И тут воевода увидел, что в самом центре сражения дружинники вырубили вражеских воинов и вырвались на простор. В прорыв хлынула остальная масса всадников, все более расширяя брешь. Булгарский полководец бросил против нее своих всадников, но они были смяты и опрокинуты. И тогда он дал команду запасному полку. Застоявшиеся кони с ходу взяли в галоп. Удар свежих хорошо вооруженных воинов решил исход сражения. Булгары были разгромлены и бежали, скрываясь в чащах леса.
К Симоновичу подскакал Юрий. Лицо его было в крови, сполошно горели глаза, он выкрикнул:
– Дядька, все кончено! Разбили булгар в пух и прах!
Он назвал Симоновича так, как называл в детстве, потому что был потрясен битвой, когда прошел по краю смерти, и ему хотелось как-то отрешиться от этого убийства и вновь почувствовать себя обыкновенным человеком, может, даже сбросить годы и стать прежним, маленьким Юрой, когда прижимался щекой к груди воспитателя и слушал его рассказы про войны и походы…
Русами были захвачены весь обоз и гурт скота. Тут же на поле только что отшумевшего боя были разложены костры, стали варить и жарить мясо, воинам было роздано вино. Начался пир победителей…
А потом население городов с ликованием встречало воинов: наконец-то был положен конец набегам восточных разбойников. Киевский летописец записал: «В лето 6628 (1120) Георгии Володимеричь ходи на болгары по Волзе, и взя полон мног, и полки их победи, и, воевав, приде по здорову с честью и славою». В те времена имя князя Долгорукого произносилось или «Юрий», или «Гюрги», или «Дюрги», или «Георгий».
Юрий не переставал думать о Листаве во все время похода, теперь же не мог удержаться, чтобы как можно быстрее увидеть ее. Вот ведь какое странное и непонятное дело, размышлял он порой. Я женат, имею семью, а вот забыть ее не могу. Ну что в ней хорошего? Вокруг много красивых девушек, а мне она кажется всех прекрасней. У других холодная красота, а она вся светится, будто исходит от нее какое-то чудное сияние.
Юрий перебирал в памяти последнюю встречу, скомканную, смятую его нелепым поведением, его растерянностью, когда даже забыл отдать подарок и лепетал что-то невразумительное, не смог даже намекнуть о своих чувствах к ней. Ему стыдно было за свою нерешительность и слабодушие, но он вновь возвращался к их свиданию, изводя себя терзаниями. Он забыл, что, когда ехал из Киева, еще не был уверен, что любит ее; наоборот, считал, что они всего-навсего друзья. Страсть его зажглась после отъезда из Кучкова и особенно обострилась она во время похода; сражение, когда находился он на грани жизни и смерти, добавило новые силы в его пламя вспыхнувшей любви. И теперь у него не оставалось другого желания, кроме скорейшего свидания с Листавой; увидеть ее, посмотреть на ее лицо, взглянуть в ее бездонные синие глаза, а потом будь что будет!
И потому, едва отведя положенные по случаю победы торжества, он, сославшись на неотложность дел, оседлал коня и в сопровождении десятка дружинников, поскакал в Кучково. Он прибыл тогда, когда у боярина в тереме шел пир горой: боярин продолжал праздновать победу над булгарами.
– Князь! – вскричал он, увидев Юрия. – Как это здорово, что ты внезапно нагрянул! Садись скорей за стол, дорогим гостем будешь!
Кучка уступил ему свое кресло, сам пристроился рядом. Слуги тотчас наполнили всем кружки, боярин поднял свой бокал, выкрикнул зычно:
– За здоровье нашего князя! Слава!
– Слава! Слава! Слава! – проревели в ответ пьяные голоса.
Когда в кружки еще раз было налито вино, Кучка провозгласил:
– За нашу победу! Слава!
В ответ вновь трижды прогремело «слава!».
После этого пир распался на несколько групп. Одни занялись разговорами между собой, другие кинулись в пляс, иные сидели и молча ковырялись в тарелках.
Среди приглашенных была и Агриппина. Ее горящий взгляд чувствовал Юрий на себе с самого прихода в гридницу. Он чувствовал, что достаточно ему мигнуть, как она выскочит вслед за ним наружу и поведет в свой дом, однако про себя решил, что этого никогда не случится. «Хватит, повеселились, – с некоторой даже озлобленностью думал он, хотя понимал, что она ни в чем перед ним не провинилась. – К прошлому возврата нет и не будет!»
– Что, князь, по мою душу прибыл? – склонясь к Юрию, спросил Кучка.
– Да нет, совсем по другому вопросу.
– Этот другой вопрос – Агриппина? – блеснули глаза боярина лукавством. – Вон она сидит, как на иголках. Ждет не дождется, когда позовешь!
– Нет. Мне надо совсем другую.
– Это кого же?
– Листаву.
– Кого?
– Ты что, плохо слышишь? Повторить?
– Эту с сумасшедшинкой?
– Ту самую.
– Но ведь она моя девушка.
– Как – твоя? Ты же сам отказался от нее, сказал, что она надоела тебе приставаниями.
– Ну да, конечно… И чего ты в ней нашел?
– Тебе какое дело до этого, боярин? Не лишние ли ты вопросы стал задавать?
– Прости, князь. Не я говорю, а вино. Сейчас пошлю человека. Куда ей прийти?
– К крепостным воротам.
Немного подождав, Юрий встал и зашагал из гридницы. Краем глаза увидел, как встрепенулась Агриппина, ожидая его приглашения, но он даже взглядом ее не удостоил.
Не спеша направился к выходу из селения. Услышал, как кто-то догоняет. Обернулся. Листава! Лицо ее раскраснелось, глаза встревоженно блестели. Спросила, прерывисто дыша:
– Звал, князь? Зачем понадобилась? Или что-то случилось?
А он смотрел в ее милое лицо и улыбался. У него вдруг стало спокойно на душе, ушли куда-то тревоги и мрачные мысли. Она была рядом, и ему было хорошо, ему было больше ничего не надо. Он вынул из-за пазухи цветастый платок, который приобрел заранее, еще перед походом, и накрыл им ее худенькие плечики. Она стала гладить его тонкими пальчиками, щеки ее зарделись.
– Спасибо, князь, – проговорила она растроганно. – Никак не ожидала получить такой дорогой подарок.
– Ты хоть вспоминала обо мне? – спросил он, с замиранием сердца ожидая ответа: вдруг прозвучит равнодушное «нет».
– Думала иногда, – ответила она. – Только не чаяла увидеть.
– Что так? – спросил он и тут же пожалел о своем вопросе. Лицо Листавы потемнело, как видно, на ум ей пришла Агриппина. Тогда Юрий торопливо проговорил:
– Я буду приезжать только к тебе. Кроме тебя, мне никто не нужен.
Она наклонила голову в знак того, что верит его обещанию, он облегченно вздохнул, больше об этом разговора не вели.
Они вышли на мост, который вел в Замоскворечье, облокотились на жердевые перила. Вечерело. От деревьев на воду легла длинная тень, на вечернюю зорьку вышла хищная рыба, начала гонять мелочь, и по ровной глади реки то там, то сям стали расплываться мелкие круги.
– В детстве в Переяславле на вечерней зорьке часто бегал я рыбалить, – говорил Юрий. – У нас протекает Трубеж. Не сравнить с вашей Москвой. Маленькая степная речушка, с песочными берегами и дном. Зато пескарей уйма! Дома посолишь и в тарелке на ночь поставишь, крышечкой закроешь. А утром поднесешь к лицу, такой пряный запах! До сих пор блазнится…
– А я люблю лещей, завяленных на соломенном огне. Мой отец с братьями знают места, иногда с бредешком проходят на утренней зорьке, с ведро наловят, а потом в поле костер разведут. Ах, что это за лещи! Во рту тают!
Так разговаривали они, легко переходя от одного к другому, а потом она заспешила домой.
– Мама не знает, куда я ушла. Всякое может подумать!
Так встречались они тря дня. В последний вечер Юрий привлек ее к себе и поцеловал. Она доверчиво прижалась к нему и замерла, словно вверяя свою судьбу в его руки, и от этого она стала ему еще роднее и ближе.
Возвращаясь в Суздаль, он вспоминал встречи с Листавой, ее слова, ее лицо, как она говорила, как смотрела на него, и ему было сладостно и приятно перебирать в памяти каждую мелочь, каждую пустяковину, которые неожиданно приобретали в его глазах особую значимость. Как будет дальше в отношениях с Листавой, он особенно не задумывался, считая, что все само собой уладится и утрясется.
А Листаву по пути с последнего свидания ждала Агриппина. Ехидно скривив губы и покачивая стройным станом, она двинулась ей навстречу.
Листава остановилась, вопросительно глядя на нее. Та помедлила и проговорила, растягивая слова:
– Со свидания, значит, возвращаемся…
И, видя, что Листава не собирается разговаривать с ней, добавила:
– Ну, ну, находишься. Ты у него не первая и не последняя. Ты хоть знаешь, что он женат и у него дети есть?
– Знаю. Он не скрывает этого.
– И как же ты, несмотря на это, встречалась с ним?
– Встречалась и встречалась.
– Влюбилась, что ли?
– Сердцу не прикажешь…
– Вот дура, какая дура! Мой совет: бросай, пока не поздно.
– А ты подберешь?
Лицо у Агриппины вспыхнуло, но она сдержала себя, проговорила сдержанно:
– Да, я ошиблась. Но хоть ты поучись на моей ошибке! Расстанься с ним, пока не поздно. Потом жизнь будет не в радость, думать ни о чем не будешь, кроме него!
– Неправда. Я не из таких.
– Каждая так думает…
– Я не каждая! Я не позволю себя унижать!
– Еще как позволишь. Поползешь к нему на коленях, будешь умолять о любви, о капельке любви! Ты молоденькая и еще не испытала настоящего чувства и не знаешь, как порой оно растаптывает человека…
Агриппина ушла, а Листаве вдруг почему-то стало ужасно жаль ее. Может, и была неприязнь к этой женщине, но теперь на смену ей пришли сочувствие и сострадание. И почему-то сделалось грустно, а возле сердца поселилась тяжесть, она давила и угнетала. И, придя домой, Листава упала в постель и разрыдалась. Тяжкий камень с тех пор не покидал ее.
VIII
Целый месяц Юрий жил в каком-то наваждении. Что бы он ни делал, куда бы ни шел, его мысли всегда были о Листаве. Ему нравилось думать о ней, вспоминать их встречи, видеть перед собой ее образ. Он лишь теперь понял, что никогда не любил жену, что с Агриппиной у него было лишь мимолетное увлечение; настоящее большое чувство пришло только сейчас, к этой скромной и незаметной девушке. Не найдя силы сдержать себя, он все рассказал Ивану Симоновичу. Тот съездил в мерянский край и привез-таки, как и обещал, Сяняву; они сыграли пышную свадьбу и были счастливы в семейной жизни. Выслушав Юрия, он подумал, спросил: