Ольга Максакова следующим образом трактует ту ситуацию:
Это был гражданский брак. Юра был прописан у мамы, а к Румянцевым он переехал после того, как его оставила Инга. Находясь в состоянии несчастной любви, он часто общался с Ириной, она его всячески поддерживала. Дома ему жилось очень напряженно – большая семья, взаимонепонимание с мамой, невозможность заниматься искусством в свободное время и т. д. В какой-то момент Ирина предложила ему жить у них.
Они поселились по адресу: Смоленская улица, 10. Дом стоит и поныне. Расположен он в живописном месте, на спуске от высотки МИДа к Бородинскому мосту, однако украшением столицы его не назовешь. Следуя хрущевским директивам, обязывавшим избегать «архитектурных излишеств», проектировщики обошлись минимумом форм и деталей – просто поставили в ряд, уступом под наклон улицы, два кирпичных параллелепипеда, а третий завернули под прямым углом на набережную. (Чуть позже по другую сторону Смоленской улицы возвели симметричный квартал, но ощущения благородного классицизма от этого не добавилось.) Планировка внутри оказалась под стать экстерьеру: среди квартир преобладали малогабаритные «двушки». Как раз в одной из них и разместилась семья Румянцевых – в 1962 году, сразу после сдачи строительного объекта в эксплуатацию.
Мать Ирины, Ольга Михайловна Румянцева, работала литературным редактором – заведовала отделом прозы в журнале «Октябрь». Должность эта была, конечно, не рядовой, но и не сказать, чтобы уж очень значимой в тогдашней государственной иерархии. Может, и не досталось бы им никакой новой квартиры в центре столицы, но сыграл свою роль фактор из давнего прошлого Ольги Михайловны. Совсем еще юной барышней, выпускницей Бестужевских курсов, она, перебравшись из Петрограда в Москву, в 1918 году устроилась в Совнарком и стала секретарем по особым поручениям при Ленине. Через год, правда, из кремлевской канцелярии она ушла, однако из песни слов не выкинешь. Спустя десятилетия, как раз в оттепельные времена, большую популярность приобрела тема «возвращения к ленинским нормам партийной жизни», по-новому зазвучала всяческая Лениниана. За былые заслуги Ольгу Михайловну решено было отметить и поощрить – ключами от квартиры. Участь ее мужа, большевика Георгия Фельдмана, расстрелянного в 1936 году, теперь уже не препятствовала воздаянию почестей вдове. Детей было трое, но двое из них разлетелись по другим адресам, осталась при ней одна Ирина.
Дом на Смоленской не предназначался для заселения высокой номенклатурой, но и «простым очередникам» сюда вряд ли в массовом порядке выписывали ордера – все-таки весьма престижный район. А вот определенная квота для творческой интеллигенции явно существовала. Одному из жильцов даже посвящена мемориальная доска на фасаде: она гласит, что в 1962–1968 годах, вплоть до своей кончины, здесь обитал именитый советский кинорежиссер Иван Пырьев.
Хотя был и другой сюжет, имевший куда более важное значение для истории культуры, но никаким памятным знаком пока не отмеченный. Именно в этой новостройке выделили квартиру, такую же малогабаритную «двушку», Пере Моисеевне Аташевой – вдове Сергея Эйзенштейна. Она была преданным хранителем архивов и меморий, связанных с его личностью. Однако долгое время условия этого хранения оставались критическими. После смерти Сергея Михайловича в 1948 году власти отказали в просьбе о создании персонального музея; его квартиру в легендарном мосфильмовском доме на Потылихе забрали в фонд последующего распределения. Все содержимое квартиры вдове пришлось перевезти в жилище своей матери на Гоголевском бульваре, которое давно уже пребывало в аварийном состоянии. И лишь в 1962‐м, благодаря хлопотам друзей, Пера Моисеевна получила ордер на новое жилье.
В этом пространстве и была воссоздана, насколько позволял тесноватый метраж, обстановка, окружавшая Эйзенштейна при жизни (тот интерьер он называл «проекцией своего сознания»). В 1965 году Пера Аташева скончалась, и по ее завещанию в квартире открылся научно-мемориальный кабинет Сергея Эйзенштейна – под эгидой Союза кинематографистов СССР. Хотя доступ туда в определенной мере ограничивался, все же это место со временем стало «намоленным» для тех, кто чтил память мастера. Лишь в 2018 году мемориальный кабинет переехал в экспозицию Музея кино, только что открывшуюся на территории ВДНХ. Мы не знаем, доводилось ли бывать в этой квартире Юрию Ларину, поселившемуся в том же доме еще при жизни Аташевой, но факт такого соседства любопытен сам по себе.
А вот другая страница из истории отечественного кинематографа (и литературы тоже, разумеется) писалась прямо на глазах начинающего художника. Собственно, это и не было еще историей в патетическом смысле слова, – только ее предвестием. Почти сразу после получения новой квартиры, в конце 1962 года, Ольга Михайловна Румянцева ухитрилась прописать в нее жильца, которому по официальным регламентам такая прописка совершенно не полагалась. Когда Василий Шукшин закончил режиссерское отделение ВГИКа, его автоматически выпихнули из общежития, и податься в Москве ему было некуда. А Ольга Михайловна оказалась тем человеком, чьими стараниями в 1961 году на страницах журнала «Октябрь» появились три рассказа Шукшина – это была первая публикация никому не известного автора. Вообще-то Румянцевой и по должности полагалось заниматься молодыми литераторами, но тут все развивалось каким-то экстраординарным образом. Через редакцию удалось подключить к проблеме некое милицейское начальство, два-три телефонных звонка – и вот уже Шукшин становится «родственником» Ольги Михайловны, которому дают прописку на ее жилплощади.
Когда Юрий Ларин поселился в этой квартире, он тоже стал для Шукшина «соседом». Последний визитами по адресу прописки не пренебрегал, но и не злоупотреблял, предпочитая перекантовываться где-нибудь еще – то на киносъемках, то по женской линии, то у приятелей в общежитии Литинститута (из письма Шукшина к Василию Белову, соратнику-«деревенщику»: «Вспомнились те, теперь уже какие-то далекие, странные, не то веселые, не то дурные дни в нашем общежитии. Какие-то они оказались дорогие мне. Я понимаю, тебе там к последнему курсу осточертело все, а я узнал неведомых мне, хороших людей»). Так продолжалось до тех пор, пока он не заработал на собственную кооперативную квартиру. Но дело-то заключалось вовсе не в постоянстве ночлега. По мнению филолога и писателя Алексея Варламова, который обстоятельно занимался биографией Василия Шукшина, в Москве «непрописанный Шукшин рисковал нажить себе крупные неприятности. Румянцева его от них спасла». И вообще она «сыграла колоссальную роль в судьбе Шукшина, так что впоследствии Василий Макарович будет звать ее своей второй мамой и в честь нее наречет младшую дочь».
У Ларина с «соседом» возникло продолжительное, пусть и пунктирное знакомство. Не то чтобы совсем уж на равных: Василий Макарович очень скоро сделался всесоюзной звездой, они существовали на разных орбитах. Но общение при встречах было непринужденным и довольно дружеским, что следует из слов Ольги Максаковой:
Шукшин, по рассказам Ю. Н., появлялся там довольно часто, они много разговаривали, Юре он чрезвычайно нравился, Шукшин тоже ему симпатизировал. Годы спустя Ю. Н. сетовал, что тогда он был совершенно беспомощен как художник. Он показывал какие-то акварели Шукшину, но сам понимал, и Василий Макарович подтверждал, что ничего в них пока не видно. Вообще, годы, проведенные у Румянцевых, стали для Юры очередными университетами. Там появлялись замечательные люди, новые книги. Впрямую Ю. Н. никогда об этом не говорил (он был очень деликатным человеком), но мне казалось, что для него самую притягательную часть этого дома представляла Ольга Михайловна, а не Ирина.
Владимир Климов, детдомовский друг Юрия Ларина, в 1960‐х тоже перебравшийся в Москву, вспоминает, что по адресу официальной прописки Шукшина во множестве приходили пригласительные билеты на всевозможные культурные и светские события. Адресат же, как правило, отсутствовал – и «Юра с Ириной нередко ими пользовались, меня тоже брали с собой иногда».
Тот же Климов продолжает: «Хозяек квартиры мы называли „совами“: Ольга Михайловна часто работала по ночам, Ира тоже писала – тексты, пьесы». А Юра предпочитал работать при дневном свете, поскольку именно он более всего показан при занятиях живописью. Сбылась мечта, прежде недосягаемая: у Ларина появилась комната, где можно было установить мольберт. Хотя он впоследствии чрезвычайно критично относился к своим ранним работам, не особо следил за их сохранностью и почти не показывал посторонним. Одна из немногих вещей того периода, которыми Юрий Николаевич оставался более или менее удовлетворен спустя два-три десятилетия, – небольшой этюд маслом «Бородинский мост. Вид из Ириного окна», подписанный 1968 годом.
Не отличаясь излишней самоуверенностью, Ларин двигался к своей цели осторожно и вроде бы медленно, но двигался. Известный искусствовед Елена Борисовна Мурина хорошо запомнила, как Юрий Ларин впервые появился у них в квартире, где они жили вместе с мужем, Дмитрием Владимировичем Сарабьяновым, тоже будущей знаменитостью. Правда, Елена Борисовна затруднилась точно датировать тот Юрин визит – судя по косвенным признакам, это был 1964 год.
У моей мамы была фамилия Бухарина. Она работала инженером, но происходила из очень простой семьи, утопией не обольщалась, ненавидела Сталина и сочувствовала своему однофамильцу Бухарину, когда того репрессировали. В 1960‐е годы мама была связана с Солженицыным и кругом диссидентов возле него. Однажды она оказалась в какой-то компании, где также был и Юра, ее с ним познакомили. И мама мне рассказывала: «Я протягиваю ему руку и представляюсь: „Бухарина“. Он прямо вздрогнул. Уточняю: „Не беспокойтесь, я однофамилица, а не родственница“». Хотя Юра потом все же решил, что немножко родственница, поскольку его дед был родом из Ярославля, как и мамины предки.
В общем, мама прониклась к нему невероятной симпатией и стала с ним время от времени общаться. Выяснилось, что он работает инженером, но очень любит живопись и хочет быть художником. Правда, не знает, что лучше предпринять и вообще сомневается, есть ли у него какое-то дарование. Мама ответила, что ее дочь – искусствовед, с ней можно посоветоваться. И вскоре он к нам пришел с Ирой Румянцевой, с которой тогда жил вместе. Принес с собой папочку, где лежали его работы, – в основном масло на картоне и акварели, не очень много. А у меня в это время гостили друзья – артист Владимир Заманский, одна подруга-журналистка, еще кто-то, – и мы все вместе стали смотреть.