не приняв во внимание даже то, что просьба исходила от самой Фурцевой). Во-вторых, Фурцеву разозлило: зачем «Литературка» позволила какому-то малоизвестному стихотворцу Льву Озерову назвать в своей статье Анну Ахматову «дочерью века»? Она это расценила как излишние реверансы салонной, по её мнению, поэтессе. В-третьих, её разозлили заметки Инны Борисовой, в которых выражалось недоумение по поводу зажима некоторых вещей советского классика Всеволода Иванова. Секретарь ЦК дала понять: печатать все вещи Иванова подряд – это опасно, ибо в некоторых вещах этого писателя проскальзывала крамола. В-четвёртых, Фурцева подвергла критике статьи Л. Лазарева и Б. Сарнова. А было ещё в-пятых и в-шестых…
В общем, складывалось впечатление, что секретарь ЦК отрицательно отнеслась прежде всего к работе раздела, за который в «Литературной газете» отвечал как раз Бондарев. И скорее всего, писатель не удержался бы в редакции, если б Смирнов не проявил предусмотрительности и заранее не выпроводил бы его в длительный отпуск.
После совещания у Фурцевой на газету усилили нападки ортодоксы. Только за последние две недели ноября в разных органах печати появились 13 критических заметок о «ЛГ». Более всего «Литгазету» ругали за отношение к рассказу Сергея Воронина, спектаклю Бориса Равенских и статье Юрия Трифонова «Заметки о жанре».
Этой ситуацией воспользовался член редколлегии «ЛГ» абхазский писатель Георгий Гулиа. Он решил, что пришло время нанести удар по Бондареву, а заодно укрепить и собственные позиции (ему давно хотелось возглавить раздел русской литературы, ведь до сих пор он находился в подвешенном состоянии, у него не было подчинённых, его голос в редакции не имел решающего значения, а носил лишь совещательный характер). 8 декабря 1959 года Гулиа на летучке обвинил отдел русской литературы газеты в беспомощности.
Напомню: весь этот отдел тогда состоял из одиннадцати штатных сотрудников. Непосредственно отдел возглавлял Бондарев. У него имелись два заместителя: один по критике – Лазарь Лазарев, другой по литературоведению – Феликс Кузнецов. Литсотрудниками числились Василий Литвинов, Бенедикт Сарнов, Станислав Рассадин, Инна Борисова, Владимир Стеценко и Булат Окуджава. Плюс был ещё литконсультант Вера Степанченко. Отделу полагалась также секретарша (эту роль исполняла И. Кобозева). Для сравнения: отдел литератур народов СССР на тот момент состоял из шести человек. Руководил им Юрий Суровцев (в статусе исполняющего обязанности), а у него в подчинении находились Лев Аннинский, Валентин Оскоцкий и секретарша М. Морозова.
Георгий Гулиа в официальных документах указывался как нештатный член редколлегии «ЛГ» (в таком же статусе пребывал Владимир Солоухин). Нештатность позволяла им приходить в редакцию от случая к случаю. Правда, жалованье они исправно получали.
Так вот, Гулиа очень хотелось перескочить в редколлегию на более высокую ступеньку – такую же, какую занимал Бондарев. А это ему долго не удавалось. «По существу, – заявил он 8 декабря своим коллегам по „Литгазете“, – мы оказались некомпетентными в целом ряде вопросов литературного процесса, проходящего сейчас в наших литературных кругах ‹…› Мы не знаем, что делается в наших „толстых“ журналах ‹…› Мы не сделали соответствующих выводов из той беседы, которая происходила в Центральном комитете партии ‹…› Мы съезжаем с этих правильных позиций» (РГАЛИ. Ф. 634. Оп. 4. Д. 2172. Л. 34, 38).