Серебро за свои товары булгарские купцы спрашивали редко, больше ценили мех, брали любую мелочишку: беличьи и заячьи шкурки, лисёнка слабошерстного, а если бобровую или рысью шкуру из-под полы показать - так и задрожит булгарин, залопочет быстро-быстро, закатывая глаза. Видно, шибко ценились в Булгарии русские меха. Мёд охотно брали, воск, дёготь. Леса, что ли, там у них, в Булгарии, нет?
Многие булгары говорили по-русски медленно и коряво, но понятно, да и одежонкой мало отличались от местных жителей. Длиннополые домотканые кафтаны, войлочные колпаки, сапоги без каблуков, под колено. Встречались среди купцов люди Магометовой веры в полосатых халатах, но таких было немного.
Нет, не совмещались в сознании суздальцев воспоминания об обходительных булгарских купцах с обликом врага, которого следовало опасаться!
Но вышли к людям огнищанин Корчома и княжеский сотник Иван Клыгин и громогласно объявили, что в Суздальскую землю пришли войной не кто иные, как булгары. Судовой ратью пришли и конницей, иные прямо к Суздалю направились, а иные однозначно рассыплются конными ватагами по Земле - грабить сёла и малые городки, такой у них обычай. Богатую и нарядную Кидекшу злодеям не миновать...
Значит, надо в осаду садиться. Значит - рассылать гонцов по сёлам и собирать мужиков, снимать со стены оружие, давно не бывавшее в сечах.
Война!
Первыми приехали мужики из близлежащего села Каменского. Дружно приехали, одним обозом, со всеми чадами и домочадцами, с домашним скарбом на телегах. Скотину пригнали - одним гуртом, общинно. Дружно жили каменские мужики, дружно и на осадное сидение явились. Без суеты развели семьи по избам, по клетям - у каждого был в Кидекше или родственник, или давний знакомец. Часа не минуло, как уже стояли мужики возле Красного крыльца, на площади перед княжеским теремом, ждали воеводского слова (по военному времени из огнищанина стал Корчома воеводой, облечённым полной властью).
И Корчома не промедлил, тут же вышел с суздальским сотником на крыльцо. Сотник Иван Клыгин от удивления даже рот разинул: не людская бестолковая толпа была перед ним, а словно бы стройная рать. Стоят рядками, по десяткам, почти у всех мечи, секиры или копья. Кузнецы же, мастеровые люди, самолично отковали оружье кому какое по руке!
Только кольчугами, шеломами и щитами небогато было мужицкое воинство. Корчома приказал тиуну додать из оружейной клети сколько можно. А старшим оставил каменского релейного старосту, благо тот числился в ростовской тысяче десятником и в воинском деле был сводом.
Крепкую подпору получила Кидекша, крепкую!
Начальные люди остались довольны.
Из других сел люди тянулись до позднего вечера, поодиночке или малыми обозами. Много было гама и суеты. В избах уже полным-полно, а куда селиться?
Корчома велел ставить шалаши на пустыре, что оставлен был под будущий княжеский каменный дворец. Тиун пожаловался, что оборужены люди плохо, а кто и вовсе пришёл с одним дровосечным топоришком или лёгким охотничьим луком. Но съестными припасами озаботились все, и это радовало воеводу. Для осады припас — наиглавнейшее дело. Без своего припаса в осаде людей долго не прокормить.
Пригнали с заречных лугов городское стадо и табун княжеских коней. Проскрипели последние возы с сеном - из стогов, которые стояли неподалёку от городских стен, не разбирая, чей это стог. Война всё сделала общим.
Опустела дорога.
Захлопнулись на крепкие затворы ворота, которым быть отныне замкнутыми и ночью, и днём - до конца войны. Холопы несли на плечах и складывали рядом тяжёлые дубовые брёвна: закладывать воротный проем, если случится приступ.
Слава Богу, в осаду вовремя сели!
А ещё возблагодарили люди милость Господню, что отсрочил Господь войну до окончания крестьянской страды. Месяцем раньше — и осталось бы выстраданное трудами крестьянское обилье в полях под копытами супротивных.
Ильин день[49] ещё мирно прошёл. Сено скосили и в стога сметали, жниво почали, праздник первого снопа отпраздновали по-христиански.
И первый Спас[50] - медовый - прокатился. А это значило, что рожь и жито люди выжнили, озимые начали сеять, никто не помешал. Добрым выдалось лето, хлеба дозрели рано.
Второй Спас[51] - яблочный - тоже миновал благополучно. Яровые поспели, убрали их без помехи. Яблоки в садах оборвали, огурцы собрали в огородах. Уже можно было зиму избыть - без обилья, но и без голода.
Вот и Успенье[52], начало молодого бабьего лета, конец страде, только дожинки остались да капуста, что должна в поле до Сергиева дня[53] стоять, первых заморозков дожидаться. С песнями пронесли по улицам последний - именинный - сноп, обряженный в цветастый бабий сарафан. И пошли по сёлам хмельные братчины да складчины, хороводы да гостеванья. После трудов праведных не грех и пображничать!
Но едва прошёл третий Спас[54] — ореховый и хлебный, когда бабы из нового хлеба пироги пекут, - копыта дружинных коней выступали суздальцам войну...
Господи, прости и помилуй рабов твоих!
...Первым приметил чужие ладьи дружинник Гаврилка Попок, сидевший на угловой башне сторожем. Время было глухое, предрассветное. По реке плыл сизый туман. Из тумана и выплыли ладьи, едва различимые в предрассветном сумраке. Тишина стояла такая, что слышно было, как с негромким тягучим хрустом вползают ладьи на песчаный берег.
Поначалу Гаврилка глазам своим не поверил: не мерещится ли?
Нет, всё верно. Вот они ладьи, как уснувшие рыбины, к берегу приткнулись, а от них неведомые люди к стене мутными тенями скользят. Но песок-то под сапогами шуршит, шуршит!
Спохватился Гаврилка, забарабанил деревянной колотушкой по железной полосе, завопил в голос: «Чужие люди под стеной!» Ему сторожа с других башен откликнулись, тоже ударили в била. Загудел колокол, что висел возле часовни, — надрывно, набатно.
Враз ожила Кидекша. Стуча сапогами, побежали к своим бойницам лучники. Покрикивали десятники, торопя людей. Лязгая оружием, полезли на стену по приставным лестницам дружинники, чтобы подкрепить лучников своим железным строем.
Заметались булгарские пешцы под стеной, а их сверху стрелами, стрелами!
Пока к ладьям отбежали, пометили стрелами не одного и не двух - поболе десятка. Остались они лежать на песке тёмными бугорками. Остальные суетились возле ладей, поспешно сталкивая их с берега. Река подходила здесь совсем близко к стене, и всё пространство до уреза воды было насквозь прошито стрелами. Да и нечего было больше делать булгарским пешцам под стеной. Неожиданное нападение не удалось (а то, что булгары хотели искрасть Кидекшу, тихохонько перевалив через стену, защитники града убедились утром, когда совсем рассвело - на песке остались лежать брошенные булгарами штурмовые лестницы).
На башню поднялись начальные люди, но не на ту башню, что стояла над рекой (нечего там было больше смотреть!), а на воротную, что от поля.
- Конная дружина должна бы приспеть, - задумчиво проговорил сотник Иван Клыгин. - На тот случай, если б злодеи искрали град и отворили изнутри ворота...
- Не замедлят пожаловать гости дорогие, не замедлят, - согласился Корчома. - Булгарские поганые обычаи всем ведомы...
И верно: приближаясь, накатывался из тумана на Кидекшу конский топот.
Но ткнулись булгары в запертые ворота и отскочили.
Началась осада.
На пригородном лугу чёрными грибами-поганками выросли булгарские шатры. Дерзкие наездники подскакивали на лихих кониках к самым стенам, что-то угрожающе кричали, натягивали луки. Чёрные стрелы с глухим стуком впивались в доски заборола, иногда проскальзывали в бойницы, но кидекшане береглись, зря не высовывались. Напрасно разбрасывали булгарские дружинники свой боевой запас.
Но и русские стрелы почти не причиняли вреда, бессильно чиркали по щитам, по округлым клёпаным шлемам. Не гологрудые простолюдины-пешцы красовались перед стенами, а дружинники в броне. И князь с ними был, дородный и важный. Возили за князем на длинном древке рыжий кобылий хвост-бунчук. Бунчуки у булгар, как и у половцев, почитались вместо стягов. Но князь близко к граду не подъезжал, любопытствовал издалека.
Так и гарцевали бы булгарские удальцы под стенами Кидекши, гордясь своей неуязвимостью, но у запасливого Корчомы нашлась в оружейной клети заморская диковина - тяжёлый крепостной арбалет, привезённый из Новгорода братом князя Юрия Владимировича - Мстиславом. Арбалет почистили от многолетней пыли, сменили тетиву и приладили на воротной башне. В суздальской сотне нашлись умельцы дальнего боя. Когда в очередной раз подскакали булгарские всадники к граду, нацелили и пустили тяжёлую бронебойную стрелу.
Арбалетная стрела с калёным четырёхугольным наконечником насквозь пронзила и булгарский щит, и кольчугу. Вылетел булгарии из седла, как ветром сдутый, уткнулся лбом в дорожную пыль, а из спины наконечник стрелы торчит. Уволокли его булгары замертво и больше к стене близко не подъезжали — бояться стали.
Два приступа были на Кидекшу, но оба короткие, преодолимые.
Сначала набежали булгары на град со всех сторон с широкими штурмовыми лестницами, чтобы по три человека рядом могли подниматься на стену. Но одних ещё на подходе побили стрелами, а других встретили на гребне стены в копья и топоры и сбросили в ров.
Попятились булгары, штурмовые лестницы побросали, за павшими и ранеными своими соплеменниками решились прийти только ночью, в темноте, хотя кидекшане не стали бы бить стрелами собирателей скорбной ноши - не по-христиански это.
В другой раз попытались булгары взломать ворота. И ведь как затейно придумали, нехристи! Приволокли откуда-то огромное дубовое бревно (не было таких могучих дубов в окрестных лесах), приколотили поперёк жерди и в добрые две сотни рук понесли к воротам, убыстряясь до бега.