Никогда я не был предателем, за жизнь Ленина без колебания заплатил бы собственной. Любил Кирова, ничего не затевал против Сталина. Прошу новое, молодое и честное поколение руководителей партии зачитать мое письмо на Пленуме ЦК, оправдать и восстановить меня в партии. Знайте, товарищи, что на том знамени, которое вы понесете победоносным шествием к коммунизму, есть и моя капля крови!
Для Анны Михайловны все здесь представлялось очевидным. Разве само по себе это обращение не есть весомейший довод в пользу реабилитации Бухарина? Пусть даже здесь только декларация собственной невиновности накануне расправы, но разве не стоит как раз сейчас перед партией задача «распутать чудовищный клубок преступлений»? Разве не теперь самое время поднять все архивные документы, чтобы объективно разобраться с обвинениями в адрес «правой оппозиции»? Ларина видела прямую корреляцию между бухаринским письмом и заявленным антисталинским курсом. Однако на практике обстояло сложнее. Анна Михайловна в мемуарной книге говорит об этом скупо, словно поджав губы:
В 1961 году письмо впервые было передано в ЦК КПСС. В тот период, когда в Комитете партийного контроля пересматривались большевистские процессы, меня не один раз туда вызывали. Мне было сказано, что вопрос о реабилитации Н. И. Бухарина будет решен в ближайшем будущем. По неизвестной мне причине этого тогда не произошло.
Подлинная причина неизвестна и по сей день. Не в качестве исчерпывающего объяснения, а просто для сведения читателей упомянем о таком факте: под протоколом, заверявшим приговор суда по делу Николая Бухарина, стояли подписи Ежова, Берии – и Хрущева. Однако вряд ли разгадка столь уж банальна. Из документальных свидетельств, приведенных в монографии немецкого историка Марка Юнге «Страх перед прошлым. Реабилитация Н. И. Бухарина от Хрущева до Горбачева» (она издана и на русском), со всей очевидностью следует, что на первых порах Никита Сергеевич не препятствовал объективному разбирательству по процессу «правотроцкистского блока». Более того, в справке, составленной еще в июле 1956 года, Генпрокуратура СССР настоятельно рекомендовала формальную реабилитацию обвиняемых. В тот момент, правда, от прокурорских рекомендаций отмахнулась специальная комиссия во главе с Вячеславом Молотовым, но довольно скоро того отстранили от всех высоких постов как участника «антипартийной группы» и отправили послом в Монголию. К вопросу о «правотроцкистском блоке» вернулись снова; некоторые из осужденных оказались реабилитированы, полностью или частично, во второй половине 1950‐х. Но главных обвиняемых, в первую очередь Бухарина, оправдать не хватало духа, хотя к материалам того процесса разные инстанции обращались снова и снова.
Марк Юнге пишет:
По-видимому, в высших партийных органах существовал консенсус относительно невиновности Бухарина в юридическом смысле. Это явствует из того, что его родственники получили часть обычных компенсаций – состоялась их собственная реабилитация, им было разрешено вернуться в столицу, где были предоставлены квартира, пенсия, возможности работы и учебы. Поэтому можно было бы говорить о неофициальной формальной реабилитации Бухарина, основанной на юридическом заключении 1956 года, тем более что высшие партийные органы были информированы о его основных положениях. Но точки зрения Анны Лариной-Бухариной и Эсфири Гурвич показывают, что неофициальная реабилитация не могла заменить официальную, публичную и формальную. Они пытались найти путь, который позволял бы добиться полной реабилитации Бухарина в рамках политических возможностей.
Однако путь этот никак не находился. Скорее всего, дело упиралось в расстановку сил на поле тех самых «политических возможностей». Хрущеву приходилось маневрировать. Декларация XX съезда о необходимости возвращения к «ленинскому курсу» не могла быть трактована совсем уж буквально, поскольку в этом случае пришлось бы констатировать, что за три десятилетия сталинского правления то, что считалось этим курсом, было извращено до будто бы полной своей противоположности. А подобная констатация поставила бы под удар и все «исторические достижения советского народа», и легитимность самого нынешнего руководства партии. На правах гипотезы: Никита Сергеевич не мог не опасаться (и с высокой вероятностью ему об этом периодически напоминали приближенные), что публичное оправдание Бухарина, предлагавшего альтернативные методы построения социализма, будет воспринято в обществе как сигнал к ревизии существующего строя как такового… Хотя к однозначному выводу, повторимся, никакие документальные источники не приводят.
Анна Ларина замечала, конечно, что усилия членов семьи то и дело наталкиваются на двусмысленную реакцию, а чаще же и вовсе никакой реакции не получают. Но поначалу у нее не было ощущения, что дело безнадежно. Тем более имелись и союзники.
Нельзя в этой главе обойтись без упоминания так называемых хрущевских зэков. За речевым оборотом, который использовали и сторонники, и противники процесса десталинизации, стояли вполне конкретные фигуры – Ольга Шатуновская, Алексей Снегов, Валентина Пикина, Александр Тодорский и некоторые другие бывшие заключенные.
Эти люди сыграли огромную роль на том историческом рубеже, когда сначала исподволь готовились сенсационные заявления XX съезда, а за ними последовали широкомасштабные архивные расследования и практические шаги по реабилитации репрессированных – и живых, и погибших. Особенно важной представляется заслуга Шатуновской и Снегова. Оба после смерти Сталина были возвращены из ссылок в Москву и оба же в 1956‐м наделены весьма значительными полномочиями. Ольга Григорьевна стала заместителем председателя Комитета партийного контроля и несколько позже фактически возглавила работу так называемой комиссии Шверника, которой было поручено разбираться в обстоятельствах политических процессов 1930‐х годов. Тогда как Алексей Владимирович Снегов занял должность начальника Политического отдела Главного управления лагерей Министерства внутренних дел СССР. Попросту говоря, оказался на позиции главного комиссара ГУЛАГа – вроде бы немыслимой для вчерашнего зэка.
Но в том и состоял замысел Хрущева: ему требовался человек, способный демонтировать сталинскую лагерную систему, руководствуясь пониманием истинного положения дел, а не ведомственными интересами. По свидетельству Серго Микояна, сына Анастаса Ивановича, Снегов поначалу сопротивлялся такому назначению и даже жаловался на Хрущева своему собеседнику:
Я сыт этим заведением по горло, а он заставляет меня согласиться, мол, ты все там знаешь, что нужно и что не нужно, кроме того, тебя не обманут показухой. А я просил сделать меня секретарем какого-нибудь райкома города Москвы. Хотел поработать, как раньше, с людьми, с нормальными жизненными проблемами и задачами. А приходится ездить по лагерям, видеть все то, в чем жил сам много лет.
Отсидеться в райкоме действительно не получилось, Снегову пришлось работать на износ – и к тому же в условиях растущего саботажа на разных уровнях власти.
Отдельно добавим, что и Шатуновская, и Снегов с сочувствием относились к членам семьи Бухарина, прекрасно отдавая себе отчет в том, что процесс правотроцкистского блока был сфабрикован и что все обвинения вокруг него – также огульны и несправедливы. «Хрущевские зэки» с готовностью брались помочь родственникам Николая Ивановича в их персональных проблемах – когда могли. В частности, Снегов вообще был очень близок к этой семье и воспринимался здесь как своего рода «палочка-выручалочка». Но только не в том, что касалось фигуры Николая Бухарина. Добиться его официальной реабилитации не получилось даже в период максимального влияния Шатуновской и Снегова на партийное руководство – а период этот оказался не столь уж долгим.
Признаки грядущей опалы появились еще при подготовке к XXII съезду КПСС, который, по убеждению сторонников десталинизации, должен был окончательно расставить все точки над «i»: полностью оправдать невиновных, осудить палачей, подтвердить непреложность курса на возвращение к «ленинским нормам партийной жизни» и вбить осиновый кол в могилу государственного террора. Этим намерениям противостояли довольно могущественные силы во главе с секретарем ЦК по идеологии Михаилом Сусловым. Если еще недавно Ольгу Шатуновскую, хотя и с большой натяжкой, можно было за глаза именовать «серым преосвященством» Хрущева (выражение из биографической книги Григория Померанца «Следствие ведет каторжанка»), то к началу 1960‐х этот неофициальный титул едва ли за ней сохранился. Роль коллективного «серого кардинала» все чаще примеривали на себя приверженцы осторожного консерватизма. Со всей вытекающей отсюда разницей интересов и целей влияния на Первого секретаря.
Однако Никита Сергеевич был не настолько наивен, чтобы не понимать: если антисталинская линия не будет им в каком-то виде продолжена, то ползучая реставрация продолжит усиливаться. А подобного развития событий Хрущев точно не желал, как ни относись к его метаниям и колебаниям рубежа 1950–1960‐х. И вот на XXII съезде прогремел новый залп. Не обошлось даже без подобия осинового кола, хотя и последовавший вынос тела Сталина из мавзолея, и демонтаж памятников вождю, и переименования некоторых населенных пунктов – все это можно было расценить как всего лишь символические жесты, пока что не влекущие за собой системных преобразований. В том числе и подлинного, глубинного пересмотра обстоятельств Большого террора во всей их полноте и неприглядности.
Как ни парадоксально, но именно этот съезд, вроде бы столь решительный в части антисталинской риторики, по сути, подвел финальную черту под деятельностью «хрущевских зэков». Еще за год до партийного форума, в 1960‐м, Алексей Снегов лишился своей комиссарской должности в структуре МВД и был сослан в редакцию ведомственного журнала «К новой жизни», а в 1964‐м и вовсе отправлен на пенсию. Сдаваться он не хотел и как мог пытался противостоять откату к старым парадигмам. За что удостоился уничижительной критики на заседании Политбюро ЦК КПСС от 10 ноября 1966 года. Из стенограммы: