Тарковский, естественно, сослался на свою занятость «Рублёвым». Но ему дали понять: надо уже сейчас подать заявку на какую-нибудь картину к юбилею Октябрьской революции. «У вас есть замыслы?» – грозно спросил его на худсовете 5 ноября 1963 года Владимир Наумов. Тарковский честно ответил: «Они (замыслы. – В. О.) не имеют никакого смысла, потому что картину к 50-летию Советской власти я не смогу сделать, если не поставлю „Рублёва“. У меня есть внутренняя поступь и мне кажется, что смогу замахнуться на современную тематику, если сделаю раньше большую постановочную картину. Планов много, но не всегда удаётся осуществить» (РГАЛИ. Ф. 2453. Оп. 4. Д. 2446. Л. 4).
Наумов попросил уточнить, какие именно имелись у Тарковского планы, и молодой режиссёр неожиданно для многих раскрылся. Он признался, что в перспективе хотел бы снять две картины с условными названиями «Контуженный» и «Секретарь обкома» (не путать с экранизацией одноимённого романа Всеволода Кочетова).
«Сюжет моего замысла, – пояснил Тарковский по поводу первой темы, – очень прост. Он строится на характере солдата, человека 22 лет, крестьянина. Образование у него – 2 класса начальной школы, после чего он стал работать в колхозе. Затем – мобилизация и война. А через год он инвалид. Фильм должен называться „Контуженный“. Действие происходит в провинциальном городке, недавно освобождённом, после наступления, от немцев. Контингент населения в этом городке очень странный. Это – местные жители и эвакуированные, которые делятся на 2 части – на москвичей и ленинградцев. Ленинградцы приехали сюда позже. Городок стоит на реке, связан с речным транспортом. Там есть только один пивной завод, на котором работают одни женщины. В общем, там работать взрослому мужчине негде. Герой фильма – инвалид» (РГАЛИ. Ф. 2453. Оп. 4. Д. 2446. Л. 6–7).
Тарковский намекнул, что сценарий этого фильма почти готов, а написал он его вместе со своим приятелем Кончаловским. При этом режиссёр предупредил, что это не будет некое повторение «Иванова детства». «Эта картина, – заявил он, – должна быть принципиально другой по стилистике».
Но весь худсовет впечатлила не эта заявка, а другая. Тарковский признался, что не прочь был бы вместе с Кончаловским к юбилею Советской власти снять фильм «Секретарь обкома». Тут уже от одного названия возможной картины всё киношное начальство чуть не упало в обморок. У них совершенно не увязывались Тарковский и секретарь обкома. А режиссёр заявил: «…это должна быть правдивая картина – история жизни секретаря обкома партии. Это история человека, который занимает должность очень трудную. Здесь в основном лежит характер» (РГАЛИ. Ф. 2453. Оп. 4. Д. 2446. Л. 11).
Первым на худсовете от услышанного пришёл в себя Юрий Бондарев. Он сразу ухватился за вторую идею Тарковского. Правда, ему было важно понять, чем замысел режиссёра отличался от экранизации романа Кочетова. «Тот фильм, – признался Тарковский, – мне глубоко антипатичен по идейным соображениям». Бондарев сразу нахмурил брови: «Вы предлагаете другой?» Ответ был: «Да». Тут уже не выдержал Наумов. Он предложил Тарковскому немедленно приступить к работе. Но молодой режиссёр сказал, что пока повременит. «Я предлагаю сделать „Рублёва“, потом „Секретаря обкома“, потом „Контуженный“» (РГАЛИ. Ф. 2453. Оп. 4. Д. 2446. Л. 14).
В этот момент кто-то из худсовета поинтересовался, когда же в режиссёрскую разработку будет запущен сценарий Гастева «Двое». Зоя Богуславская напомнила, что Тарковский обещал заняться фильмом «Двое» без отрыва от «Рублёва». Однако её неосторожная реплика просто взбесила режиссёра. «Я, – вспылил он, – готов делать эту картину ‹„Двое“›, – но у меня нет сил больше пробивать какие-то вещи, которые для меня являются второстепенными. Если ‹шестое› объединение ‹„Мосфильма“› хочет, чтобы я сделал картину, пусть оно пробивает. Я пальцем не шевельну. Я устал доказывать людям, что чёрное есть чёрное, а не белое» (РГАЛИ. Ф. 2453. Оп. 4. Д. 2446. Л. 20).
Потом выяснилось, в чём была загвоздка. Гастев когда-то в чём-то крупно прокололся и угодил в «чёрные списки». Из-за этого ему под новую заявку никто не давал денег. Всех-то делов было уговорить ознакомиться с намётками Гастева двух чиновников: гендиректора «Мосфильма» Владимира Сурина и зампреда Госкино Владимира Баскакова. Но Алов с Наумовым и Бондарев идти из-за Гастева на поклон начальству не желали. А Тарковский устал отвлекаться на других – он хотел полностью погрузиться в «Рублёва».
«Никто не протестует против постановки „Рублёва“, – обронил при подведении итогов обсуждения индивидуального плана Тарковского Владимир Наумов, – речь идёт только о том, сейчас его ставить или через год. Значит, необходимо доказать правоту нашей точки зрения, что надо ставить Рублёва сейчас. По мере возможности мы стараемся это делать, и думаю, что через две недели у нас что-то решится» (РГАЛИ. Ф. 2453. Оп. 4. Д. 2446. Л. 24).
Наумов знал, о чём говорил. В этот момент Агитпроп ЦК готовил заседание Идеологической комиссии ЦК по вопросам кинематографии. Все ждали, какие даст установки секретарь ЦК Ильичёв. А тот приказал своему аппарату настроить на серьёзное выступление Тарковского. Представляете: нечлена партии собирались выслушать руководители всех идеологических служб страны. К слову, Тарковский, позже кичившийся тем, что он якобы никогда в партийных делах не участвовал, тогда по первому зову прибежал на заседание Идеологический комиссии. А почему? Потому что знал, что без решения руководства ЦК никаких съёмок «Рублёва» не будет. А тут ему дали возможность лично убедить партбоссов в необходимости делать фильм о великом русском иконописце. Правда, текст его выступления почему-то ни в одном архиве не сохранился. Неужели никто речь кинорежиссёра на Идеологической комиссии не стенографировал?
Сразу после заседания комиссии Погожева отдала текст литературного сценария Тарковского о Рублёве в набор. Номера журнала «Искусство кино» с этим сценарием должны были окончательно открыть Тарковскому дорогу к съёмкам. Начало сценария появилось в журнале в апреле 1964 года. Окончание – в мае. Больше препятствий для запуска сценария о Рублёве в режиссёрскую разработку не было. Но изворотливые бюрократы задали вопрос: а кто утверждал режиссёрский сценарий? Пришлось Алову по новой собирать худсовет объединения писателей и киноработников.
Разбор полётов состоялся 24 августа 1964 года. Первый удар по Тарковскому нанесла редактор Нора Рудакова. Она заявила: «Теперь натуралистически сделанная сцена ослепления меня шокирует» (РГАЛИ. Ф. 2453. Оп. 5. Д. 1294). Другим же участникам заседания не понравились длинные диалоги героев. В конце концов вопрос упёрся в метраж будущего фильма. От Тарковского потребовали сократить сценарий чуть ли не на тысячу метров, но для него это оказалось неприемлемо. Режиссёр сказал: всё, что без ущерба для картины можно было поджать, он поджал. Даже перечислил, какие именно сцены убрал. Но после всех изъятий режиссёрский сценарий сократился только на 450 метров. А этого начальству было мало.
Кто-то робко предложил обратиться в инстанции и попросить выделить под данную картину дополнительный метраж. Директор объединения Павел Данильянц, знавший все ходы и выходы в коридорах Госкино, попытался эти разговоры пресечь: мол, все фонды на плёнку уже распределены, и никто ничего менять не будет. Но Данильянцу напомнили: ведь верхи в своё время разрешили увеличить количество серий в фильме по роману Бондарева «Тишина». На это Данильянц парировал: начальство, когда увеличивало объём «Тишины», имело в виду экспортный потенциал картины. Но ведь и к «Андрею Рублёву» уже вовсю примеривались зарубежные кинопрокатчики. К слову, Тарковский, зацепившись за эту дискуссию, дал понять, что если уж верхи о чём-то и просить, то разрешения сразу на три серии.
Данильянц в какой-то момент растерялся. А тут ещё на него стали давить редактор Владимир Крепс и писатель Юрий Трифонов. Первый заявил: «Этот сценарий в его режиссёрском варианте является, по-моему, крупным произведением искусства» (РГАЛИ. Ф. 2453. Оп. 5. Д. 1294. Л. 15). А второй добавил: «Мне кажется, что это будет выдающаяся картина» (там же. Л. 43).
Такие высокие оценки очень смутили Юрия Бондарева. Он-то считал, что выше его «Тишины» уже ничего быть не могло. Писатель пустился в долгие разглагольствования. Цитирую: «Первое, что мне кажется, – я уже говорил, что мы имеем дело здесь не только с талантливым кинематографистом, но и талантливым писателем. Этот талант в этом сценарии является и его бедой. Вы настолько талантливы, что Вы „готовите так борщ, что ложка уже стоит“, невпроворот. Это говорит о большой талантливости, но это говорит и о недостаточном отборе» (РГАЛИ. Ф. 2453. Оп. 5. Д. 1994. Л. 23).
Худсовет потребовал от Бондарева конкретных предложений. В ответ писатель привёл несколько сцен, которые, по его мнению, можно было легко поджать. Приведу фрагмент его выступления:
«Я постараюсь, очевидно очень дилетантски, но какие-то вещи высказать по литературной части, не смея говорить о режиссёрской. Я большой поклонник этого сценария и труднее всего мне говорить об этом сценарии, потому что я его очень люблю. Что показалось мне лишним.
Конкретно, на третьей странице, разговор Скомороха:
– Сейчас дождь пойдёт, – тихо говорит Андрей.
– Чего это у тебя там… гремит? – кивает Даниил на набитую котомку Кирилла.
– Иконы забрал.
– Какие иконы?
– Свои; всё, что намастерил здесь, всё и забрал.
– Нехорошо вздыхает Андрей.
– Что? – спрашивает Кирилл.
– Что из Троицы уходим…
– В Москве лучше будет, – говорит Даниил.
Всё это я не буду читать. Поймите, в вашей картине, которая, действительно, может быть грандиозной, такие пустоватые диалоги ничего не добавляют и, при всей невероятной талантливости, густота, которая здесь есть. В этом всём диалоге „В Москве лучше будет“ – и дальше мне важна фраза о Феофане Греке.
И вот тут тоже этот разговор. Ну, конечно, можно тысячу деталей придумать, чтобы это показать» (РГАЛИ. Ф. 2453. Оп. 5. Д. 1994. Л. 23–25).