сучили готовый текст — просто чтобы прочел с выражением. Он, однако, просмотрел проект доклада и отказался: «С этим выступать не буду!» Как же так, начинает оправдываться функционер, мы же всё тут упомянули, и новые задачи комсомола, и анализ деятельности областной организации, и примеры убедительные. Гагарин не спорит, но все равно отказывается: «На трибуну с такой речью не пойду, не пойду-у!.. Мне не поверят. Не могу я так говорить». И он садится и ночью пишет себе доклад, основной массив которого — да, идеологические штампы («Успехи социализма, естественно, вызывают стремление буржуазных идеологов морально разоружить нас… Они стремятся разложить молодежь, оторвать от родной партии, спекулируя на наших трудностях и недостатках…»), однако речь его оживает за счет язвительных примеров, которые он успел накопать, сам, без чьей-либо помощи. «Я не открою секрета, если еще раз скажу, что нам нужно научиться работать не вообще, а конкретно с каждой категорией населения — возрастной, профессиональной, социальной. Но разве это не смешно, когда одну семнадцатилетнюю первокурсницу из пединститута, такую хрупкую девушку, прикрепили к хулиганствующему лоботрясу, на год старше ее? Да еще посоветовали ей — ходи с ним в кино, на танцы и вообще как можно больше будь с ним, влияй на него, мол, денно и нощно. А у нее довольно ревнивый друг, ему тоже хочется ходить с ней в кино и на танцы».
Гагарин был сложной личностью — и тонким инструментом, посредством которого власти СССР осторожно и по возможности аккуратно манипулировали сознанием своих и чужих граждан; однако в те моменты, когда требовалось забить этим микроскопом гвоздь, никто не испытывал никаких особенных угрызений совести; его просто брали — и шарашили им по шляпке.
О том, как именно использовали Гагарина — с нюансами, можно понять, например, по сюжету о его отношениях с поэтом Евгением Евтушенко. История, неприятная во многих отношениях, дает представление и о социальном статусе Гагарина, и о том, насколько самостоятельной фигурой был «сын голубой планеты» — и насколько далеко простирались его возможности.
Евтушенко был поп-звездой — не как «Битлз», конечно, но весьма значительной и уже тогда до некоторой степени конвертируемой: этой фамилией могли козырять в западных газетах, когда надо было подчеркнуть, что Гагарин — совок и раб системы. Евтушенко представлял некую не то чтобы диссидентскую — чего уж такого диссидентского в поэме «Братская ГЭС»? — но полуофициальную линию. Его стратегия состояла в том, чтобы вести себя непоследовательно: оставаясь гражданином СССР и декларируя себя как человека стопроцентно «советского», он критиковал страну за рубежом, после чего каялся — и в следующий выезд опять артикулировал чересчур либеральные идеи. Естественным образом, многочисленные нюансы этих его сложных отношений с «режимом» служили главным источником для его «гражданской поэзии».
Гагарин рано или поздно пересекался практически со всеми суперзвездами советского шоу- (в широком понимании) бизнеса. Еще с саратовских времен он обожал ходить не только «в кино и на танцы», но и на спектакли и концерты — и был благодарным зрителем, всегда очень бурно реагирующим на происходящее на сцене. В круг его знакомых — в диапазоне от близких друзей до эпизодических, но ярких встреч — входили композитор Александра Пахмутова и ее муж поэт Николай Добронравов, куплетисты Шуров и Рыкунин, бард Владимир Высоцкий, диктор Юрий Левитан, эстрадник Аркадий Райкин, драматический актер Вячеслав Тихонов, лауреат Нобелевской премии по литературе Михаил Шолохов, певцы Иосиф Кобзон, Эдуард Хиль, Лариса Мондрус, Эдита Пьеха, комики Авдотья Никитична (В. Тонков) и Вероника Маврикиевна (Б. Владимиров). Ему очевидно льстило внимание советской артистической элиты — и он очень охотно контактировал с ее представителями.
В какой-то момент он пересекся и с Евтушенко — который, разумеется, не обошел стороной космическую тематику. Стихи — понятные, пламенные, без особенных выкрутасов, да еще в исполнении Евтушенко, который на сцене завораживает кого угодно, — Гагарину наверняка нравились. Казалось бы — чего делить этим двоим, если никаких личных поводов для конфликта между ними не было. Однако ж параллельными эти прямые не остались.
«В 1963 году Евтушенко опубликовал в западногерманском журнале „Штерн“ и во французском еженедельнике „Экспресс“ свою „Преждевременную автобиографию молодого человека“. В ней он рассказал о существовавшем антисемитизме, о „наследниках“ Сталина, писал о литературной бюрократии, о необходимости открыть границы, о праве художника на разнообразие стилей вне жестких рамок соцреализма» (6).
Как должно реагировать на это хрущевское государство? В лагерь — уже не те времена. Лишить гражданства и выслать за границу — еще не те. Механизм работал следующим образом. Некто из ЦК комсомола звонит Каманину — пусть Гагарин с Титовым подпишут коллективное письмо комсомольцев, о том, что молодежь протестует «против попыток извратить в искусстве и литературе советский реализм, скатывания некоторых авторов на позиции абстракционизма» (9). Гагарин подписывает: да, возмущен, и не только живописью, но и музыкой, мне отвратительны все эти истеричные вопли и завывания — как их там, «твист», да?[51] Этого мало — звонят еще раз: не просто подмахни, а сам напиши гневную отповедь, ведь проштрафился же — ну так пусть получает. Чтобы понятно было, что его не левиафан ругает, а реальный народ, легальным представителем которого ты являешься. Так появляется текст Ю. А. Гагарина «Слово к писателям» (20): «Что можно сказать об автобиографии Евгения Евтушенко, переданной им буржуазному еженедельнику? Позор! Непростительная безответственность!»
На этом «травля» Евтушенко не заканчивается.
Гагарин выступает на Всесоюзном совещании молодых писателей: «Я не понимаю вас, Евгений Евтушенко. Вы писатель, поэт, говорят, талантливый. А вы опубликовали в зарубежной прессе такое о нашей стране и о наших людях, что мне становится стыдно за вас. Неужели чувства гордости и патриотизма, без которых я не мыслю поэтического вдохновения, покинули вас, лишь только вы пересекли границы Отечества? А ведь без этих чувств человек нищает духом… обкрадывает свое творчество… В своей недоброй памяти „Автобиографии“ Евгений Евтушенко хвастается тем, что он, дескать, никогда не изучал никакой электротехники и ничего не знает об электричестве. Нашел чем хвастаться! С каких это пор невежество порою возводится в степень некой добродетели?» (21).
Теперь предоставим слово Е. А. Евтушенко: «Кстати, однажды произошел очень любопытный случай с Юрием Гагариным. Он выступал в Союзе писателей и сказал про меня, что как это поэт может говорить, что не понимает природы электричества? Мы же все образованные люди. Тогда поднял руку академик Капица и сказал: „Юрий Алексеевич, мы просим вас, если вы знаете, раскройте, наконец, секрет электричества всему человечеству, потому что я всю жизнь бьюсь над разгадкой этой тайны и до сих пор почти ничего понять не могу!“ Гагарину стало неловко, и он потом передо мною даже извинился» (23).
«К слову, Евтушенко на Гагарина за эти слова не обидится и спустя год примет его приглашение выступить в Звездном городке» (22). После обструкции, устроенной ему в советских СМИ в марте 1963 года, поэт Евгений Евтушенко находился в глубокой опале. Как вдруг сам Юрий Гагарин <…> пригласил его выступить в Звездном городке 12 апреля 1964 года на вечере, посвященном Дню космонавтики. Евтушенко согласился, поскольку устал от опалы и хотел реабилитироваться в глазах публики (этот вечер должны были транслировать в прямом эфире по ТВ). Однако приход поэта завершился громким скандалом. Вот как об этом вспоминает сам Е. Евтушенко:
«Я очень волновался и взад-вперед ходил за кулисами, повторяя строчки главы „Азбука революции“ <из поэмы „Братская ГЭС“>, которую собирался читать. Это мое мелькание за кулисами было замечено генералом Мироновым, занимавшим крупный пост в армии и в ЦК.
— Кто пригласил Евтушенко? — спросил он у Гагарина.
— Я.
— По какому праву? — прорычал генерал.
— Как командир отряда космонавтов.
— Ты хозяин в космосе, а не на земле, — поставил его на место генерал.
Генерал пошел к ведущему, знаменитому диктору Юрию Левитану, чей громовой голос объявлял о взятии городов в Великую Отечественную, показал ему красную книжечку и потребовал исключить меня из программы концерта. Левитан сдался и невнятно пролепетал мне, что мое выступление отменяется. Я, чувствуя себя глубочайше оскорбленным, опрометью выбежал из клуба Звездного городка, сел за руль и повел свой потрепанный „москвич“ сквозь проливной дождь, почти ничего не видя из-за дождя и собственных слез. Чудо, что не разбился. Гагарин кинулся за мной вдогонку, но не успел. „Найдите его, где угодно найдите…“ — сказал он двум молодым космонавтам. Они нашли меня в „предбаннике“ ЦДЛ, где я пил водку стаканами, судорожно сжимая непрочитанные машинописные листочки… <…> с Гагариным я больше никогда не виделся…»
Очень любопытная психологически ситуация. Интересно, что Гагарина можно было смутить, любопытно, что он и выполняет приказы науськивающих его кураторов — и извиняется перед объектом травли. Он ведет себя не так, как от него ожидаешь; и это означает, что, на самом деле, несмотря на обилие анекдотов о нем, мы очень плохо понимаем, что на самом деле происходило в голове у Гагарина в 1960-е годы.
Вот как, например, он переживал свое ставшее вскоре очевидным всему миру вранье про приземление в спускаемом аппарате? Что думал о Титове, который после полета стал избегать его — так и не простив, по-видимому, упущенное первенство? Не планировал ли развестись с женой, не хотел ли завести сына? Прочел ли он «Один день Ивана Денисовича» и «Над пропастью во ржи», и при каких обстоятельствах впервые услышал «Битлз», и нравился ли ему Шон Коннери в роли Бонда? Что чувствовал, когда попадал в среду, где окружавшие его организмы не испытывали благоговения перед его биографией — и третировали его как всего лишь продукт «совка»?