Не следует думать, будто Иваница всё уже постиг и увидел в себе сразу. Это были какие-то смутные, неясные предчувствия чего-то зловещего в себе; он хотел быть прежним Иваницей, другом и проводником Дулеба повсюду, его глазами, руками, слухом, встрепенулся от простого Дулебова вопроса "так куда?" и сразу же свернул коня в ближайший двор, словно бы хотел показать лекарю, что для него доступно каждое жилище и знаком чуть ли не каждый человек в Киеве.
- Есть тут знакомые? - удивился Дулеб.
- Вот уж! Всюду есть. А тут сапожники живут, братья Ребрины.
- Когда же узнал их?
- А когда про смерть Игоря расспрашивали здесь.
"Расспрашивали" должно было означать "расспрашивал", потому что Дулеб сидел тогда в монастыре и записывал в свои пергамены всё, что приносил ему из Киева Иваница. Теперь, видно, вёл лекаря по старым следам.
- А братья эти?
- Сказал же: сапожники. Обшивают сапогами всю княжескую дружину. С деда-прадеда сапожники. Когда же скликается вече, бросают дратву - и айда на гору или к Туровой божнице.
В хижине светилось, помигивал каганец, еле заметно горело в печи, это не прибавляло света, зато дышало теплом под низкий потолок, хотя, кажется, тепла там хватало и без того, тепло излучалось от четырёх огромных мужчин, которые сидели на низеньких стульчиках вокруг огромного круглого котла и молча тянули дратву.
Из рассказов Иваницы про братьев Ребриных Дулеб почему-то представлял их маленькими весёлыми сапожниками, которые бодро выстукивают послушными молоточками по подошвам и каблукам, а при первых звуках тревоги бросают свою работу и бегут на вече, на пожар, на драку, на выпивку. Тут же сидели чернявые великаны с разбойничьими лицами, молча тянули дратву, не смотрели ни на свою работу, ни друг на друга, уставившись взглядами в круглый котёл, стоявший у их ног, затем все вдруг взглянули на гостей, узнали, видно, Иваницу, потому что на их лицах появились улыбки, и это ещё больше поразило Дулеба, поскольку на неприветливых разбойничьих лицах улыбки расцвели просто-таки ангельские.
- Здоровы будьте, швецы-молодцы! - бодро поздоровался Иваница. Ждали меня целым-невредимым аль нет? А это мой товарищ, лекарь княжеский Дулеб. Всегда мы вместе во всём, - в беде и в радости. Беды больше, радости меньше, но голову не вешаем, потому как голова не сумка, её нужно высоко держать! Вот так!
Таким разговорчивым Иваницу Дулеб никогда, кажется, и не слыхивал и даже не представлял, что тот может выпускать из себя сразу столько слов, начисто неприсущих ему. Но братья, видно, знали именно такого Иваницу. Старший из сапожников сказал младшему:
- А ну, Пруня, зачерпни гостям пива.
Тот, кого назвали Пруней, взял берестяной ковшик, набрал из котла и подал Дулебу, стоявшему первым, да и видно было по всему, что он старший. Дулеб взял ковшик, но пить заколебался.
- Не рано ли? - сказал он.
- Выпить никогда не рано, - сказал старший из братьев. - Человек должен смочить горло, дабы слова не застревали.
- Да вы всё едино ведь молчите целый день! - засмеялся Иваница. Сидел рядом с вами, знаю.
- Почему бы и не помолчать, когда ты расскажешь, что на свете белом творится, - сказал старший брат. - Ищите на чём сесть, да и посидите возле нашего каганца.
- А тебе он зачем, свет? - хмыкнул Иваница. - Не всё ли равно, что в нём и на нём?
- Не всё едино, потому как Пруню надобно женить.
- Разве ты уже?
- Я - нет. Да и никто из нас не женат. Надобно младшего женить: у старших есть на это время.
Дулеб отпил немного из ковша, передал Иванице. Видно, эти сапожники любили пошутить, а может, они любили Иваницу, которого любили всюду и всё, потому сразу и нарушили своё молчание, хотя, правда, говорил старший брат, трое остальных лишь посмеивались молча. Но иногда молчание красноречивее слов.
- Вот, лекарь, видишь братьев Ребриных, - сказал ему Иваница. Славные хлопцы. Шьют сапоги-вытяжки, обувают всю княжескую дружину, воевод, тысяцких, Петрилу, а кто разувать их будет?
- Кто обувает, тот и разувает, - улыбнулся Дулеб.
- Можно, - поддержал его старший брат, - можно. Выпей ещё, лекарь. Пиво у нас славное. Есть солонина, но тебе, привыкшему к княжеским харчам, придётся не по вкусу…
- А мы в порубе княжеском сидели, - похвалился Иваница. - На хлебе слёзном да на воде.
- Где же это? - спросил Пруня.
- В Суздале. В Киеве и не слыхал ты про слёзный хлеб, а там есть. Это такой, что из него слёзы текут. Не видал такого хлеба?
- Видел и в Киеве, - сказал старший брат. - У нас в Киеве всё есть. А порубы тут такие - нигде не сыщешь.
- Вот придёт к вам новый князь - разметает эти порубы. - Дулебу хотелось увидеть сразу лица всех четырёх братьев при этих словах, но сапожники словно бы спрятались от него, что ли, один лишь Пруня посмотрел на лекаря недоверчиво как-то и спросил не без насмешки в голосе:
- А наделает таких, как у себя имеет? Потому как что же это за князь - без порубов?
- Таких, как они сидели в Суздале, - сказал старший брат, а два других молчали упрямо и настойчиво, будто были немые или же навсегда отдали все слова самому старшему и самому младшему.
- Были мы у Юрия Суздальского, - спокойно продолжал Дулеб, попивая пиво, - видели его земли, его люд. Хочет он объединить всех, чтобы Киев и Суздаль, Чернигов и Новгород…
- А мы и не разъединялись, - бросил старший.
- Князь Юрий ведает про то. Однако боярство киевское да князь Изяслав…
- Вот ты, лекарь, говоришь: князь Юрий, князь Изяслав. И все: "князь", "князь". А что это такое? Князь - это тот, который ездит на конязе, а мы сидим на своих сапожничьих стульчиках, да притягиваем дратву в дырочки, да затягиваем её изо всех сил. Так что же нам князь или конязь?
- Говорю про Юрия Суздальского. Забудьте, что он князь, принимайте его как человека.
- И что же этот Юрий?
- Хочет прийти в Киев.
- Так пусть придёт, а мы посмотрим.
- Должен для добра всей земли прийти сюда навсегда.
- Навсегда приходят умирать. Он же не собирается?
Теперь Дулеб увидел как-то сразу лица всех четверых сапожников и не заметил на них больше ангельских улыбок, выражения их лиц были такими жёсткими и дерзкими, будто перед ним сидели те, которые убили князя Игоря, а при случае убьют и всех других князей, ежели они ткнутся в Киев.
- Так почему же тогда терпите Изяслава в Киеве? - неожиданно спросил он, словно бы продолжал свои молчаливые переговоры с ними ещё с того августовского дня, когда произошло в Киеве неотвратимое.
- А его никто здесь не терпит. Ты же его лекарь, - стало быть, видел: Изяслав бегает, как заяц, вдали от Киева. Тут не сидит. Да ты пей, лекарь.
- Мы с Иваницей уже попили. Благодарю. Погрелись, поедем дальше.
На пороге Дулеба остановил старший брат:
- За добрые вести, лекарь, забыли поблагодарить тебя.
Дулеб от неожиданности остановился:
- За какие вести?
- Говорил ведь: новый князь идёт на Киев.
- Хочет идти. А голоса киевлян не слышит.
- Дак пусть идёт.
И замкнулись в своём молчании, усевшись вокруг котла с пивом, которого им хватит на целый день.
Затем Иваница привёл Дулеба к гончару Охтизу. Этот глиняный человек, вместо предполагаемой неповоротливости, отличался суетливостью, которая была бы к лицу сапожнику, ведь больше всего хлопот у него было не с глиной и не с огнём, в котором обжигал свои изделия, а с женщинами, окружавшими его, будто птицы небесные, и мешавшими спокойно делать своё дело.
- Не дают поговорить с людьми, - жаловался гончар Дулебу и Иванице, которых остановил прямо возле небольшого глиняного замеса, считая, что это самое лучшее место для гостей, да ещё прибывших вон откуда: с самой княжеской Горы. - Замучили женщины до смерти. Несколько дочерей у меня, да племянниц, да жениных сестёр, да золовка у меня, да ещё… Одни женщины, а мужчине - ведь не они в голове, а глина. Как ты её замесишь, и как вымесишь, и какой черепок получишь. Черепок в моём деле - всё. Говорите князь? Князю ни до глины, ни до черепков нет дела. У князя дружина да чистое поле, а у меня глина и черепок. Месишь, месишь, хитришь-мудришь, мешаешь так и этак, прилаживаешься отсюда и оттуда, а всё это - будто жену для себя выбирать в тёмной темноте… Я тут сел в яру, имею хороший черепок, а пересунь меня куда-нибудь с этой глины, что я получу? Князя вашего? Эге-ей! Было их, да и ещё будет, как собак. Да и не то сказал. Ибо разве же князь мне товарищ? Или знает он обо мне? Или хочет ведать? А собака знает. Ещё когда бог слепил из глины первого человека и поставил сушить, уже тогда послал собаку, чтобы она стерегла. С тех пор собака друг человека. Про собаку и речь моя. Не про князя, нет…
- А ты, дядя Охтиз, не бойся, - лениво прервал его Иваница. - Мы уже не про князя Игоря спрашиваем, это забыто. Виновных нет. А ежели они есть, то не нам за них приниматься. Заехали к тебе, как ты тут живёшь, посмотреть. Про князя же сказано тебе к слову. Вот, может, придёт новый князь в Киев, справедливый, добрый да великодушный, таких, мол, тут и не видывал ещё. Верно говорю, лекарь?
- Может, и не всё это так, да, может, и так, - улыбнулся Дулеб. Князь Юрий не хотел бы идти сюда, не ведая, как посмотрят на это киевляне и что скажут.
- Князья далеко, а глина - вот она, - показал гончар, - мягонькая да тёплая, ежели поместить её да помять. Говоришь, князь Юрий, а ты его прислужник?
- Я лекарь княжеский, да не у Юрия Суздальского, а тут, у Изяслава.
Охтиз то ли никак не мог взять в толк, то ли прикидывался забитым человеком; он снова начал что-то говорить про глину, рассказал Дулебу, чем и как разбавлять замес, чтобы черепок вышел крепким и гладким; затем спохватился, что перед ним лекарь, да ещё и княжеский, да ещё и связанный сразу с двумя князьями, с одним близким, а с другим вон каким далёким, хотя и долгую руку имеет, - хотел было отнестись с подозрением к такому странному и загадочному лекарю, да передумал.