Следует уточнить, что та встреча произошла все-таки немного позже описываемого времени – скорее всего, в начале 1970‐х, когда Юрий Ларин уже преподавал в Училище памяти 1905 года. Оно тогда располагалось на Сретенке, совсем недалеко от Даева переулка, где жила Столярова, и Ларин этой географической близостью иногда пользовался. Как раз к тому периоду и относился ритуал приготовления домашней яичницы. «Я часто забегал к ней с работы. Звонил и говорил: „Это Юра“. Она отвечала: „У вас перерыв? Ну, приходите, я поджарю вам яичницу“». Разумеется, их разговоры не ограничивались вопросами гастрономии или политики, имелись и другие общие интересы.
Она любила живопись, у нее висели очень красивые маленькие работы – акварели, гравюры Шагала, работы Свешникова (акварелист, который сидел). В области живописи она поддерживала контакты со всеми полудиссидентскими художниками, интересовалась неофициальными выставками и т. д. Но, тем не менее, очень любила мою живопись.
Выше шла речь о книгах Солженицына. Состоялась у Юры и очная встреча с ним. В тот раз дело обошлось без Столяровой – они еще, кажется, не были знакомы; приглашение на квартирную встречу с Александром Исаевичем поступило с другой стороны.
Мамина самая близкая лагерная подруга, Виктория Рудина, рассказывала, что она написала письмо в «Новый мир», чтобы дали Ленинскую премию Солженицыну. Я думаю, что если бы ему дали тогда Ленинскую премию, это могло бы изменить историю. Во всяком случае, после этого письма Виктория позвонила маме и сказала, что разговаривала с Солженицыным, и он в какой-то день обещал прийти. Это было накануне снятия Хрущева. Солженицын действительно позвонил договориться о встрече. Мама спросила его, можно ли, чтобы я тоже присутствовал, а также Петя Якир (историк, диссидент, сын расстрелянного в 1937 году командарма Ионы Якира. – Д. С.). Петю он сразу отверг, а на меня согласился. Так мы собрались все у Виктории.
Писатель явился точно в назначенное время. Ларин признавался впоследствии, что моментально подпал под обаяние личности: «Я почувствовал, что это человек благородный, умный и симпатичный мне».
Свое внимание Солженицын уделил преимущественно Анне Михайловне Лариной, с которой виделся впервые.
Он расспрашивал маму о последних днях Николая Ивановича. Когда Виктория Александровна что-то еще ему хотела рассказать, на другую тему, он произнес: «Не ревнуйте меня, пожалуйста, к Николаю Ивановичу». Когда мама закончила рассказ, Солженицын сказал: «Я чувствовал тогда, каким человеком он был, и очень надеялся, что он разрушит процесс». Но потом Солженицын все это ужасно переврал. С тех пор я понял, что его позиция изменилась. Позже я его встретил уже на похоронах Твардовского, он имел злобный вид, выглядел как совсем другой человек.
Сын же Бухарина на той встрече у Виктории Рудиной, похоже, нисколько не заинтересовал автора «Одного дня» и «Архипелага»: их общение получилось минимальным и почти дежурным.
Мама сказала про меня, что я инженер, но мечтаю быть художником. Солженицын спросил: «А каким художником? Абстракционистом?» Я ответил: «Нет, просто художником». Это было еще до моего поступления в Строгановку. А когда он уходил со встречи, меня несколько резануло, что со мной он не попрощался, в отличие от остальных. Я тогда долго думал: случайно или нет?
Добавим, что в более зрелом возрасте Юрий Николаевич относился к фигуре Солженицына скорее с неприязнью, находя его человеком озлобленным и тенденциозным.
В прошлой главе мы уже говорили о Юрином санаторном знакомстве с философом Эвальдом Ильенковым, которое продолжилось в Москве. Ларин эпизодически бывал у него на больших кухонных посиделках – разумеется, больше внимая речам присутствующих, нежели обращая их внимание на себя. Именно к тому периоду и к тому формату относилась встреча, оказавшаяся для нашего героя важной – причем не сразу, а долгое время спустя. Юрий Николаевич вспоминал о ней следующим образом:
Как-то один из гостей сказал: «А скоро придет Юра Карякин». Он работал тогда в Праге и, кажется, приехал в Москву в командировку. Пришел, вернее, ворвался – стремительный, какой-то одержимый. Сразу стал рассказывать о ленинском «Завещании», записанном секретарем Ленина Марией Володичевой, и, когда узнал, что она еще жива и живет в Москве, немедленно решил ехать к ней – брать интервью. А у Эвальда был один из первых в Москве самодельных магнитофонов с огромными бобинами. Он сконструировал его в 1965 году и очень этим гордился. Карякин уговорил Эвальда одолжить его для работы. Подогнал к дому такси. Магнитофон не влезал. Остановил какой-то грузовичок. Уехал. Знаю, что сделал очень интересную запись – рассказ Марии Володичевой о том, как вопреки слежке Фотиевой, первой ленинской секретарши, докладывавшей обо всем Сталину, записала она ленинское «Завещание» и спрятала в сейфе. Карякин потом во многих московских домах рассказывал эту историю, а материалы в конце концов передал писателю Беку.
В другой раз, помню, ворвался Карякин весь какой-то всклокоченный и с порога: «Встретил эту сытую вошь! Молотова! Идет себе, прогуливается по Грановского. Ну, я ему прошептал пару ласковых. Так вмиг подлетела охрана, я ее не заметил сначала. Ну тут я просто резко прошел вперед, а маразмирующий уже сталинский наперсник остался стоять как вкопанный». Юра запомнился мне сразу. Был горяч, напоминал сжатую пружину. А уже по-настоящему мы встретились и сдружились в начале перестройки.
Вольнодумные кухонные посиделки большими компаниями – весьма распространенный оттепельный жанр, который со временем видоизменялся, «мутировал» по нескольким направлениям. Иногда такие встречи по мере закручивания идеологических гаек приобретали характер просто приятельского общения на всяческие темы – уже без выраженного политического акцента. А бывали и обратные случаи, когда происходила радикализация настроений.
Например, квартира на Автозаводской, где жила семья упомянутого выше Петра Якира, всегда была пристанищем инакомыслящих. Как вспоминает Владимир Петрович Лукин, один из частых гостей того дома, впоследствии – посол РФ в США и уполномоченный по правам человека в России, «это была одна из московских кухонь, где собиралась компания будущих диссидентов». Там Лукин познакомился с Анной Лариной, а через нее и с Юрой, ее сыном, который тоже бывал на кухне у Якира. «Петр был человеком ярким, броским, – продолжает Владимир Петрович, – а Юра, на мой взгляд, не менее интересным, но не шумным, не публичным, не эстрадным».
Наталья Борисовна Мирза, завсегдатай тех встреч и давняя знакомая Юрия Ларина, описывает примечательный эпизод с участием Лукина:
Однажды, когда Владимир Петрович приехал в 1968 году из Праги, еще до событий в августе, ему позвонил Петя Якир, и Володя ему сказал: хорошо, я приду, расскажу, что там происходит, только ты не собирай много людей, только самый близкий круг. И когда он пришел к Якиру, у того в квартире собралось пол-Москвы.
Наталья Мирза такими словами охарактеризовала среду, которая сформировалась вокруг посиделок в доме у Петра Якира, его дочери Ирины и ее мужа Юлия Кима:
Это было общество интереснейших людей, очень разных, но все они думали не только о себе. Объединяло их то, что все они почувствовали свободу и хотели, чтобы свобода была и в целом в стране. И ощущение свободы не прошло даже тогда, когда сама свобода прошла. Многих это привело к тюрьмам. В частности, не один номер «Хроники текущих событий» был выпущен в этом доме.
Раз уж зашла речь о встречах Ларина с разными неординарными людьми в 1960‐х, нельзя не упомянуть о знакомстве с Евгением Александровичем Гнединым. Оно тоже переросло со временем в дружбу, несмотря на большую разницу в возрасте и типологические различия в жизненном опыте. Гнедин был на 15 лет старше Анны Михайловны, Юриной мамы, но происходил из той же среды – из поколения детей, рожденных и воспитанных профессиональными революционерами. По случаю появления на свет Евгения Гельфанда, впоследствии Гнедина, в дрезденском издании Sächsische Arbeiter Zeitung («Саксонская рабочая газета») 1 декабря 1898 года появилось объявление, не оставлявшее сомнений в образе мыслей и политической позиции его родителей:
Извещаем о рождении крепкого, жизнерадостного врага государства. Наш сын родился в Дрездене утром 29 ноября ‹…› И хотя он родился на немецкой земле, у него нет родины ‹…› Мальчик будет нами воспитан как боец в рядах социально-революционной армии. Парвус и его жена.
Да, отцом Гнедина был Александр Парвус – человек авантюрной биографии и выдающейся харизмы, пламенный революционер с многомиллионным состоянием, чье влияние на ход истории начала XX века некоторые признавали чуть ли не демоническим. Достаточно упомянуть, что именно благодаря связям Парвуса в германском правительстве в феврале 1917 года была организована отправка большевистских руководителей во главе с Лениным из Цюриха в Петроград. Впрочем, пассажиры «пломбированного вагона» ни малейшей благодарности к «диспетчеру» не испытывали, и надежды Парвуса стать главным финансистом победившего октябрьского переворота рухнули довольно скоро и окончательно. Фраза Ленина насчет того, что «дело революции не должно быть запятнано грязными руками», сыграла роль ярлыка, определявшего отношение большевиков к Александру Львовичу и после его смерти в 1924 году. Отнюдь не случайно Евгений Гнедин, видевший отца только в раннем детстве и после развода родителей живший с матерью в Одессе, обнаружил через долгие годы, уже в 1939‐м, на обложке своего следственного дела приписку: «сын Парвуса». По формальным правилам так делать не полагалось, но следователи часто менялись, и, вероятно, нельзя было допустить, чтобы кто-то из них забыл об этом важном обстоятельстве.
Хотя обвинение Гнедину предъявляли вовсе не по родственной линии: он был самостоятельной и довольно значимой фигурой в советском истеблишменте. В начале 1930‐х Евгений Александрович курировал зарубежные темы в газете «Известия» – под началом Бухарина, кстати; затем служил первым секретарем посольства в Берлине – как раз в период становления и усиления нацистского государства; а в последние два года до ареста возглавлял отдел печати при Народном комиссариате иностранных дел, то есть ведал заграничными каналами распространения информации о политике СССР.