Отыскать те кадры так и не удалось. Скорее всего, в воспоминаниях Юрия Николаевича случилась контаминация, наложение двух разных сюжетов. Документальный киноочерк под названием «Дети Сталинграда» действительно был создан, мы о нем уже упоминали в этой главе, но снимали его годом ранее, в 1950‐м, и видеоряд там использовался исключительно местный, сталинградский – никаких кадров из Москвы. Получается, что кинохронику с Красной площади вмонтировали в фильм с неким другим наименованием, нам не известным, и таким образом исчезает важнейший критерий поиска. Но мало ли, вдруг еще обнаружится тот фрагмент?
Культ «вождя народов» в детском доме был, разумеется, всеобъемлющим и безоговорочным – как и повсюду в стране. Никакие трудности детдомовской жизни, никакие слухи и полудогадки про «детей врагов» не могли быть связаны с величественным и безупречным образом товарища Сталина – и уж тем более не способны были бросить на него даже малейшую тень. И сколько бы ни рефлексировал Юра Гусман насчет своей «тайны», воображение его заведомо не могло породить версии, предполагавшей хотя бы косвенную причастность Иосифа Виссарионовича к перипетиям его собственной, Юриной судьбы. Как и для всех окружающих, кончина вождя в марте 1953‐го стала для десятиклассника Гусмана страшным ударом и глубоким переживанием.
Когда умер Сталин, эту смерть мы встретили у Вовки (Климова. – Д. С.). Я плакал, как и все, и не пошел в школу. Меня вызывают в райком комсомола. А секретарем райкома была родная сестра Анны Николаевны (воспитательницы Варакиной. – Д. С.). Она говорит: «Юра, как ты мог так поступить?! Когда умер великий человек, ты не пошел в школу!» Отвечаю: «Потому и не пошел, что чувствовал, как это тяжело». Утешить всеобщее горе не могли даже слова школьного историка Ивана Никоновича: «Ребята, а почему вы плачете? Вот умер Ленин – потом появился Сталин. И сейчас кто-нибудь появится. Не надо плакать».
По-своему резонный тезис, но все же рыдания стихли окончательно лишь через несколько суток.
Той весной Юра заканчивал среднюю школу. К выпускным экзаменам некоторая апатия и безразличие к учебе, уже и прежде дававшие о себе знать, завладели им особенно сильно.
Когда мы оканчивали десятый класс, я еще к этому времени ничего о себе не знал, и мне ничего не хотелось, в том числе сдавать экзамены. Это казалось ненужным, необязательным. Такое было настроение.
Доходило до того, что однажды по Юриной просьбе его до самого порога экзаменационного класса сопровождал Володя Климов, в ту пору еще семиклассник, – просто для моральной поддержки… К удивлению выпускника, результаты экзаменов в целом оказались не катастрофическими, и перспектива поступления в вуз выглядела вполне реальной.
Когда мы решали, где учиться, я думал, что поеду в Краснодар, потому что во всех институтах сельскохозяйственного профиля открывались гидромелиоративные и гидротехнические факультеты, а наиболее близким был Краснодар. Тем более, что это был теплый город. А главное, в этом институте учились двое наших воспитанников. Юра Сурначев учился на гидромелиоративном факультете, и я как-то с ним списался.
Таким образом и совершился выбор учебного заведения, почти случайный (хотя не обошлось и без влияния Бориса Израилевича Гусмана, который в письме к Юре рассказал о важности и нужности профессии гидротехника). Чтобы свернуть с этой колеи, впоследствии потребовались годы и годы.
Завершение детдомовской части биографии украсилось эпизодом, который Юрий Николаевич описывал потом с ощутимым удовольствием. Сцена отъезда при некоторой ее исходной нелепости и даже комичности вышла чрезвычайно трогательной:
Я собирался уезжать из детдома, поступать в институт. В комплекте белья, который давали выпускникам в детдоме, были кальсоны, рубашки, штаны. Получился огромный мешок. Надо было взгромоздить его на себя и отправиться в Сталинград, на вокзал. Володя пришел меня провожать. Когда я стал смотреть это белье, выяснилось, что там нет трусов, а есть только кальсоны. (А было жарко. Когда я подъезжал к Краснодару – там уже абрикосы вызрели.) Я думаю – что же делать? Пошел к директору и говорю: «Августа Сергеевна, я не могу без трусов, в кальсонах при этой жаре…» Тут появился Вовка: «Мама, ну дай Юре трусы». Она отвечает: «А в списке их нет, я не могу дать то, что не входит в список». Вовка и говорит: «Пусть он тогда возьмет мои трусы». Так и получилось, что я поехал в Вовкиных трусах.
Принцип взаимовыручки между двумя друзьями сохранился навсегда.
Преодолев искушение ввернуть здесь фразу «с этого времени у него началась другая жизнь», поделимся лучше предположением о том, что не такой уж и другой она оказалась, эта новая жизнь. По крайней мере, поначалу. Юру все не отпускала затянувшаяся апатия.
Приехал я в Краснодар, меня поселили в общежитие на территории Института табака и махорки. Там я прожил до начала экзаменов. Экзамены эти я сдавал очень плохо, мне все было неинтересно. Потом этот факультет ликвидировали из‐за переизбытка таких факультетов. А в Новочеркасске был специализированный институт с двумя факультетами – лесотехническим и гидромелиоративным. Так я оказался в Новочеркасске.
Впрочем, о середине 1950‐х рассказ впереди.
А детский дом еще некоторое время оставался для Юры своего рода «очагом» и «пристанью», куда можно было без всяких официальных запросов приехать на каникулы – с ощущением, что обязательно примут, накормят, дадут ночлег и позволят сколько угодно общаться с друзьями. Это было удобно и в бытовом смысле – экономились деньги из небольшой стипендии, – и, наверное, все-таки комфортно психологически: знать, что есть место, где тебя ждут. Правда, застарелой душевной неустроенности подобные визиты все равно не снимали. Может быть, даже усугубляли. Свое состояние в один из таких моментов Юрий Ларин отчетливо запомнил и зафиксировал в мемуарах:
Позже, уже когда я учился в Краснодаре, как обычно мы поехали с Сурначом (Юрой Сурначевым. – Д. С.) в детдом на каникулы. Там вдруг остро почувствовал, что я одиночка. Хотя это чувство было всегда, несмотря на друзей и хороших людей, которые были вокруг.
Глава 3Края справедливости
Считать ли студенческие годы началом Юриной самостоятельной, взрослой жизни? С одной стороны – да, разумеется. Привычный детдомовский уклад остался в прошлом – вместе с поднадоевшим, наверное, круглосуточным распорядком, но и с гарантированным «социальным пакетом» тоже. Вузовские наставники не обязаны были беспокоиться, накормлены ли их студенты и достаточно ли времени они уделяют подготовке к занятиям. Юрий Николаевич вспоминал, что в силу своей затяжной апатии, о которой говорилось выше, он завалил одну из первых сессий и остался без стипендии; этот урок оказался настолько тяжелым, что не сделать из него выводы было невозможно. К вынужденному старанию со временем добавился некоторый интерес к будущей профессии – хотя и не любовь все-таки.
Словом, жизнь как будто и впрямь наметилась почти взрослая. Однако при ближайшем рассмотрении становится понятно, что внутреннее ее содержание в очень большой степени определялось прежними, еще детскими и отроческими вопросами. Кто я на самом деле? Что не так со мной и моими родителями? Каким образом можно соединить смутные воспоминания и недовыясненные полуфакты в одну непротиворечивую картину? Не исключено, впрочем, что если бы эти застарелые вопросы так и зависли без всякой надежды на их разрешение, то они могли бы вытесниться из сознания куда-нибудь на дальнюю антресоль. Но именно в ту пору признаки (или призраки) близких разгадок неожиданно замаячили, приводя Юру то в растерянность и смятение, то в возбуждение на грани ажитации. Как развивались события «по семейной линии», мы расскажем чуть позже.
В целом же про те студенческие Юрины времена – первые, «гидромелиоративные» (впоследствии будут и другие, художественные), – известно не так уж много. То есть общая хронологическая канва как раз понятна, никакие «белые пятна», если иметь в виду поступательное передвижение с одного институтского курса на другой, в ней не проглядывают, однако и житейских подробностей тоже почти нет. Сам Юрий Николаевич о том периоде вспоминал реже и с меньшим воодушевлением, чем о других отрезках своего прошлого, – хотя бы о сталинградском или детдомовском. Насколько можно оценить задним числом, ни с кем из однокурсников он впоследствии не поддерживал приятельских отношений – опять же в отличие от детдомовских друзей.
Оказались ли для него те годы столь тяжелы и антипатичны, что хотелось вычеркнуть их из памяти? Не похоже: это прорезалось бы в мемуарных записях, так или иначе проскользнуло. Его жена, Ольга Максакова, свидетельствует: когда в их разговорах время от времени всплывала тема давней студенческой жизни, Юрий Николаевич мог предаться воспоминаниям без какого-либо усилия над собой. Но записать их на бумаге или хотя бы наговорить на диктофон не стремился. Будто не считал это нужным или существенным. Несколько эпизодов из Юриной институтско-общежитской поры, которые мы упомянем в этой главе, воспроизведены исключительно по впечатлениям Ольги Арсеньевны от его устных, порой мимолетных рассказов.
В качестве гипотезы: возможно, он относился к этой части своей биографии как ко времени, потраченному зря, хуже того – уводившему его все дальше в сторону от затаенной мечты об изобразительном искусстве. Возможно. Но, между прочим, часы марки «Победа», купленные в Новочеркасске сразу после защиты диплома, он потом носил на руке десятки лет – скорее, как талисман, нежели как необходимый аксессуар.
Да, речь тут в основном о Новочеркасске. Как уже упоминалось, в Краснодаре Юра проучился недолго, всего два семестра: в 1954‐м его факультет в составе Кубанского государственного сельскохозяйственного института упразднили, а студентов перевели в бывшую столицу донского казачества. Тамошнее учебное заведение именовалось Новочеркасским инженерно-мелиоративным институтом (в 1990‐е по новой моде его переименовали в академию, в 2008‐м присоединили к Донскому государственному аграрному университету, но так или иначе оно живо по сию пору). Хотя при советской власти город надолго застрял в статусе районного центра Ростовской области, но все же хранил еще приметы старорежимного казацкого величия, если не помпезности. В частности, инженерно-мелиоративный институт располагался в бывшем здании Донского Мариинского института благородных девиц. Да и вообще здешние мелиораторы отсчитывали свою научную традицию от дореволюционных времен, так что институт (инженерный, а не благородных девиц) считался весьма крепким, даже солидным. Правда, Юрий Николаевич отзывался о Новочеркасске середины 1950‐х как о городе скучном. Ну а где было так уж весело?