Кто был в этом виноват? Гулиа конкретных фамилий не назвал, но указал на отдел литературы. А кто в газете отвечал за этот отдел? Правильно: Бондарев (а он, к слову, в тот день на летучке отсутствовал, ибо продолжал числиться в творческом отпуске).
Поведение Гулиа сильно возмутило трёх бондаревцев – Феликса Кузнецова, Булата Окуджаву и Владимира Стеценко. По их мнению, для начала следовало прекратить в редакции внутренние войны и наладить координацию хотя бы отделов критики, национальных литератур и искусства. Стеценко негодовал: как так можно – отвечавший в газете за поэзию Окуджава забраковал графоманские стихи Льва Ошанина, а член редколлегии Владимир Солоухин, злоупотребив своим положением, надавил на сотрудника, в то же время дежурный по номеру Юрий Суровцев убрал из вёрстки неплохую подборку воронежского автора Владимира Гордейчева. А ещё вся троица – Кузнецов, Окуджава и Стеценко – сказала на летучке, что до ухода Бондарева в отпуск подобное было невозможно. «Когда был Бондарев, – подчеркнул Окуджава, – он визировал стихи и воевал за них» (РГАЛИ. Ф. 634. Оп. 4. Д. 2172. Л. 71). А что делал Солоухин? А он, рассказал Окуджава, «пишет повести, отделом интересуется случайно – для того, чтобы поставить крестик на каком-нибудь стихотворении, – случайно, не систематически, и помощи от него я никакой не вижу».
Кстати, заодно Феликс Кузнецов напомнил зарвавшемуся Гулиа об итогах недавно прошедшего отчётно-выборного партийного собрания в Московской писательской организации: на нём Бондарев был выдвинут в партком, а не избрали его только потому, что за два или за три дня до собрания писатель перешёл на партучёт в парторганизацию редакции «Литгазеты».
С. С. Смирнов оказался в сложном положении. Безусловно, он видел, что Гулиа копал не только под Бондарева, но и под него самого. На стороне ретивого абхаза были охранители из Союза писателей СССР, и прежде всего резко усилившийся в литаппарате Георгий Марков, а также завотделом культуры ЦК Дмитрий Поликарпов. Внутри редакции тоже всё обстояло не так просто. Если один из замов Смирнова, Михаил Матвеевич Кузнецов по прозвищу Михмат, полностью был на стороне главреда, то Косолапов стал колебаться.
По-хорошему, следовало немедля под любым предлогом указать Георгию Гулиа на дверь, но Смирнов предпочёл лавировать. Он предложил дождаться выхода из творческого отпуска Бондарева и затем провести в отделе критики партийное собрание. Гулиа сразу разгадал манёвр главреда. Он не сомневался, что отдел критики, за исключением Литвинова и, может, ещё одного-двух человек, вступился бы за Бондарева. Поэтому он настоял на другом варианте: провести 29 декабря закрытое заседание редколлегии, чтобы обсудить (а по возможности и осудить) последние выступления газеты на литературные темы. И Смирнов поддался его напору.
Спасти положение попытался Михаил Кузнецов. Он сам вызвался сделать на закрытом заседании редколлегии доклад о работе раздела русской литературы. В первой части своего выступления Михмат перечислил все претензии к газете со стороны секретаря ЦК КПСС Фурцевой: либерализм в оценках положения дел в современной критике, ошибки субъективного толка в ходе разборов ряда произведений, которые допустили Бенедикт Сарнов и Тамара Трифонова, и явно односторонний подход к проблеме героя литературы, когда возобладала ставка на так называемого среднего человека. Во второй же части он рассказал, как газета должна выпутаться: дать серию статей о героическом характере литературы, восстановить практику публикаций литературных обозрений и разборов журнальных публикаций и начать со спора с отделом критики журнала «Новый мир», а в качестве локомотива избрать Шолохова и срочно дать отрывок из второй книги романа «Поднятая целина», которую классик как раз дописывал.
Дальше многое зависело от Бондарева – от того, какую он предложил бы стратегию и тактику. Но писатель неожиданно для Смирнова и Кузнецова растерялся и вместо того, чтобы от констатации положения дел перейти в атаку, опустился до оправданий. Да ещё и обратился при этом к сомнительным образам. «У меня, – заявил Бондарев, – создаётся такое впечатление, что у нас главное направление раздела литературы немножко пульсирует, когда врач щупает позвонки и вдруг какой-то позвонок исчезает у доктора под пальцем» (РГАЛИ. Ф. 634. Оп. 4. Д. 2174. Л. 24). Сказано красиво, но что Бондарев имел в виду? Какой позвонок в газете пропал? И когда врач, то бишь редактор, это заметил? И где он был раньше?
Уловив слабину в настрое Бондарева, сразу оживился Гулиа. Он нажал на самые чувствительные струны и быстро переключил разговор с литературных на политические темы. По его мнению, в газете исчез «большой взгляд на литературу». Но что Гулиа под этим взглядом имел в виду? Оказалось, политику. Его волновало не то, насколько сильны или слабы были появившиеся в конце 1950-х годов романы Медынского или Тендрякова, а куда клонили эти писатели: вправо или влево. Он как бы невзначай обронил, что из публикаций отдела литературы, которым руководил Бондарев, сложилось впечатление, будто ревизионизм уже умер, а вместе с ним в литературной среде исчезла и политическая борьба, что, по его мнению, не соответствовало действительности.
Тут уж не выдержал и осторожный Валерий Косолапов, который до этого не раз упрекал Бондарева в излишнем либерализме. Он прекрасно понимал, к чему мог привести возникший разговор о ревизионизме, и поэтому быстро попытался перевести стрелки на самого Гулиа: мол, а ты-то сам что организовал для газеты? В конце заседания, когда подводились итоги, Косолапов предложил по высокому счёту осудить не только отдел критики, но и все другие подразделения «Литературки». По его мнению, в работе отдела национальных литератур провалов было куда больше. «Мы, – признался Косолапов, – упрекаем отдел Ю. В. Бондарева в том, что немало случайного, а уж там (в отделе нацлитератур. – В. О.) этого случайного в десять раз больше» (РГАЛИ. Ф. 634. Оп. 4. Д. 2174. Л. 72).
Но напрасно Косолапов предостерегал коллег не злоупотреблять политическими ярлыками – к нему мало кто прислушался. Похоже, Гулиа успел до собрания переговорить со многими членами редколлегии и настроить их в свою пользу. Фактическое избиение отдела Бондарева продолжилось. Свою лепту в это внёс даже Владимир Солоухин. «У нас в разделе литературы, – заявил поэт, – есть такое положение, что мы кого-то любим, а кого-то заведомо не любим» (РГАЛИ. Ф. 634. Оп. 4. Д. 2174. Л. 48). На что он намекал? Видимо, на позицию Булата Окуджавы, который до этого пытался не допустить печатания в газете графоманских стихов Льва Ошанина (но при этом ратовал за почвенника Владимира Гордейчева).
Справедливости ради замечу: ни Гулиа, ни Солоухин впрямую кадровый вопрос не затрагивали (он лишь подразумевался в их выступлениях). В лоб его поставил Евгений Сурков. «Что касается самого отдела, – сказал он. – Отдел талантливый, интересный, но я бы его укрепил» (РГАЛИ. Ф. 634. Оп. 4. Д. 2174. Л. 66). Другими словами, Сурков хотел, чтобы в отделе русской литературы или сменили начальника, то есть Бондарева, или дали ему вместо Лазаря Лазарева другого заместителя с правами комиссара.
Сделал ли Бондарев после закрытого заседания редколлегии какие-либо выводы? Да. Он попытался резко поднять планку газеты и усилил требования как к материалам, которые шли по его отделу, так и к текстам, которые попадали в вёрстку номеров из других отделов. Бондарев поставил своим сотрудникам задачу привлечь к сотрудничеству авторов из первого эшелона литературы, таких как Шолохов, Твардовский, Паустовский, и откликаться в первую очередь не на какие-то однодневки, а на самые яркие вещи.
С каким азартом он выступил на первой после новогодних праздников редколлегии – 7 января 1960 года! По его мнению, газете следовало без задержек отреагировать на публикацию новых романов Константина Симонова «Живые и мёртвые» и Владимира Тендрякова «За бегущим днём». О Симонове целую статью тут же написал Георгий Владимов. Бондарев лично доводил её до ума. Потом он заказал своему учителю Паустовскому статью о Чехове. Коллеги из других отделов настойчиво порекомендовали ему или отказаться от этого материала, или сильно отредактировать его и обязательно убрать померещившиеся кому-то тенденциозные намёки. Однако писатель никому влезать в текст Паустовского не позволил.
Одновременно Бондарев замахнулся на «священную корову» газеты – «Дневник писателя». По его мнению, этот дневник стал мелкотравчат и очень скучен. На одной из летучек он прямо заявил, что «Дневник писателя» агонизирует. «Может быть, – проговорил он одну из своих идей перед коллегами, – нужен разговор о западном искусстве. Я бы с удовольствием прочитал об этом, например, о всем надоевшем абстракционизме» (РГАЛИ. Ф. 634. Оп. 4. Д. 2511. Л. 42). Это повергло часть сотрудников газеты в изумление. Они были просто шокированы: как это – рассказать в «Литгазете» об абстракционизме в спокойных тонах, без злобной агрессии?!
На Бондарева усилились нападки внутри коллектива. Он даже собрался махнуть на всё рукой. «Газета меня съедает, – признался писатель Константину Воробьёву в одном из писем, – берёт много времени, отрывает от стола ‹…› Скоро уйду в свободные члены ‹редколлегии›, буду ходить ‹в редакцию› раз в неделю» (РГАЛИ. Ф. 3146. Оп. 1. Д. 116. Л. 6). Но его не отпустил С. С. Смирнов. Он сказал, что ждёт от писателя новых идей, пообещав ему приструнить Гулиа.
Бондарев поверил и вскоре выступил за более жёсткий разбор в газете продукции «толстых» журналов. Он сам показал пример: когда в редакцию поступил первый номер журнала «Знамя» за 1960 год, писатель сначала подготовил короткий обзор – так сказать, для внутреннего употребления. «Ю. Бондарев, – зафиксировала его выступление на состоявшейся 4 февраля 1960 года летучке стенографистка, – высказал ряд критических замечаний о романе А. Чаковского, положительно оценил повесть В. Солоухина, стихи Б. Слуцкого написаны на среднем уровне. Из критических выступлений выделяются статьи В. Шкловского и А. Макарова» (РГАЛИ. Ф. 634. Оп. 4. Д. 2510. Л. 8). А через три недели Бондарев добился,