Юрий склонил голову, соглашаясь. Да, так оно и было, рассказывал и тысяцкий Георгий Симонович, и боярин Фома Ратиборович, что всем заметным делам на Руси Мономах — голова. И в походы других князей собирал, и княжеские съезды направлял, а великий князь Святополк вроде как со стороны смотрел да поддакивал.
А Ольбег Ратиборович продолжал, так же напористо и страстно:
— Соправительство сломал только отец твой, Владимир Всеволодович Мономах, когда стал великим князем. Походы его бесчисленные, грозы на мятущихся князей, пролитая кровь и растраченное серебро - только ради единовластия. Собрала Русь растопыренные пальцы в кулак, и устрашились враги Православия. Поляки, венгры боялись русские рубежи переступить, половцы в Диком Поле тихо сидят, как степные бурундуки, боязливо по сторонам оглядываясь - не идут ли полки Мономаха? Благотворная тишина наступила на Руси. Единовластие - главное наследие Мономаха, и Божественное предназначение Мстислава Владимировича это наследие сохранить. Подопри Мстислава, если нужда будет. Помни, не Мстиславу ты поможешь, но Руси, от усобиц уставшей...
Помолчал, долил в кубок Юрия вина.
- Почему тебя позвал, а не Ярополка, не Вячеслава, знать хочешь? В тебе вижу опору, в твоём княжестве, не мечущемся в усобицах. Набирает мощь Залесская Русь, я-то вижу! Но время твоё ещё не пришло. Подкрепи Мстислава - и выиграешь время, чтобы обрести подлинное могущество. А если Киев, не дай Бог, перейдёт в другие руки, худо будет и Ростову, и Суздалю. Не Мстиславу поможешь ты - себе...
Точно бы всё правильно говорил старый боярин, и забота его о верховенстве княжеского рода Всеволодовичей была понятна Юрию, но всё же, всё же...
- О Новгороде думаешь? - догадался Ольбег.
- О Новгороде...
Посмурнел старый боярин, губами шевелил, словно подыскивая убедительные слова. Видно, очень уж не хотелось вспоминать Ольбегу о новгородских делах, обидных для Ростова. Однако понимал боярин, что без ответа Юрию весь разговор — впустую.
- Поторопился Мономах с Новгородом, я его предупреждал, — выдавил наконец Ольбег из уст своих виноватые слова. - Верил Мономах, что Киев теперь навечно за Мономаховичами, вот и постарался напрямую привязать Новгород к Киеву. Говорил я ему: а ну как сядет на великое княжение кто из Святославичей и Новгород к ним перетянется? Разъединена будет Залесская Русь, Новгород - по одну сторону, Ростов с Суздалем - по другую. Где будут Мономаховичи опору искать? А пока, княже, вот тебе ещё одна причина за Мстислава держаться. Пока он великий князь, отчуждение Новгорода от Ростова не так опасно...
Не то чтобы убедил боярин князя, но примириться со случившимся помог. Может, и правда: пока сидит Мстислав в Киеве, от новгородцев обиды не будет? Но связывать себя прямыми обязательствами всё-таки не следует...
Ответил Юрий вежливо, почти так, как советовал Василий, только о мужах, с которыми будто бы надо совет держать, не упомянул:
- Спасибо, боярин, за научение, на многое ты мне глаза открыл, теперь думать буду...
С тем и ушёл, оставив Ольбега Ратиборовича в сомнении - согласился с ним князь или нет.
Тем же днём отъехал Юрий Владимирович из Киева, и дружина с ним ушла. Уже без него Ярополк Владимирович Переяславский со своими дружинами половецкого хана Бора от рубежей отгонял, без него князья изменников-торков карали, а великий князь Мстислав Владимирович неожиданно ввязался в усобицу на Волыни.
Бесконечно далеки были все эти заботы от князя Юрия Ростово-Суздальского...
4
В одно ничем не примечательное июльское утро духовник Савва не удалился сразу после общей трапезы, как всегда делал, а поднялся следом за князем в советную горницу.
Смиренным человеком был Савва, ненавязчивым, приходил, когда звали, а если сам искал встречи с князем, то лишь по важному делу. Князь Юрий это знал, поэтому велел мужам обождать в сенях, а сам уединился с духовником.
- Чем озабочен, святой отец?
- Из Киева, из Выдубицкого монастыря, прислали выписку из летописи о батюшке твоём, Владимире Всеволодовиче Мономахе, — без пустословия начал Савва и протянул Юрию пергаментный лист, исписанный угловатыми уставными буковками.
Так было заведено самим Юрием: прежде чем заносить в суздальскую летопись известия о значительных событиях, показывать записи князю. А посмертная летописная запись о Мономахе - что могло быть значительнее?
Всю жизнь покойного князя монахи-летописцы выносили на суд потомкам...
Вроде бы всё в летописной записи было уважительно и благолепно. Написал киевский монах-летописец, что благоверный князь Владимир, нареченный Мономахом, был достойным мужем, украшенным добродетельным нравом и прославленным в победах. Был он страшен окрестным народам и любим подвластными ему. Он не был горд, не возносился в своих благополучиях, но славу и честь за все свои победы воздавал Господу, на Божий Промысел смиренно ссылался, за что Бог ему престол великокняжеский мимо старейших князей даровал и многих противных ему покорил. Он был во всём милостив и щедр деяниями, в правосудии законы хранил и хотя виновных наказывал, но более с уменьшением вины и прощением. Лицом был красен, очи имел великие, власы рыжеватые и кудрявые, чело высокое, бороду широкую, ростом не вельми велик, но крепок телом и силён. В войнах был храбр и хитр по устроению полков. Многих врагов своих победил и покорил, сам лишь однажды побеждён был - от половцев у Триполя. Сей князь всех русских князей себе покорил, так что во время его владения ни один не смел на другого воевать или ему воспротивиться, но все его яко отца почитали, а половцы не смели ни единова нападения в пределы русские учинить, ни даже от Донца приблизиться. Владел Мономах Русью тринадцать лет, а всего жил семьдесят три года...
Доволен остался Юрий. Немногие князья удостоены были такой великой похвалы!
А подправить в записи всё-таки было что. Подсказал, возвращая пергаментный лист Савве:
- Стыдное поражение у Триполя - не Мономахова вина, а великого князя Святополка. Святополкова неразумная торопливость войско в нестроение привела. Скажи монаху, когда в летопись переписывать будет.
- Так же мыслю, княже, - согласился духовник. - Скажу...
Давно ушёл духовник, мужи нетерпеливо переминались за дверью, а князь всё не звал в горницу. Сидел на лавке, подперев ладонью подбородок, думал. Вот ведь как получается: вся долгая и многотрудная жизнь великого мужа в четыре десятка летописных строчек уложилась. По ним только и будут судить о Владимире Всеволодовиче Мономахе, когда уйдёт живая память вместе со знавшими великого князя людьми...
Что-то изменилось сегодняшним утром в Юрии, но что - он толком не понимал. Он чувствовал не только горечь недавней утраты, что было объяснимо и естественно, но и какое-то внутреннее высвобождение. Образ отца расплывался, терял реальные очертания (раньше разум не примирялся с утратой!). Уходил Мономах в длинную череду легендарных великих князей, которые воспринимались сознанием только как предания старины, как сказания о днях давно минувших. Олег Вещий, Игорь Старый, Святослав, Владимир Святой, Ярослав Мудрый... А теперь и Владимир Мономах - в былинной неосязаемости...
Почитания достойны великие мужи и строители Руси, но все они - вне нынешней жизни...
Только теперь до конца осознал Юрий, что отца больше нет и что это — безвозвратно. А коли так, то над ним, князем Юрием Владимировичем Ростово-Суздальским, никого больше нет, кроме Бога!
Остальные князья на Руси князю Юрию либо ровня, либо много ниже стоят. Некому больше навязывать ему свою волю, как порой поступал Владимир Мономах. Ни на кого больше оглядываться не надо, ничьего одобрения не надо искать и ничьего осуждения не надо опасаться. Свободен отныне Юрий в своих помыслах и поступках. Теперь он подлинно самовластец!
Юрий рывком поднялся со скамьи, хлопнул в ладоши.
Тишка из своего тёмного уголка бросился к дверям - открывать.
Осторожно переступая высокий порог, в горницу вереницей входили мужи.
Князь не в кресле своём высоком восседает, а стоит возле, рукой на подлокотник опирается, пальцы крепко сжаты, а глаза смотрят пронзительно, отстраняюще.
Мужи по лавкам рассаживаться не решились, хотя всегда раньше так делали и без княжеского знака. Остановились робкой кучкой посередь горницы. Суровым был князь, непонятным. Гневен на кого-то? Случилось что?
Тяжело и непререкаемо, как глыбы в основание крепостной стены, ложились княжеские слова:
- Запомните сей день, мужи. Пришла пора подлинно возвышать Залесскую Русь, чтобы назвали её Русью Великой. Отныне по-иному будем вершить дела, по-своему, ни на кого не оглядываясь - ни на стольный Киев, ни на богатый Чернигов. Над мужами - князь, над князем - Бог, никаким иным мы неподсудны!
Перебрал Юрий взглядом каждого мужа, словно в душу заглянул. Только покорность в лицах, только страх, только готовность к мгновенному исполнению княжеской воли...
Иного Юрий и не ожидал. Подобрел лицом, неторопливо угнездился в кресле и продолжил уже ненапряжённо, дружелюбно:
- Садитесь, мужи, будем о делах думать.
Обычный совет, обычные неторопливые речи степенных мужей - ничего значительного или опасного не происходило в то утро в Залесской Руси. Да и князь стал вовсе не грозным, разговаривал с мужами ласково. Но уходили мужи задумчивыми и растревоженными. Догадывались, что переламывается что-то и в жизни княжества, и в их собственной судьбе, а что переламывается и почему - не знали.
Наверно, потому и не разъехались сразу по своим дворам, как делали всегда после советного сидения, а вышли за ворота и остановились, словно боясь остаться в одиночестве. Вместе-то спокойнее!
Молчали, вздыхали.
Подошёл задержавшийся у князя воевода Пётр Тихмень.
- Чем озабочены, мужи?
Кто-то из бояр осторожно начал:
- Суров был поначалу князь, а отчего - не ведаем...
Воевода многозначительно поднял палец; одно только слово произнёс: