Кстати, поначалу резко отрицательно к «Тишине» отнеслись и в спецслужбах. «Писатель Бондарев, – доложил 10 июля 1962 года в ЦК КПСС председатель КГБ Владимир Семичастный, – в повести „Тишина“ („Новый мир“, №№ 3, 4, 5, 1962 года) с ненавистью описывает образы чекистов, представляет их читателю тупыми, грязными и невежественными, произвольно распоряжающимися судьбами людей» (РГАНИ. Ф. 3. Оп. 34. Д. 193. Л. 13). Правда, потом Семичастный своё отношение к Бондареву изменил: может, это случилось после того, когда ему доложили, что отец писателя долгое время имел к органам госбезопасности самое непосредственное отношение?
Ожидаемо по роману «Тишина» ударил журнал «Октябрь» (им после смерти Фёдора Панфёрова стал руководить Всеволод Кочетов). В существенно обновлённой редакции этого журнала всё, что было связано с осуждением культа, расценивалось исключительно как ревизионизм и подвергалось разгрому. К слову, роль погромщика «Тишины» в «Октябре» взял на себя бывший психолог Юрий Идашкин, который через шесть или семь лет превратился из гонителя писателя в его самые яростные защитники. А в 1962–1963-м годах он, наоборот, в чём только не обвинял Бондарева. По мнению критика, бывший фронтовик взял фальшивую ноту и впал в ненужный мелодраматический тон. «Язык писателя, экономный и точный в его предыдущих произведениях, – утверждал Идашкин, – здесь приобретает характер не столько взволнованный, сколько нервический» («Октябрь». 1962. № 9. С. 213). Критик считал, что писатель должен был как минимум отлакировать трагедии конца 1940-х – начала 1950-х годов. А что это означало? Забыть, к примеру, про арест отца. Но как такое возможно?
Вывод Идашкина был таким: Бондарева постигла крупная художественная неудача.
Но по «Тишине» врезал не один Идашкин. В ленинградском журнале «Звезда» роман обругал критик Владимир Гусаров. «Отсутствие глубоких жизненных обобщений и художественно-мотивированных образов, – заявил этот критик, – привело к тому, что подчас мелодрама выдаётся за истинный драматизм, а сочность и меткая образность языка, которая была свойственна автору книг „Батальоны просят огня“ и „Последние залпы“, заменена ложной красивостью, литературщиной, длинными и неловкими диалогами, этаким лихим жаргоном героев» («Звезда». 1962. № 9. С. 211).
Бондарев был просто ошарашен. Он потом написал Константину Воробьёву, что вся критика его романа шита белыми нитками. «…От всего этого прёт групповщина, и тут ничего не сделаешь, – плакался Бондарев приятелю 12 октября 1962 года. – Подобная же статья появилась в 9 номере „Звезды“, статья некоего Гусарова, так что и Елдашкин (имелся в виду Идашкин. – В. О.) и Гусар‹ов› лягут на одном коне, а коня пришпоривает зло мой сосед, о котором я тебе говорил. Но – тратить по этому поводу нервные клетки, значит перестать уважать себя, а по сему – пусть лают. Караван должен идти своей дорогой» (РГАЛИ. Ф. 3146. Оп. 1. Д. 116. Л. 9).
Для Бондарева тогда не было секретом, что из себя представлял Идашкин, но он абсолютно не знал, кто такой Гусаров. А это был человек, как выяснилось, не из литературного, а из театрального мира и, что в данном случае имело особое значение, боком касающийся партийной элиты: его отец одно время служил в аппарате ЦК, а в конце 1940-х годов даже руководил Белоруссией. И естественно, Гусаров понимал, как была устроена жизнь номенклатуры как в сталинское, так и в хрущёвское время. Если Идашкин в тот момент видел в Бондареве прежде всего идейного врага, работавшего на руку либералам, то Гусаров уловил в «Тишине» нечто другое – искусственность, фальшь.
Надо сказать, что статьи Идашкина и Гусарова очень встревожили Паустовского. Ему Бондарев был по-прежнему дорог, и он боялся, как бы охранители не затоптали его бывшего ученика. Ещё не оправившись от очередного инфаркта, писатель взялся за статью в защиту «Тишины». «Читатель, – писал он, – встретил книгу с открытой душой, с чувством благодарности к автору за его гражданское мужество, но нашлись критики, которые отнеслись к роману очень кисло.
Автор заметки в „Звезде“ даже озаглавил её на всякий случай: „Успех или неудача?“ Это, пожалуй, идеальное название для перестраховки. А другой автор – в „Октябре“ – тоже дал ей уклончивое название: „Но если задуматься…“
Получилось так, что если не задуматься, то роман Бондарева талантливый, „читается с интересом“ и, бесспорно, „волнует сердце читателя“. Если же задуматься, то роман, оказывается, идёт „от готовых литературных решений, да ещё родившихся на почве, принципиально чуждой материалу романа“. И всё это говорится скороговоркой, бездоказательно.
Кисло встретить талантливую и резкую по своей правдивости книгу – это ещё полбеды. Хуже, когда о ней думают: „Хоть бы её и вовсе не было, этой книги, пропади она пропадом! Тогда не надо было бы на неё откликаться“. Куда спокойнее следовать прописным истинам: „моя хата с краю“, „на рожон не лезь“, „не выноси сора из избы“. Эти низменные и якобы народные истины – закон для трусов.
Прочтите „Тишину“. Если вы человек непредубеждённый, то сразу поймёте, как честна и откровенна книга. Она с резкой и горькой силой напоминает нам о том, чего забывать нельзя. О временах культа личности, о годах страшной всенародной беды, стоившей стране множества человеческих жертв и моральных потерь. Особенно жестокими были эти последние потери».
Статья Паустовского вышла 27 октября 1962 года во второй по значимости газете страны – в «Известиях». Только после этого часть откровенных недоброжелателей Бондарева сбавила обороты, но остановила её не заметка Паустовского. Все обратили внимание на то, где она появилась – в «Известиях». Напомню: эту газету тогда редактировал влиятельнейший зять Никиты Хрущёва Алексей Аджубей. Кроме того, Паустовскому покровительствовал помощник главы партии по вопросам культуры Владимир Лебедев.
После этого засуетились и в Гослитиздате. «Тишину» было решено срочно перепечатать полумиллионным тиражом в «Роман-газете». Но от писателя потребовали сделать поправки. А что ему оставалось делать? Упрямиться? Он смиренно согласился.
Позже сотрудница редакции «Роман-газеты» И. Алтырцева доложила начальству: «В процессе работы над книгой при подготовке её к изданию в „Роман-газете“ автором были уточнены некоторые мотивировки в сюжетных линиях романа, устранены фактические неточности, сделан ряд сокращений, большая работа проведена над языком романа» (РГАЛИ. Ф. 613. Оп. 9. Д. 2304. Л. 10).
Но одной правкой дело не ограничилось. Всем было очень важно, кто мог бы написать к «Тишине» предисловие. Выбор пал на Бориса Сучкова, и это не было случайностью. Когда-то Сучков работал в Агитпропе ЦК. У него была репутация блестящего знатока литератур Запада. Но в конце 1940-х годов он стал разменной монетой в борьбе нескольких кремлёвских группировок. Его арестовали, и Берия приказал своим подчинённым принести ему на блюдечке показания Сучкова на одного из новых – набиравшего силу секретаря ЦК Михаила Суслова. А Сучков не то чтобы до последнего стоял за Суслова. Он знал: как только он что-то скажет против Суслова, надобность в нём отпадёт, и Берия или кто-то другой его расстреляет. Поэтому лично для него всё закончилось лагерем, из которого он вышел уже после смерти Сталина. И тут ему на помощь сразу пришёл благодарный Суслов. Он устроил его замом к Вадиму Кожевникову в журнал «Знамя», и Сучков вновь заблистал как литературовед.
Маленькое отступление: я не исключаю, что и с отцом Бондарева в конце 1940-х – начале 1950-х годов обошлись так же, как и с Сучковым. Кому-то понадобился на кого-то компромат и арестовали отца писателя, но ничего от него не добились и бросили в лагерь, откуда его выпустили уже после смерти Сталина. Правда, больших должностей ему, в отличие от Сучкова, не предложили.
Пользовавшийся покровительством главного партийного идеолога Суслова Сучков своим предисловием к «Тишине» как бы давал понять: во-первых, роман достоверен, и, во-вторых, в книге всё выверено, в ней нет уклонов ни влево, ни вправо.
Ещё дальше пошёл тогдашний приятель Бондарева критик Лазарь Лазарев. С одной стороны, он, естественно, как профессионал понимал, что «Тишина» – роман, конечно, интересный и нужный, но далеко не гениальный. А с другой, критик заявил, что никакие слабости «не могут помешать поставить новый роман Ю.Бондарева в ряд таких явлений современного советского искусства, как поэма „За далью – даль“ А.Твардовского, роман „Живые и мёртвые“ К.Симонова, фильм „Чистое небо“ Г.Чухрая» (РГАЛИ. Ф. 3418. Оп. 1. Д. 3. Л. 114–115). Это был явный перебор, но, действительно, не помешали.
Тут интересен другой момент. Как после выхода номеров «Нового мира» с «Тишиной» развивались отношения Бондарева с Твардовским? Конкретно с Твардовским – никак. Тот по-прежнему не воспринимал Бондарева как крупного писателя. К тому же ему в это время стал очень интересен Солженицын. По его мнению, он имел большое будущее в литературе, поэтому Твардовский готов был за Солженицына биться на всех этажах власти. Правда, и Бондарева он отталкивать от журнала не стал. Но, как ему представлялось, тот годился не на главное блюдо, а только в качестве приправы.
Судя по всему, всё общение Бондарева в «Новом мире» после выхода «Тишины» продолжало происходить в основном на уровне Евгения Герасимова и Анны Берзер. Он сам в конце 1962 года признавался Константину Воробьёву, что из «новомирцев» регулярно видел одного Герасимова. «Старина, – писал Бондарев Воробьёву 11 ноября, – я два раза встречал Е. Герасимова, спрашивал о твоей вещи (повести „Убиты под Москвой“. – В. О.)» (РГАЛИ. Ф. 3146. Оп. 1. Д. 116. Л. 11).
Герасимову же Бондарев потом принёс и продолжение «Тишины» – повесть «Двое» (в первом варианте она называлась «Не меч, но мир», но потом писателю этот заголовок показался чересчур напыщенным, и он от него отказался). Кстати, тогда же в редакции «Нового мира» появился ещё один нечужой Бондареву человек – Владимир Лакшин, который перешёл из «Литгазеты» на должность завотделом критики журнала. «Бондарев, – записал Лакшин 6 января 1964 года в свой дневник, – принёс новый роман – „Двое“. Беллетристика чуть повышенного уровня, „наш советский Ремарк“».