Всеволода всё-таки приняли, но уже не полновластным князем. Посадников теперь будут избирать сами вечники, а не из Киева присылать. В новгородских пригородах были поставлены отдельные посадники: Мирослав - во Пскове, Рагуил - в Ладоге; на их согласие или несогласие кивали теперь новгородские власти, если князь чего-нибудь просил.
Самого князя с дружиной вывели из Ярославова дворища на загородное городище, к Ильмень-озеру. Проживал теперь Всеволод вне града, а в Новгород наведывался только по делам.
Дани с Новгорода получать стало затруднительно. А когда в лето шесть тысяч шестьсот сорок первое[109] великий князь Ярополк Владимирович потребовал сверх урочной дани в две тысячи серебряных гривен ещё и печорскую дань, новгородцы открыто воспротивились. Печоры-де и Югру[110] новгородцы сами под свою руку приневолили, многими ратными трудами и расходами, Киев здесь ни при чём. Всеволод ничего не сумел с упрямыми новгородскими мужами поделать. Великому князю пришлось посылать ему в помочь Изяслава Мстиславича с сильной дружиной.
Жёсткий и решительный, Изяслав принудил новгородцев к дани, что любви к Мстиславичам не прибавило. Насторожило новгородских мужей и наметившееся сближение Мстиславичей с Ольговичами, коих новгородцы привыкли числить во враждебном стане.
Новгородское скрытое недовольство аукнулось Мстиславичам следующим летом, когда они подвинули-таки новгородское воинство на поход к Ростову.
Объединённое войско Всеволода и Мстислава и новгородское ополчение дошли только до Дубны, а дальше посадники идти отказались. Поводом были известия, казалось бы благоприятные для союзников: князь Всеволод Ольгович Черниговский прислал гонца, обещая помочь на князя Юрия. Посадники объявили Всеволоду и Мстиславу: «Если бы вы Ольговичей, как злодеев племени Мономаховичей, к себе не присовокупили, то мы бы готовы за детей Мстиславовых воевать, а с черниговскими князьями вместе быть не хотим!»
Сколько ни уговаривали князья, посадники стояли на своём, увели многочисленное новгородское ополчение, и князь Всеволод Мстиславич с ними ушёл (посадники настояли).
Князь Изяслав Мстиславич с одной своей дружиной остался на Волоке, между Твёрдой и Метой, ожидая, что новгородцы одумаются и возвратятся, но - не дождался. Пришлось и ему уходить восвояси.
Позором закончился ростовский поход Мстиславичей.
А в Новгороде - новое огорчение. Новгородцы вечем скинули посадника Петрилу, киевского служебника, и своей волей поставили на посадничество Ивана Павловича. С новым посадником договариваться стало ещё труднее.
Великий князь Ярополк Владимирович в споры с новгородскими властями не вмешивался, у него были свои заботы: как-то замирить враждующих князей. В Киеве собрался княжеский съезд.
Пришлось ехать в Киев и князю Юрию: совсем оставаться в стороне от общерусского дела было бы неразумно. Многочисленную конную дружину повёл следом новый любимец князя, выпестованный Непейцей Семёновичем воевода Якун Короб.
Недобрый это был съезд, тревожный, готовый ежеминутно взорваться прямой враждой. Не по-братски смотрели друг на друга князья - подозрительно, недоброжелательно.
Великий князь Ярополк Владимирович, как всегда, восседал во главе стола - здесь было его законное место как старейшего в потомстве Мономаха. Однако остальные князья расселись непривычно: по одну сторону стола - Мстиславичи и Ольговичи с союзниками, по другую - Вячеслав, Юрий и Андрей Владимировичи, сыновья Мономаха, и немногие князья, оставшиеся верными старинному обычаю, - старейшинство Мономаховичей над Изяславичами оставалось для них неоспоримым.
Дубовая столешница между княжескими соединачествами - как поле будущей битвы...
Не чинная беседа достойных государственных мужей - мятущееся вече. Князья спорили, перебивая друг друга, припоминали давние и недавние обиды.
Дружный хор Мстиславичей и Ольговичей перекричать было трудно.
Ярополк пытался умерить страсти, взывал к согласию, но тщетно. Не было единомыслия среди князей, не было большой объединяющей цели, ради которой можно было отложить взаимные счёты. Не было Владимира Мономаха!
Спорили много, а сошлись на малом. Мстиславичи выговорили прибавки к своим владениям на Волыни, Всеволод Ольгович прибрал под своих сыновей и племянников Курские земли. Но удовлетворения на их лицах Юрий не заметил. На время согласие, не более...
Самого Юрия эти переделы не касались, о чужих землях шла речь. Когда пришёл его черёд говорить, он просто призвал братию к согласию:
- Чтобы Русь сохранить, последуем, князья, закону, завещанному отцами и дедами нашими: каждый держит отчину свою. А свою отчину меж родичами делить - на то каждому князю вольная воля.
Призыв Юрия к неприкосновенности наследственных владений не понравился ни Мстиславичам, ни Ольговичам. Многие из них считали себя обделёнными, одно было желание - переиначить с пользой для себя. Кривились недовольно, перешёптывались, однако напрямую, открыто против закона не выступил никто. Неприлично было прилюдно к беззаконию звать.
Уже прощаясь, Юрий перехватил скользящий, ненавидящий взгляд Изяслава Мстиславича. Ничего не забыл Изяслав, ничего не простил: ни уплывшего из рук Переяславского княжества, ни позора прерванного на половине пути ростовского похода...
В глубоких раздумьях возвращался Юрий на двор старого боярина Ольбега Ратиборовича, где остановился с боярином Василием и ближними гриднями-телохранителями на время княжеского съезда (дружины, сопровождавшие на съезд князей, осторожный Ярополк в город не допустил, велел сидеть в воинских станах или пригородных деревнях).
Совсем дряхлый был Ольбег Ратиборович, с постели почти не поднимался — сидел, обложенный подушками, но разумом оставался ясен, в хитросплетениях межкняжеских отношений разбирался досконально, посоветоваться с ним было полезно.
Неторопливо, спокойно текла беседа мужей, и не чувствовал Юрий разницу в летах, будто ровня с ровней разговаривали. А может, с приближением старости стирается эта разница, ибо не телесное видят друг в друге собеседники, а духовное, размысленное?
Изредка в ложницу приходил тиун Ольбега, склонялся к уху своего господина, что-то шептал. Ольбег молча выслушивал его и отпускал едва заметным кивком головы.
Сгущались за оконцем ранние осенние сумерки. Холопы принесли свечи.
Снова вошёл тиун, но не как прежде, скользяще и беззвучно, а торопливыми, устремлёнными шагами, склонился к Ольбегу Ратиборовичу. Что шептал тиун и что ответил ему старый боярин, Юрий не расслышал, тихо оба говорили, но по тому, как метнулся тиун к двери (даже поклониться мужам забыл!), как нахмурился Ольбег Ратиборович, Юрий понял: что-то случилось, и наверно - недоброе...
Так и оказалось.
- Вот что, княже, - начал Ольбег. - Злоумышляют против тебя. Кто - называть не хочу («Изяслав, кто же ещё?» - догадался Юрий). Нынче же ночью отъезжай из Киева. Тайно отъезжай, с одними гриднями, а дружине передашь, чтобы следом шла, отдельно. Думаю, к Любечу тебе лучше путь держать. Наместник Дедевша был твоим доброхотом, защитит...
Заметив сомнение на лице князя, успокоил:
- Жив ещё Дедевша, жив! Старец вроде меня, но град Любеч в руках держит крепко...
Гридни торопливо увязывали во вьюки невеликую поклажу (телеги решили оставить на дворе у Ольбега), тихо седлали коней. Встали молчаливой кучкой у заднего, негостевого крыльца.
Темень была такая, что не разглядеть было вытянутой руки.
Близко к полуночи на крыльце появился князь.
Следом за тиуном пошли в дальний угол двора (коней вели в поводу). Тиун долго возился с проржавевшим замком: видно, потайной калиткой в частоколе давно не пользовались.
Как ни осторожничали, калитка приоткрылась с пронзительным визгом — видно, петли сильно проржавели, слепились.
Вышли за частокол, прислушались.
Вокруг было тихо.
Тиун шептал последние наставления:
- По этой тропке меж огородами - на другую улицу. Направо повернёте, и прямо к воротной башне. Сторожам скажете: «Ольбег Ратиборович приветное слово послал!» Сторожа ни о чём расспрашивать не будут, выпустят за ворота. А дальше путь к Любечу известный, вдоль Днепра. Только не по большой дороге езжайте, а пообочь, полями. Да хранит тебя Бог, княже!
Ночь укрыла беглецов.
К вечеру следующего дня, оставив коней, на ладье переправились через Днепр против Любеча. Пешком, под удивлёнными взглядами прохожих прошли по посадским улицам к Замковой Горе. Сторожа в проёме воротной башни склонили головы перед красным княжеским корзно, высокой бобровой шапкой и золотой цепью на груди Юрия (какой-то отрок побежал вверх по захабню - предупредить наместника о нежданных, но, судя по обличью, почтенных гостях).
Только когда за спиной захлопнулись ворота внутреннего Красного двора, а навстречу вышел наместник Дедевша, Юрий почувствовал себя в безопасности.
Одно было желание - повалиться на постель и спать, спать...
Дедевша прослезился, растроганно прижал Юрия к груди. И Юрий обнял старика по-родственному. Дороден был когда-то наместник Любеча, а ныне будто усох, потерялся в толстой, на меху, накидке.
- Зрелым и мудрым мужем стал, княже. Издали за деяниями твоими слежу - властвуешь достойно. А про меня, видно, Господь забыл, не зовёт к себе и не зовёт. Зажился я на этом свете. Порой жизнь не в радость, в тягость, но живу...
За скромным, наскоро накрытым столом Дедевша пожаловался:
- Раньше было кому служить. Князья великие, грозные: Всеволод, сын Ярослава Мудрого! Владимир Всеволодович Мономах! А ныне?
Не жаловал, видно, наместник нынешнего великого князя Ярополка, а князей Мстиславичей - и того меньше.
Долго за столом не засиделись, хотя чувствовал Юрий, что хочется старику поговорить, отвести душу. Слипались у Юрия глаза, устало клонилась голова. Понял Дедевша, что не до разговоров сейчас князю, сам предложил: