Особым успехом у компании пользовались выступления местного массовика-затейника – почему-то по прозвищу Мусогорский. Вообще-то его реальная фамилия звучала гораздо прозаичнее, всего лишь Иванов. Причудливое прозвище шло ему куда больше (оно возникло и закрепилось в обиходе у санаторской молодежи после лекции на тему музыки: именно так докладчик именовал композитора Мусоргского). Все прочие выступления местного культработника тоже вызывали неизменный фурор. Юрий Николаевич впоследствии любил воспроизводить по памяти его извилистые историографические пассажи. Вроде таких – цитируем фрагментарно, чтобы обозначить жанр.
Этот дом принадлежал князю Щербатову. Это был крупный князь. У него было два кирпичных завода по дороге в Полушкино, много охотничьих ружей и разных собак. Дом был построен очень давно на белковом растворе, а желтки раздавали рабочим. Князь и его жена, графиня, жили на втором этаже. Во второй палате была спальня князя и его главной прислуги, в десятой жила его жена-графиня, а на третьем этаже – я с киномехаником.
Князь был очень высокого роста и умер за границей. Хоронить его привезли в Васильевское. Но гроб был слишком мал, и крестьяне не верили, что такой большой князь поместился в нем. Ходят слухи, что половину графиня похоронила за границей, а половину привезла сюда, чтобы обмануть народ. После революции решили это дело проверить. Гроб открыли, но кроме остатков костей ничего не нашли.
Ну, кроме князя здесь жил еще и Герцен. На той стороне, в Васильевском, стояло имение помещичьего типа. Хозяин был помещик Яковлев. У него было два сына (голоса из публики: «не два, а три»). Третий – так, я его не считаю. Они, два брата, путешествовали за границей и разбазаривали имущество. Один – там у него произошел даже не роман, а так – обычная в то время барская прихоть, – и в результате чего вместе с ним в России появился сын «Шушка, он же Герцен», – цитирую по старинной книге.
Ввиду того, что Герцен был революционер, Ленин велел назвать санаторий имени Герцена. До 37‐го года здесь был общий санаторий. В нем лежали сердечники, ревматики и тушники (возгласы недоумения: «кто это?»). – Те, которые толстые.
Я во время войны был на фронте, а когда вернулся, магнитная стрелка показала – на волейбольной площадке зарыт барский клад. До сих пор он здесь (отдельные возгласы: «надо копать!»). Нельзя, товарищи, корни мешают. А вообще-то надо.
Много бы я вам мог рассказать, матерьяла у меня много, да вот записи положил я на чердак, и там их, извините, кошки обгадили.
Так и развлекались в свободное от процедур время. Юрий Ларин очень ценил своеобразный эстрадный юмор Мусогорского.
Упомянутый «Шушка, он же Герцен», оставил, впрочем, и собственноручное описание летних семейных поездок в загородное имение. В «Былом и думах» этим рассказам, довольно детальным и чрезвычайно лирическим, отведено несколько страниц. Автор ничуть не стесняется проявлений сентиментальности и ностальгических чувств:
Я мало видал мест изящнее Васильевского. Кто знает Кунцево и Архангельское Юсупова или именье Лопухина против Саввина монастыря, тому довольно сказать, что Васильевское лежит на продолжении того же берега верст тридцать от Саввина монастыря. На отлогой стороне – село, церковь и старый господский дом. По другую сторону – гора и небольшая деревенька, там построил мой отец новый дом. Вид из него обнимал верст пятнадцать кругом; озера нив, колеблясь, стлались без конца; разные усадьбы и села с белеющими церквами видны были там-сям; леса разных цветов делали полукруглую раму, и черезо все – голубая тесьма Москвы-реки. Я открывал окно рано утром в своей комнате наверху и смотрел, и слушал, и дышал.
Не исключено, что схожие ощущения мог испытывать там и Юрий Ларин – пусть даже с поправкой на осенне-зимний сезон, не особо комфортный, и за изъятием крепостнических коннотаций. Место действительно чарующее. И впрямь волшебная гора – при всей печати советскости на тогдашнем санаторном быте.
Ко всему прочему Юра там с большим воодушевлением взялся за пейзажную живопись акварелью. Опять же по рассказам Ольги Максаковой:
Инга Баллод тогда училась в архитектурном институте и привезла с собой набор акварели, карандаши, бумагу. Юра у нее время от времени заимствовал эти материалы, а потом она ему их вообще отдала. Сказала, что у него явно получается лучше, чем у нее. Для него, по-видимому, было очень важно, когда ему что-то сообщали со стороны. Хотя он достаточно рано понял, что будет художником, но такая внешняя поддержка, мотивация извне, были очень значимы.
Галина Михайловна Михайлова, сестра одного из участников санаторной компании (она время от времени приезжала из Москвы навещать старшего брата и сблизилась с его друзьями), эту историю подтверждает и вспоминает, что Инга буквально «взяла над Юрой шефство» в части рисования. И действительно сразу оценила его способности.
Еще до санатория Ларин предпринял шаг, который должен был, по его ощущению, способствовать продвижению к заветной цели – стать профессиональным живописцем. Перебравшись в Москву, он недолгое время спустя пошел учиться в Заочный народный университет искусств имени Крупской (ЗНУИ). В тот момент, похоже, рядом не нашлось никого, кто бы объяснил ему, что в задачу ЗНУИ не входила подготовка к поступлению в художественные вузы – тут главенствовал иной формат: пестование самобытности, выявление природного дара самоучек. Хотя сертификат выпускника народного университета давал официальную возможность работать преподавателем изостудии, например, но вряд ли именно к этой стезе устремлялся Юрий Ларин.
По словам художницы Ольги Вельчинской, чей отец, Алексей Семенович Айзенман, больше тридцати лет преподавал изобразительное искусство в ЗНУИ (да и сама Ольга Алексеевна там довольно долго работала – уже в перестроечные и постперестроечные годы), несмотря на слово «заочный» в названии университета, там существовала и очная форма обучения.
Два раза в неделю жители Москвы, Подмосковья и ближайших областей приезжали сюда со своими работами. Это было некое подобие клуба: совместное рассматривание и обсуждение принесенных работ, в котором все принимали участие, но педагог, естественно, был ментором и центром всего происходящего. А поскольку те наши педагоги были не лыком шиты, эти обсуждения сопровождались экскурсами в историю искусств, при этом давались профессиональные советы. Это был еще и забавный микс: могли собираться вместе, скажем, доктор наук (например, у папы был такой ученик, крупный медицинский исследователь) и какой-нибудь серый человек из Торжка – с изумительными городскими пейзажами. Дикие провинциалы и импозантные столичные дамы, желающие вернуться к мечтам своего детства насчет занятий искусством. Или даже совсем старики и старушки, решившие на старости лет стать художниками. Такое вот удивительное учебное заведение, в котором, кстати, реклама была прекрасно поставлена: ЗНУИ рекламировали в журналах «Работница» и «Крестьянка», довольно часто упоминали по радио. При этом все мы жили в коммунальных условиях, и такое социальное разнообразие ни для кого не было экзотикой. Ситуация выглядела вполне естественной.
Как таковые занятия в ЗНУИ (тогда заведение базировалось в старинном особняке по Армянскому переулку) если и приближали Юру Ларина к обретению профессии «настоящего художника», то слегка окольным путем. Но было бы несправедливо говорить об упущенном времени: не давая железобетонной академической выучки, народный университет мог прививать вкус и понимание. Это был первый в Юриной жизни опыт соприкосновения с профессиональной художественной средой – причем, что немаловажно, с доброжелательным ее сегментом. Заносчивые, пренебрежительные снобы в ЗНУИ, как правило, не работали. Опять же сошлемся на мнение Ольги Вельчинской:
Это место было действительно гуманитарным, гуманным явлением. Люди там были отменные, и не удивительно: с удовольствием и энтузиазмом там могли работать только люди определенного градуса благородства.
Наставником Ларина здесь оказался Александр Сергеевич Трофимов – пожалуй, не самый яркий талант из созвездия преподавателей заочного университета, но художник крепкой «суриковской» выучки и к тому же человек, не лишенный отзывчивости. Между учителем и учеником сложились более основательные отношения, нежели в среднем по группе: видимо, Трофимов занимался с Лариным еще и индивидуально. Не случайно же именно Александр Сергеевич несколько лет спустя устроил протекцию бывшему воспитаннику при устройстве на работу преподавателем в Московское художественное училище памяти 1905 года. К слову, у самого Трофимова его карьера, пусть и не сугубо творческая, а больше административная, сложилась весьма успешно: он долго потом профессорствовал в своей alma mater, МГХИ имени Сурикова, дослужился до чина проректора, а в 1987‐м стал главой столичного отделения Всероссийского общества охраны памятников истории и культуры (ВООПиК). Даже депутатом Моссовета избирался. Отношения их с Лариным, впрочем, так никогда и не переросли ни в дружбу, ни в приятельство. А вот с первыми шагами на художественном поприще Трофимов определенно помог, хотя и не сыграл роли мэтра-вдохновителя, задающего ориентиры на дальнейшее. С ориентирами Юрию Ларину предстояло еще разбираться и разбираться.
Читателю всегда любопытно узнать (ну, должно быть любопытно, наверное), как же обстояло у героя повествования с личной жизнью в тот или иной описываемый период. В данном случае, если говорить о первой половине 1960‐х, ответить можно одной фразой: обстояло сложно. Хотя скрывать тут особо и нечего, ровно наоборот – достоверных сведений слишком мало, чтобы нарисовать подробную картину. Обойдемся пунктиром. Нам известно, что Юрий Ларин был влюблен в Ингу Баллод со времени их совместного пребывания в санатории имени Герцена. Мы знаем также, что их роман тогда не сложился. А сложился в результате другой роман – с Ириной Румянцевой, тоже приятельницей по санаторию. Они жили вместе около семи лет, до 1970 года.