Юрий, отговорившись болезнью (запёрся в своей Кидекше), на свадьбу не поехал, послал вместо себя с величаньями и подарками первейшего ростовского мужа, тысяцкого Георгия Симоновича. Попутно наказал присмотреться к новгородским делам.
Ничего утешительного возвратившийся тысяцкий не привёз. Даже те бояре, которые раньше явно супротивничали киевскому всевластию, притихли, а если и соглашались встретиться с людьми Георгия Симоновича, то лишь с большой оглядкой, тайно. Сам тысяцкий наведываться к ростовским доброхотам поопасался, за что Юрий его похвалил. Зачем понапрасну дразнить Мстислава, если содеянное уже не переиначить? Побережём своих доброхотов для будущего...
Дальше - больше.
Новгородский князь Всеволод, сын Мстислава, вдруг взвоинствовал и отправился добывать себе славу. В лето шесть тысяч шестьсот тридцать первое[98] с большим войском, в которое входили княжеская конная дружина, смоленская помощь и новгородский пеший полк, он выступил в поход на лесной народец емь[99].
Недоумевали княжии мужи. Точно бы не было повода для похода. Условленные дани старейшины в Новгород посылали, не всегда вовремя, но посылали. На рубежах емь не разбойничала, жила мирно, из повиновения новгородским властям не выходила, за что её карать?
Разводили руками опытные воеводы. Самое неподходящее время выбрал князь Всеволод для похода: поздняя осень, холод и дожди, лесные дороги раскисли. Будто кто- то в спину толкал Всеволода, принуждая к походу.
А может, и вправду кто-то толкал? Не Мономах ли?
Разговоры разговорами, а новгородское воинство князя Всеволода медленно ползло сквозь осеннюю непогодь по вязким от грязи дорогам, перебредало бесчисленные речки и ручьи, продиралось через буреломы, плутало среди бесчисленных озёр и озерков.
- Кому в голову пришла такая дурь? - сердился воевода Пётр Тихмень.
Опытные ратные мужи согласно кивали:
- Дурь, да и только... Нелепый поход...
Но и емские старейшины оказались не умнее. Им бы спокойненько отойти со своими людьми и всем добром в лесные укромные места, схорониться на озёрных островах (ладей в войске у Всеволода не было), дождаться, пока новгородская рать совсем завязнет в лесной глухомани, оголодает и сама повернёт обратно. Так нет же! Гордыня взыграла в старейшинах, решили выйти навстречу, на прямой бой. Толпы лесных людей с лёгкими луками, рогатинами и топоришками стекались на берег реки Свири. А воеводам князя Всеволода только того и надобно. Что могло сделать лесное воинство против дружинной конницы и новгородских пешцев с длинными копьями и крепкими щитами? На заклание отдали своих людей старейшины.
Битва была быстротечной и (для новгородцев, конечно!) почти бескровной. Конные дружины разорвали, разметали емскую дремучую рать, а пешцы, составив рядом щиты, придавили остатки её к берегу Свири и нещадно избивали. Бросавших оружие емских ратников сгоняли в толпу - вести в полон. Конные дружинники разъехались по сторонам от места битвы, по емским селениям, разбросанным во множестве близ реки. Жители были застигнуты врасплох. Поверив своим старейшинам, они не спрятали своё добро в лесных схронах. Добыча оказалась богатой, скотину гнали в Новгород целыми стадами, а мехов набрали так много, что цена на них на новгородском рынке упала ниже низкого, хоть даром отдавай. Разумные торговые люди складывали даровые шкуры в амбары - до времени, когда настоящая цена устоится.
Громко отпраздновали новгородцы победу, славили своего князя-воителя; неделю продолжались почестные пиры и скоморошьи забавы.
Ещё с неделю вползали в городские ворота скорбные обозы. На телегах, на волокушах везли раненых и больных новгородцев. Кое-кто и пешком прибредал, опираясь на плечи товарищей. Но мало кто обращал на них внимание среди общего ликования, разве что родные. Не убитые, чай! Даст Бог, оздоровеют!
Спустя малое время из Новгорода - ещё одна новость, для князя Юрия тоже неутешительная. По примеру отца своего Мстислава князь Всеволод тоже женился в Новгороде, взял за себя Веру, дщерь новгородского тысяцкого.
Выходило, что властные новгородские мужи теперь князю Мстиславу Владимировичу сродственники - для посадника он зять, а для тысяцкого - тесть. По-семейному управляют теперь городом.
Кроме самого Мономаха, кто мог подобное придумать? Уплывала новгородская ладья от ростовского берега, и не понимала новгородская господа, что не к спокойной гавани выруливают их ладью кормчие, а в бурные волны межкняжеского соперничества. Это при Мономахе с виду тишь да гладь, а когда помрёт? Не придётся ли снова вспоминать о ростовском надёжном береге?
В Суздале, где теперь постоянно обитал Юрий, с отчуждением Новгорода примирились. Однако воеводе Непейце Семёновичу было приказано держать на заставе против устья Медведицы не менее полутысячи ратников и поторопиться с завершением градного строения, чтобы крепкий град противостоял Новгороду и Смоленску, нынешним владениям Мстиславичей. Не для войны было поставлено войско, а так, на всякий случай, чтобы соседи опасались. А самим сидеть в граде смирно, не задираться ни с новгородцами, ни со смолянами. Воеводой в град назначили Ивана Клыгина, самого боевитого и удачливого из молодых ратных мужей.
Какие наказы были даны Ивану Клыгину, знали только боярин Василий да сам князь. А в Ярославль послали грамотку, чтобы не распускали судовую рать, но держали в готовности и тотчас выступали, если воевода Иван Клыгин позовёт, не дожидаясь княжеского приказа.
О новгородских неустроениях больше в Суздале не говорили, будто вырубили из памяти. Только духовник Савва как объявил сразу, что новгородские шатанья не от Божьего благословения, но от диавольского внушения проистекают, так и остался непримиримым: неоднократно предрекал громогласно:
- Покарает Господь новгородские власти за греховные замыслы и деяния их. Увидите сами, люди...
Провидцем оказался отец Савва. В последующие годы обрушивались на Новгород разные напасти, не людьми замысленные, но силами небесными.
В лето шесть тысяч шестьсот тридцать третье[100] была в Новгороде великая буря с градом, подрала кровли на хоромах и церквах, а скотину загнала в Волхов. Истопли многие скоты, лишь немногих изымали люди из воды живыми. Будто пастухи невидимые, неземные гнали скотину на погибель, и ужасались люди непонятному.
В лето шесть тысяч шестьсот тридцать пятое[101], в осени напала такая великая саранча, что четыре дня повсюду, как туман, стояла и, всю землю покрыв, хлеба в полях и леса объела. Тем же летом бысть вода велика в Волхове, а мороз побил ярь всю и озимые, и был голод всю зиму, ржи осмина по полугривне.
Лето шесть тысяч шестьсот тридцать шестое[102] карами небесными было отмечено особо: на всю Русь обрушился гнев Божий. Случилось великое разлитие рек, дома с берегов и жито с полей водой унесло, потому что с зимы великие снеги лежали до месяца мая и стаяли разом. А летом все жита в цвету морозом побило, отчего учинился глад великий, покупали люди осмину ржи по полугривне, а то и дороже, отчего множество народу померло.
Туга и беда на всех, прости, Господи!
Тяжко было людям на Руси, а новгородцам и того тяжче. Целую гривну за осмину ржи отдавали на торгу, у кого ещё находилось серебро. Ели новгородцы конину, лист липовый, кору берёзовую, мешаючи с соломой, лесной мох. Мертвецы лежали на улицах, и никто не подбирал их. Власти растрясли всю новгородскую городскую казну наймитам, чтобы мёртвых из града вон вывозили и земле предавали, ибо от смрада нельзя было людям из своих домов выходить. Родители детей своих задаром отдавали иноземным гостям, чтобы спасти от неминуемой голодной смерти, а иные новгородцы разошлись по разным странам. К тому же снова была великая вода в Волхове, много хором порушила и брёвна домовые унесла в озеро Ильмень.
Завид Дмитриевич, приявший посадничество по кончине отца, сам в том же злосчастном году помер.
- Божья кара за грехи наши! Терпите, люди! - вещал с амвона священник Савва и не забывал каждый раз добавлять, что корень-то несчастья из Новгорода произрастает...
Но всё это будет после, а в лето шесть тысяч шестьсот тридцать третье[103] Русь замятежилась от кончины великого князя Владимира Всеволодовича Мономаха.
Знали ведь многие люди, что старый князь давно недомогает, сам в походы не ходит, в Киев наезжает редко — больше отлёживается в своём загородном дворце у реки Альты, где и церковь собственным иждивением и трудами построил и богато украсил, но всё равно кончина великого князя показалась ошеломляющей неожиданностью. Рухнул столп, на котором покоился державный порядок, и замерла Русь в тревожном ожидании.
Скончался Владимир Всеволодович Мономах во дворце на Альте, возле любезной ему новой церкви, которую строил торопливо, будто предчувствовал смерть свою.
Случилось это в девятнадцатый день весеннего месяца мая.
Май считали на Руси несчастливым, неверным месяцем. Пословицы даже сложили:
«Май обманет, в лес уйдёт».
«Май теплом поманит, да морозцем обдаст».
«Ай, ай, месяц май, не холоден, так голоден».
«В мае родиться - весь век промаяться».
«В мае жениться - весь век промаяться».
Считалось, что в мае нельзя начинать никакого важного дела, а если, кто начинал и терпел неудачу, ему говорили с насмешливой укоризной:
- Захотел ты в мае добра!
Тут же не о жизни мизинного человека и не о семейном благополучии шла речь, но о судьбе Великой Державы.
Старики, кивая на обманчивый май, предрекали всяческие беды.
Но на этот раз май оказался благосклонным, смена власти прошла без княжеской замятии и народных мятежей. Князья дружно съехались на похороны великого мужа.