Сказано, на людях не поднимай глаз, ибо по глазам сразу отгадают твои мысли, а мысли следует всячески скрывать.
А почему она должна прятать глаза и мысли? Мысли у неё чистые, как глаза, а глаза… чисты, как мысли. К тому же перед нею был князь Иван, прозванный Берладником, который, как бы его ни называли, всё равно превосходил красотой всех мужчин, когда-либо виденных княжной и каких вообще она могла себе представить.
К беседам прислушивайся, обучаясь высоким словам, но не стремись говорить сама, ибо легко ошибиться себе во вред и стыд - неуместная речь плодов не приносит. Кто это выдумал?
- Князь Иван, ты помнишь меня? - прокричала Ольга, едва соскочив с коня. - Ты узнал меня?
- Неужели и впрямь княжна Ольга? - прикинулся растерянным Берладник, красиво кланяясь Ольге и поддерживая её за руки, которые она подала ему сразу обе, то ли здороваясь, то ли ища опоры, чтобы не упасть.
- Мы приехали к тебе, - торопливо сказала она Берладнику, чтобы опередить отца и брата, хотя и так видно было, что приехали они именно сюда, раз находились тут. Однако, начав говорить, нужно вести речь дальше, а княжна не знала, что сказать ещё. Слишком большая оживлённость девушки, в особенности же высокородной, означает избалованность, которая у взрослой будет свидетельствовать о непостоянном сердце.
Ольга не могла оставаться спокойной, она вертелась вокруг Берладника, её интересовало всё, всё, она хотела разом обо всём узнать, и ещё Берладник не успел как следует поздороваться с Долгоруким и князем Андреем, не успел взять в толк, что это за киевский лекарь и зачем он приехал в такую даль, как Ольга стрельнула глазами туда и сюда, взмахнула белой рукавичкой в сторону тёмных прорубей, спросила:
- А это что, князь Иван?
- Проруби, княжна Ольга.
- Зачем?
- Ну, - Берладник малость растерялся, хотя трудно было предположить, что такой человек мог теряться в любых условиях, - у нас тут кое-кто хочет купаться.
- Купаться? - Она смотрела теперь в большие чёрные глаза Берладника своими серыми, ясными глазами. - Ты сказал, купаться, князь Иван?
- Купаться, - повторил Берладник.
- Купаться! Ха-ха-ха! - засмеялась Ольга, и лишь мрачнейшая душа не посветлела бы от такого искреннего, звонкого, почти детского смеха, и кто сейчас мог вспомнить о суровом, чуть ли не монашеском правиле: "Непристойно громко смеяться, показывать зубы, как хищный зверь".
- Отложим эту забаву, - сказал Берладник, обращаясь к князю Юрию. Прости, княже, что затеяли мы тут своё берладницкое купание. Но ведь мы не знали о твоём прибытии. Отложим на другой раз, а теперь поедем в город да поприветствуем тебя, князя Андрея и княжну Ольгу, как велит обычай и как этого требует ваше княжеское достоинство, хотя должен напомнить сразу, что прибыли вы к людям, единственная святыня для которых - воля.
- Что должен был тут делать - делай, - Долгорукий с любопытством окидывал взором пёструю толпу берладников. - Ежели забава - то и мы повеселимся, отдохнём после долгой дороги.
- Это и не забава, а просто так, - Берладник подыскивал подходящие слова, но почему-то не находил, будто был встревожен то ли присутствием великого князя, то ли этой тоненькой девушки в белом, такой непривычной для их сурового мужского общества. - Тут, княже, такое дело. Много охочего люда прибивается к берладникам, первоначально мы брали всех, ибо если ты один, то рад каждому сообщнику и товарищу. А вот когда оброс верными людьми, начинаешь подбирать себе лишь таких, без кого не обойдёшься, потому что изготовляешься к службе тяжкой и, быть может, кровавой. Верно ли глаголю, княже?
- Тебе виднее.
- Идут ко мне ободранные, обиженные, перепуганные, едва живые, грязные, плюгавые, завшивевшие, в струпьях и чиряках, замухрышные, дерзкие, голые и босые, часто с пустыми руками, иногда с добром, добыть которое дозволит судьба или случай, бывают умелые воины, а чаще всего неуклюжие и никчёмные. Однако всё это не беда, потому что человека можно и научить, и вымыть, и одеть, и согреть да накормить. Труднее сделать его отважным, когда у него трусливое сердце, из-за чего и пришлось мне прибегать к некоторым выдумкам, дабы определить меру отважности того или иного. Так и с этими прорубями. Кто хочет пристать к берладникам, должен проплыть подо льдом, нырнув в одной проруби и вынырнув в другой.
- И ты, княже, загоняешь их в проруби? - спросила Ольга.
- Не загоняю - лезут сами.
- Будто тёмные язычники при крещении?
- Нет, тут с тёмной душой никто нырять не станет. Да и зачем?
- И ты нам покажешь, княже? - не отставала от него княжна.
- Ежели великий князь дозволит…
- Не будем мешать, - поднял руку князь Юрий. - Мы твои гости, князь Иван, - гости незваные, дело, ради которого прибыли, подождёт, ты же делай своё дело.
- Дело не дело, а так - наша берладницкая выдумка. - Берладник всячески старался не придавать значения тому, что происходило здесь до сих пор, до приезда князей, и что должно было теперь снова возобновиться. Если подумать, то перед мужчинами он и не колебался бы, но тут была эта нежная девушка высокого рода, невольно нарушался берладницкий обычай не допускать к своим делам женщин, князь Иван даже опасался, что либо взбунтуются его берладники, либо просто не захочет ни один из тех, которые должны были нырять под лёд, бросаться в прорубь, ссылаясь на то, что нарушен обычай, согласно которому женские глаза не могли наблюдать ни за их позором, ни за их геройством.
- Кто там у нас ещё? - громко спросил Берладник, подавляя растерянность, которую никто в нём и не заметил. - Где тут киевлянин? Кузьма, ты здесь?
- Здесь, - откликнулось голосом грубым и словно бы злым, и наперёд тотчас же протолкался высокий плечистый человек в красиво сшитом корзне и сапогах из собачьего меха, в косматой чёрной шапке, из-под которой виднелась круглая, огромная, как решето, исклёванная оспой харя, красновато-медная, лоснящаяся, будто смазанная жиром.
- Готов? - спросил Берладник.
- Давно! - гаркнул рябой и начал бросать на руки товарищей шапку, корзно, сапоги, сдирал с себя одежду и обувь быстро, сердито, рывками, остался в одной лишь длинной сорочке из сероватой шерсти; вид теперь у него был вельми смешной, потому что к этой мягкой длинной сорочке никак не подходила исклёванная оспой физиономия, какими-то неуместными казались толстые руки, стиснувшиеся в огромные кулачищи, то ли от холода, то ли от злости на всех тех, кто будет наблюдать его бессмысленное купание; не вязались с ней мохнатые ноги, которые двумя могучими столбами подпирали это огромное, неуклюжее, нескладное тело.
- Встань на сенцо! - крикнул кто-то из берладников, потому что здоровила босыми ногами стоял прямо на льду, нетерпеливо переступая с ноги на ногу, ожидая, видимо, повеления Ивана.
- Молиться будешь? - спросил Иван Берладник.
- А зачем?
- Не боишься воды?
- Черта бы мне бояться!
- Тогда поклонись князьям - и с богом.
- Обойдутся твои князья…
Непочтительность этого грубого человека можно было бы оправдать, принимая во внимание нелёгкое, быть может, и смертельное испытание, ожидавшее его. Поэтому на его дерзость не обратили внимания ни Долгорукий, ни князь Андрей, ни, ясное дело, Ольга, которой жаль было этого рябого и потому, что он должен нырять под лёд, и потому, что он такой некрасивый, даже в сравнении со всеми этими неряшливыми, замшелыми берладниками, не говоря уже про князя Ивана. Сам князь Иван, привыкший ещё и не к такому и зная наверняка, что всё забудется, как только этот человек нырнёт в холодную воду, немного отступил в сторону, чтобы гостям было виднее, и, приглашая и одновременно повелевая, протянул в сторону рябого руку, повёрнутую ладонью вверх, так, чтобы большой палец указывал прямо на прорубь. Дескать, прыгай, ныряй и либо сгинь навеки под толстым озёрным льдом, либо же выныривай вон там и стань нашим до конца.
Но приглашением Берладника воспользовался не тот, в шерстяной сорочке, и не князья, продвинувшиеся поближе к проруби, чтобы было виднее, - проскочил, продрался сквозь дружину круглоголовый, круглоокий Силька, забежал наперёд рябого, преградил ему путь к проруби, испуганно крикнул:
- Кузьма, куда?
- Ослеп, что ли? - оттолкнул его в сторону своей тяжёлой рукой Кузьма, но что-то его привлекло в этом одетом чуть ли не по-княжески человеке; ещё и не веря, но уже узнавая, он спросил: - Силька?
- Я, Кузьма, я! К тебе приехали эти князья, а ты под лёд?
- Вынырну.
- А ежели…
- Сказал - вынырну! Отойди!
- Хоть сорочку сбрось - будет мешать…
- Без сорочки простужусь. Отойди!
- Кузьма!
Однако Кузьма оттолкнул Сильку с дороги и с разгона нырнул в чёрную воду так, что вода забурлила.
- Вот уж! - вздохнул Иваница, стоявший рядом с Дулебом, переводя взгляд то на Ивана Берладника, то на сумасшедшего Кузьму, который согласился лезть под лёд, а теперь ещё и удивляясь безмерно, сообразив, что был перед ними именно тот киевский Кузьма, ради которого добирались они сюда из самого Киева.
- Неужели тот самый Кузьма, Дулеб?
- Ты же видишь, - спокойно ответил Дулеб.
- А если не вынырнет?
- Не вынырнет - виновен.
Однако Кузьма вынырнул. Слипшийся чуб заслонял ему глаза, струи ледяной воды журчали по лицу. Он отфыркивался, неуклюже шлёпал руками по воде, ещё словно бы пытался плавать, что ли.
Ему закричали со всех сторон:
- Вылезай!
- Хватайся за лёд!
- Одевайся в кожух!
- Беги в город!
Но Кузьма не слушал никого, продолжал плавать до тех пор, пока к проруби не подошёл Иван Берладник и промолвил одно-единственное слово:
- Принят.
Тогда Кузьма мигом выскочил на лёд, набросил прямо на мокрую сорочку одежду, просунул ноги в свои тёплые сапоги из собачьей шкуры, выпил чашку какого-то питья, поданного ему с саней, и изо всех сил бросился бежать в город.