угало Баскакова. У него возник новый вопрос: «Это не есть экранизация романа „Двое“?» Куторга сослалась на свой разговор с режиссёром Басовым: мол, нет, новый сценарий Бондарева никак с романом «Двое» связан не будет. Но Баскаков и на этом не успокоился. Его интересовало: поступила ли от Бондарева заявка на сценарий? Тут выяснилось: «Всё ещё в стадии договора». И чиновник успокоился.
Похоже, Бондарев, вскоре узнавший о происшедшем в стенах Госкино допросе с пристрастием Куторги, занервничал. Он понял, что после «Тишины» оказался на опасной тропе и каждое его следующее движение киночиновники будут рассматривать под микроскопом. Он взял паузу, а потом совсем отказался от идеи сценария «Ответственность». В следующий раз речь об экранизации его произведений зашла только в 1972 году, когда режиссер Гавриил Егиазаров снял фильм «Горячий снег».
«Писатель – врач-диагностик»
После выхода повести «Двое» многим в писательском сообществе бросилось, что редакция журнала «Новый мир» и Бондарев неожиданно друг к другу охладели. Нет, ещё какие-то время они продолжали мило улыбаться. Скажем, Бондарев посетил почти все мероприятия, посвящённые 40-летию журнала. В частности, 2 марта 1965 года он отметился на банкете в ресторане Дома журналистов, на котором из авторов «Нового мира» были также Федин, Берггольц, Панова, Виктор Некрасов, Тендряков, Евтушенко, Синявский, Андроников и много кто ещё. Однако прежней теплоты в отношениях большинства сотрудников журнала с Бондаревым уже не было. Разве что зачисленный в 1965 году в штат редакции критик Игорь Виноградов продолжал как ни в чём не бывало обсуждать с писателем разные литературные, да и другие дела.
Но вообще-то со стороны всё выглядело странно. Было впечатление, что редакция «Нового мира» и Бондарев заключили между собой пакт о молчании: «новомирское» начальство перестало его публично где-либо упоминать, а писатель как бы прекратил замечать журнал. А что было тому причиной? Может, Бондарева сильно качнуло вправо и поэтому он стал неугоден либералам из «Нового мира»?
Я нашёл в архивах стенограмму одного из публичных выступлений Бондарева, датированную осенью 1965 года. Писатель тогда был приглашён в Ленинград на симпозиум советских и финских авторов. Он поднял важную тему: для чего его современники пишут книги? А начал Бондарев с азов. «Ведь все великие гении, – напомнил писатель, – уже до нас сказали то, что пытаемся сказать мы. Все проблемы, главные проблемы человечества: жизнь и смерть, любовь и ненависть, добро и зло – были разработаны со всей силой глубокого, ёмкого, острого и оригинального ума ‹…› Однако зло и пороки не исчезли» (РГАЛИ. Ф. 631. Оп. 26. Д. 2585. Л. 42).
Бондарев констатировал: изменился мир, но осталась прежней психика человека, его эмоциональная структура, а накопление богатств привело к тому, что люди стали совершенней в проявлении зла. Но самыми страшными проблемами современности он назвал одиночество и равнодушие. Он признался: «Писатель садится за стол не потому, что хочет удивить мир блеском ума, красотами стиля, выбирая ту или иную манеру письма. Писатель садится за стол потому, что писатель должен быть тонко чувствующим инструментом. Писатель, по-моему, – это врач-диагностик и врач лечащий» (РГАЛИ. Ф. 631. Оп. 26. Д. 2585. Л. 45).
Еще он заявил: «Для меня существует совесть злая и совесть добрая. По-моему, писатель должен преклоняться или поклоняться одному богу, создавая веру. Этот бог для меня – добрая совесть» (Там же. Л. 47).
А что в этом выступлении Бондарева могло если не напугать, то насторожить «новомирцев»? Да ничего. Уверен, что и Твардовский все эти мысли полностью разделял. Но ведь какая-то кошка между редакцией журнала и Бондаревым все же пробежала. В конце 1966 года над «Новым миром» вновь сгустились тучи. Твардовский не исключал своего увольнения. Он даже попробовал составить список своих прегрешений перед властью. 4 декабря поэт записал в свой дневник:
«1. Овечкин – начало „линии“ „НМ“.
2. Эренбург, Горбатов, Залыгин, Можаев – это всё ошибки „НМ“? Лучше было бы не печатать этих вещей.
3. Солженицын – ошибка?» (Твардовский А. Новомирский дневник. Т. 1. С. 510–511).
Твардовский упомянул ещё Айтматова, Василя Быкова и Кардина, а вот про Бондарева даже не вспомнил. Это как минимум означало, что в середине 1960-х годов Бондарев уже ни у кого в верхах изжоги не вызывал и из-за него у журнала никаких неприятностей в инстанциях возникнуть не могло.
Скорей всего, в тот момент Твардовский уже почти сбросил Бондарева со счетов и больше не держал его в авторах журнала.
А Бондарев как себя вёл? Поздней осенью 1966 года ему сообщили, что Союз писателей собрался обсудить повесть Солженицына «Раковый корпус». Твардовский придавал этому мероприятию огромнейшее значение. Он очень хотел, чтобы литературная общественность поддержала эту повесть, что помогло бы её напечатать в журнале. Но Бондарев не был в числе поклонников таланта Солженицына. Больше того, он полагал, что Солженицын украл у него причитавшуюся ему после публикации «Тишины» славу. Ведь до осени 1962 года именно Бондарев считался первооткрывателем темы культа личности в литературе, а появившаяся в ноябрьской книжке повесть «Один день Ивана Денисовича» всё внимание читающей публики переключила на Солженицына. Естественно, у него осталась обида, притом очень сильная. Тем не менее Бондарев не стал увиливать от собрания, он пошёл на обсуждение, правда, выступать не стал. Писатель отмолчался. А почему? С одной стороны, чтобы своими негативными оценками не подводить Твардовского, а с другой – не идти на полный разрыв с либералами.
Что тут ещё интересно? Я перешерстил все воспоминания сотрудников «Нового мира» и авторов журнала в надежде найти какие-то оценки поведения Бондарева. Однако после публикации повести «Двое» многие «новомирцы» почему-то прекратили его упоминать. О нём перестали рассказывать в своих дневниках и Лакшин, и Кондратович. Исключение составил, кажется, один Игорь Виноградов: он в 1968 году написал восторженное послесловие к книге двух военных повестей Виктора Некрасова и Юрия Бондарева.
Сам же писатель в ту пору вовсю корпел над своим новым романом «Родственники». Он собирался полностью посвятить его послевоенной мирной жизни и ни от кого это не скрывал. Однако его планы не вызвали восторга у соседа по даче – Твардовского. Бондарев впоследствии рассказывал, как однажды на отдыхе в Коктебеле сосед поинтересовался у него: «Что сейчас пишете – о войне?» Бондарев признался: «Нет. Наши дни. Плохо продвигается». И Твардовский не сдержался, выдал ему по первое число. В памяти Бондарева навсегда остались эти упрёки: «Зачем же это вы взялись за наши дни? Модно это, что ли? Вы войну хорошо знаете. Может быть, лучше других. Вы за модой не гонитесь, как один наш молодой громкий поэт, который дух с мухой срифмовать может или постель с растерянностью» (цитирую по изданию: Бондарев Ю. Горький опыт войны. С. 55).
Точку в работе над новой вещью Бондарев поставил летом 1966 года. Однако рукопись писатель понёс не в «Новый мир», не к Твардовскому, а в другое издание – в журнал «Москва», которое занимало совершенно другие позиции, нежели «новомирцы». Напомню, что «Москва» тогда в писательском мире воспринималась как один из оплотов охранительства. Возглавлял этот журнал Евгений Поповкин – писатель небольшого таланта, чей послевоенный лакировочный роман «Семья Рубанюк» никогда Бондареву не был близок.
Что же толкнуло писателя в такое издание? Или он полностью сменил свои убеждения?
Мне думается, Бондарев обратился в «Москву», скорей всего, от безысходности. С «Новым миром» у него, судя по всему, произошла серьёзная размолвка, а другого, равного по значению журнала тогда в стране не было. «Знамя» отталкивало своим подстраиванием под хотелки Агитпропа ЦК. «Дружба народов» даже после смены ортодокса Василия Смирнова на умеренного Сергей Баруздина никак не могла обрести своё лицо. «Молодая гвардия» ударилась в патриархальщину. «Москва» на этом фоне выглядела поприличней других. К тому же у Бондарева нашлись несколько точек соприкосновения с этим изданием. Во-первых, его могла объединить с Поповкиным добрая память о Фёдоре Панфёрове – тот в разные годы помогал пробиваться в печать и Поповкину, и Бондареву. Во-вторых, Поповкин, хоть и всегда крепко стоял на охранительских позициях, периодически демонстрировал свою широту и печатал не только ортодоксов, но и писателей с независимой позицией (что в своё время отличало и Панфёрова).
Однако Бондарева ждал удар. Поповкин передал поступившую рукопись на рецензирование одному из членов редколлегии «Москвы» Аркадию Васильеву, который был близок к тогдашнему руководству Московского горкома КПСС и к Лубянке. Но, как выяснилось, Васильев на дух не переносил Бондарева – и разнёс «Родственников» буквально в клочья.
В своём отзыве Васильев написал:
«У ленинградского студента Никиты Шапошникова умерла мать. За два дня перед смертью она дала сыну письмо к её родному брату, дяде Никиты, живущему в Москве, профессору истории.
Никита в Москве, у дяди, которого он видит впервые и о котором мать ему никогда ничего не рассказывала. Первый вечер Никита провёл в обществе многочисленных родственников, „странно следящих за ним людей“.
В Москве у Никиты два брата. Один двоюродный брат – историк Валерий – живёт с отцом, второй, Алексей, сын Грекова от первого брака, живёт отдельно. Ему под сорок, он фронтовик, капитан. Сейчас он инструктор в автошколе.
Профессор Греков – преуспевающий карьерист, мечтающий стать „членкором“. По суровой оценке Алексея, Греков „краснобай, я его не люблю“. Валерий – представитель „младого племени“, очень ядовитый, даже на юбилейном ужине отца затевает спор с пожилым учёным и выкладывает ему всё, что болтают некоторые молодые люди в кафе ЦДЛ, будучи уверены, что именно они, а не кто-либо другой помогают устраивать жизнь лучше.