Валерий только „треплется“, выражаясь языком его старшего брата, „модничает“, а, по сути, он примиренец, трус и обыватель – просто он любит „предаваться сладострастию болтовни“.
Алексей рассказал Никите о том, что профессор Греков (его родной отец) в 1937 году написал на мать Никиты, уже находящуюся в тюрьме, „Объяснительную записку“, в которой оклеветал мать Никиты, а заодно и её мужа полковника Шапошникова. Сестру Греков обвинил в антимарксизме, а зятя в обыкновенной контрреволюции. Отец Никиты погиб, а мать выжила, была реабилитирована. С родным братом-предателем она встретилась только один раз, крупно поговорили (по словам Алексея) и разошлись. И только перед смертью, кстати по непонятным причинам, она обратилась к братцу с письмом.
Никита под свежим впечатлением рассказал обо всём услышанном от Алексея Валерию. Валерий ночью вскрыл сейф отца (профессор дома имел сейф, иначе бы не вышел сюжет) и нашёл копию „Объяснительной записки“, которую его отец сочинил на родную сестру в 1937 году.
Потом оба они – Валерий и Никита – напились, пьяный Валерий сел за руль… Короче говоря, погибли оба. Правда, в конце повести Алексей что-то буркнул своей жене про Никиту: „Есть маленькая надежда“.
На самых последних страницах происходит тягостное объяснение между Алексеем и отцом.
Замешано густо.
Ради чего и во имя чего всё это написано? Не надо клеветать, в том числе и на своих близких? Ясно, что Ю. Бондарев сочинил роман не во имя этой цели. Для чего же?
Вот что говорит „самый положительный“ герой романа Алексей. „Сейчас, брат, модно стало говорить: 'Не сыпьте соль на раны'. А что это значит? Это значит мы устали от воспоминаний культа, не трогайте, не ворошите старое, всё ведь объяснено, всё утрясено? Пытаемся затянуть чистыми бинтами раны, а раны под бинтами всё кровоточат!“
Вот это главное. Ради этого и написан роман. Долой бинты!
Разберёмся в этой позиции, хотя я заранее предвижу, что меня отнесут к тем, кто „бинтует“. Кого автор подключает под это местоимение „МЫ“? Кто прячет „кровоточащие раны“ под бинтами? На самом деле, КТО эти МЫ? И далее, если терапевтическое лечение – чистые бинты – не помогает, стало быть, надо прибегнуть к хирургии. Алексей прибегнул, но, желая отсечь болезнетворное существо отца, погубил две жизни. Хороша хирургия!
„Всё объяснено, всё утрясено!“ Это ироническое замечание Алексея тоже стоит исследовать. Я буду грубо прямолинеен. Партия не один раз – и в решениях, специально вынесенных по ликвидации последствий культа личности, в решениях съездов, пленумов ЦК говорила прямо и откровенно о том, что происходило в стране. Острить на эту тему, по-моему, не стоит. Возможно, кого-то всё сделанное партией по этому поводу не устраивает, кто-то хочет более крутых мер – хирургии.
Брат оклеветал сестру. Очевидно, из-за страха за собственную жизнь, из-за боязни за свою карьеру, которая может не выйти. Ю. Бондарев на этом ставит точку – оклеветал и всё, а потом жил, продвигался по службе, женился, растил детей, богател. Совесть его не мучила, и только вот теперь пришла запоздалая расплата за предательство.
А что толкнуло Грекова на этот страшный поступок? Только страх, только инстинкт самосохранения? Но об этом уже много писалось, а нового в тему „культа“ Ю. Бондарев ничего не принёс.
Поговорим об Алексее. Почему он так поздно взялся разоблачать отца? Что ему мешало сделать это раньше? И почему Алексей орудием для этого разоблачения избрал сначала Никиту, а потом Валерия? Он же мог предполагать, как это на них подействует? Или не предполагал?
Всё темно, всё неясно, всё предположительно – толкуй как хочешь!
Родственников у Никиты много. Автор это подчёркивает – много. Допустим, тут автор прав: сам Греков – личность подлая, и его сестра не хотела иметь с ним никакого дела. Возможно, мать Никиты не хотела по каким-либо причинам иметь дело и с другими родственниками. Но почему же все эти родственники (а роман так и назван – „Родственники“, а не „Греков“), впервые видя Никиту, „странно следят за ним“. Что он – зачумленный? До сих пор он для этих людей – сын врага народа? Это, что ли, хотел сказать автор, наделяя „родственников“ чудовищными, людоедскими качествами?
В романе многое не от жизни, а от заранее нарисованного положения. Да простит меня Ю. Бондарев, но, если бы Никита – молодой человек, в 1966 году вместо того, чтобы лично вручить письмо покойной матери своему дяде, послал его по почте, романа бы писать было не надо!
В таком виде роман Ю.Бондарева в „Москве“ печатать не советую!» (РГАЛИ. Ф. 2931. Оп. 2. Д. 13. Л. 7–10).
К слову: одновременно Аркадий Васильев придрался к рукописи второй книги романа Елизара Мальцева «Войди в каждый дом» и потребовал от автора многие сцены переписать. На писательских кухнях гадали, с чем это было связано: с художественной беспомощностью прозы Мальцева, усилившимся уклоном писателя влево или приятельскими отношениями романиста с Бондаревым (как уже говорилось, они вместе в начале 1960-х годов создавали на «Мосфильме» шестое творческое объединение писателей и киноработников).
И как поступил Поповкин? Он дал своим сотрудникам команду помочь Мальцеву довести роман до ума и отправить его в набор, а «Родственников» приказал вернуть автору. И что в той ситуации оставалось делать Бондареву? В глубине души он, видимо, рассчитывал на поддержку соседа по даче – Твардовского. Тут ещё и подходящий случай представился: они в начале 1967 года пересеклись в Красной Пахре на дачных аллеях. Разговор зашёл о предстоявшем 50-летии Великого Октября. Твардовский считал, что власти юбилейную политику затянут не на один год. По ходу разговора Бондарев не удержался и намекнул на свою вещь. Он потом привёл в одной из миниатюр фрагмент состоявшегося разговора.
«– А я думал сходить наверх, поговорить насчёт своей повести, которую не печатают. Я говорю о „Родственниках“.
– Бессмысленно. В частном случае никто ничего не решит. Я уж знаю. Понюхал эти коридоры. Ради всех вас, может быть. Знаете письмо о Байкале, подписанное полсотней академиков? Ну так вот. Не знаете?
– Не знаю подробностей.
– Подробности печальны. А что похудели? Работаете много? Курите?
– Курю. Иногда полторы пачки. А вы бросили?
Твардовский достал сигарету, помял её в больших пальцах, закашлялся:
– И до двух пачек обходится» (Бондарев Ю. Горький опыт войны. С. 57).
Из этого разговора Бондареву окончательно стало ясно, что на «Новый мир» рассчитывать не стоило, поэтому он пошёл на поклон к своим недавним оппонентам.
На что писатель надеялся? Ведь повесть «Родственники» касалась темы культа, а главный редактор журнала «Октябрь» Всеволод Кочетов никогда не скрывал своего сталинизма (вспомним, как ему страшно не понравился бондаревский роман «Тишина»). Я думаю, что Бондарев рассчитывал на более глубокое прочтение Кочетовым его рукописи.
Аркадий Васильев, а вслед за ним и Поповкин, подошли к оценке «Родственников» примитивно. Стоило им обнаружить в рукописи упоминание репрессий, они сразу задрожали, ибо инстанции после скандалов с «Одним днём Ивана Денисовича» Солженицына, по сути, наложили на эту тему табу. Опубликованный в «Москве» «Барельеф на скале» Андрея Алдан-Семёнова, отсидевшего 15 лет на Колыме, оказался исключением. Но не потому, что кто-то в партаппарате или в цензуре что-то проморгал. Просто Агитпроп ЦК устроили трактовки Алдан-Семёнова, который винил в случившемся не систему, а отдельных людей и выдавал репрессии за отдельные перегибы, которые не смогли затормозить поступательного движения советского общества.
Бондарев посмотрел на трагическое прошлое с других позиций – он стал доискиваться до причин репрессий. И тут сначала возникла тема доносительства, причём не только далёких друг от друга людей, но и близких родственников. Но, как выяснилось, людьми далеко не всегда двигали зависть к чужим успехам или страх. Бондарев столкнулся с таким явлением, как перерождение. Он пришёл к мысли, что в 1930-х годах часть руководства страны – да и на более низких уровнях общества – по сути, предала интересы революции и народа и перековалась в ревизионистов, задумала всё отыграть назад, за что и поплатилась. Кочетову такая необычная для того времени трактовка показалась весьма любопытной. Именно поэтому он распорядился готовить «Родственников» к печати, а отнюдь не потому, что собрался переходить на антисталинские позиции.
Если угодно, в 1966 году сталинист Кочетов нашёл много общего у антисталиниста Бондарева. Две противоположности стали сближаться.
Но в самый неподходящий момент неожиданно вмешалась цензура. «Говорят, – записал 11 января 1967 года в свой дневник сотрудник „Нового мира“ Лев Левицкий, – цензура высадила из готовящихся номеров „Москвы“ и „Октября“ романы Бондарева и Елизара Мальцева».
Но за Мальцева сразу заступился Поповкин. Главред «Москвы» всё быстро уладил. Правда, Мальцеву пришлось ради напечатания своей вещи кое-чем всё-таки пожертвовать. Но ему важнее было не сохранить в своём тексте каждую запятую, а опубликоваться.
С Бондаревым всё оказалось сложнее. Его сближение с Кочетовым совпало с обострением в журнале «Октябрь» внутриредакционных отношений. «Поговаривают, – писал в своём дневнике Левицкий, – что в редакции „Октября“ раскол. Панфёровцы (Бубеннов, Бабаевский и кто-то ещё из этой компашки) восстали на Кочетова и на тех, кого он привёл с собой. Кто-то радуется этому. Разброд во вражеском стане».
При этом сам Бондарев для многих продолжил ассоциироваться с писателями «новомирского», а не кочетовского направления. Подтверждение тому можно найти хотя бы в текстах убеждённого либерала Вениамина Каверина. Готовясь весной 1967 года к очередному съезду писателей, он составил целый список сторонников самой сильной, по его мнению, линии в современной литературе. И кого он в него включил? Александра Солженицына, Виталия Сёмина, Юрия Домбровского, Георгия Владимова, Сергея Залыгина, Александра Бека, Ирину Грекову и Юрия Бондарева. Каверин всех их считал по духу убеждёнными «новомирцами», хотя Бондарев из этого выстроенного Кавериным ряда уже сильно выбивался. Он ведь неслучайно сразу после писательского съезда зачастил в редакцию «Октября». И не только потому, что ему негде стало печататься – его всё больше привлекала и увлекала борьба Кочетова с ревизионизмом.