К слову, Мальцев в ту пору и сам боролся с болезнью – у него выявили рак языка и гортани.
У Ларина же до точного диагноза дело никак не доходило.
Поликлинический врач сказала, что это нарушение мозгового кровообращения, но я понимала, что все гораздо серьезнее, – продолжает вспоминать ту ситуацию Надежда Фадеева. – Моя подруга-врач узнала, что в Москве есть два лучших невропатолога, и один из них – Давид Рувимович Штульман. К нему-то, сославшись на дедушку моей подруги (он, как оказалось, был учителем Штульмана), мы с Ингой, Юриной женой, и пришли. Рассказали ему обо всех симптомах, и надо сказать, что он уже сразу нас не утешил, а предположил самое худшее – опухоль. Надо было сделать компьютерную томографию, но в Москве в тот период таких аппаратов было всего три: в Онкоцентре, военном госпитале Бурденко и в Институте хирургии имени Вишневского. В «Вишневского» работала моя подруга, которая и помогла нам быстро осуществить обследование. Посмотрев снимки, Штульман сказал, что надо попытаться попасть в Институт нейрохирургии имени Бурденко. Назвал несколько фамилий хирургов, в числе которых был и Александр Николаевич Коновалов. Но легко сказать, а как это сделать? И опять наши друзья, и друзья друзей! Все помогали, понимая, что для мамы означало бы опять потерять сына.
С традиционной медициной одно время тут конкурировала альтернативная. Уже после обнаружения опухоли Инга Баллод пыталась привлечь к исцелению мужа новомодного экстрасенса Аллана Чумака, набиравшего тогда популярность в столичных кругах. По словам Владимира Климова, друга детства, с которым Ларин поддерживал отношения в Москве, несколько индивидуальных оздоровительных сеансов действительно состоялось, вроде наступило некоторое улучшение, но потом – резкое ухудшение. Стало понятно, что альтернативы хирургическому вмешательству нет.
Однако в медицинском ведомстве, несмотря на максимально подключенные дружеские связи и решительный настрой близких родственников, дело двигалось отнюдь не как по маслу. Порой обстоятельства принимали совершенно драматический характер. Не станем вдаваться в перипетии – лишь констатируем, что оперировал в итоге именно Александр Коновалов, светило отечественной нейрохирургии. По мнению Ольги Максаковой, которая к тому времени давно уже работала в институте имени Бурденко (правда, не имела тогда отношения к пациенту Юрию Ларину), случай этот оказался непростым даже для выдающегося врача.
Операция прошла в декабре 1985-го, она была очень тяжелая, поскольку опухоль была гигантской. Менингиома – доброкачественная опухоль, которая растет очень долго. Скорее всего, как Юре сказал радиолог в нашем институте, и он сам так начал думать, опухоль стала результатам облучения, проведенного в детском доме. Вероятность того, что именно в этом причина, почти стопроцентная. Особенность этих опухолей в том, что, будучи доброкачественными, они растут очень медленно.
Вот так отозвалась через три с половиной десятилетия «передовая» методика борьбы со стригущим лишаем. В начале книги мы приводили фрагмент мемуаров Ларина, где упоминался тот эпизод:
Нас всех повезли в Сталинград во 2-ю, кажется, больницу, там облучали до такой степени, чтобы волосы все выпали, а потом мазали лысые головы какой-то мазью или йодом.
Понятно, что применялось тогда отнюдь не чье-то ноу-хау местного пошиба: фельдшеры и медсестры явно действовали по инструкции. Времена трудные, лекарства в дефиците, к тому же медикаментозная терапия или физиотерапия – дело долгое и персонифицированное, то есть не для случаев массового заражения детдомовцев. О возможных последствиях жесткого облучения или еще не знали вовсе, или попросту пренебрегали малоизученными вероятностями. В итоге не учтенная когда-то статистика обернулась беспощадной конкретикой.
Михаил Фадеев, сводный брат Ларина, хорошо запомнил тот декабрьский день:
Операция у него шла с 10 утра до 8 вечера, мы с мамой сидели в больнице, ждали. Я уехал раньше, а мама рассказывала, что вышел Коновалов и сказал, что художник будет рисовать левой рукой.
Впрочем, чтобы вернуться не то что к занятиям искусством, а хотя бы к восстановлению элементарных бытовых навыков, потребовалось немало усилий. Даже само по себе физическое выживание оставалось под вопросом. Через два дня после операции у пациента начался отек мозга, исход мог оказаться самым плачевным. Надежда Фадеева вспоминает, что «постепенно он угасал». Родные Ларина предпринимали все возможное и невозможное, чтобы хоть как-то повлиять на ситуацию: теребили врачей, через знакомых разыскивали дефицитные лекарства. Добиваясь «привилегии» самой ухаживать за мужем, Инга Баллод бралась даже за мытье туалетов в клинике – лишь бы снискать расположение местного начальства.
Худшего удалось избежать, пациента в конце концов выписали из больницы, однако выдохнуть с облегчением не очень-то получалось. Сводная сестра Ларина характеризует это время как «полный кошмар»:
Юра почти полный инвалид, правая рука не работает, хотя он усердно пытается ее разрабатывать. И у него начались послеоперационные приступы. Трясло правую руку. Спасала моя подруга-врач – она работала на «скорой», которая базировалась рядом, в 64‐й больнице. Они мгновенно приезжали, делали какой-то укол, и приступ прекращался.
Та самая 64-я городская больница расположена на улице Вавилова, совсем близко от Новых Черемушек, от дома, где жила тогда Анна Михайловна Ларина, – и очень далеко от квартиры на Дмитровском шоссе, где обитала семья ее сына. Да, он вынужденно перебрался тогда на жительство к матери – по причине не менее скорбной, чем его опухоль: у Инги диагностировали рак, причем отнюдь не в начальной стадии. И она тоже прошла через операцию, а еще через курс облучения, так что на беспрестанный домашний уход за мужем сил у нее не было ни физических, ни душевных. Надежда Фадеева так описывает бедственное положение, возникшее в 1986 году:
Коля, школьник, практически оставался один, а менять школу не хотел. Инга мечется между Онкоцентром и домом. Помогала Ингина мама, Александра Михайловна, которая, к счастью, жила относительно близко от них, приезжала и что-то Коле готовила.
А вот отца этого семейства выхаживали теперь в Черемушках – его мать и сестра.
Прогноз хирурга насчет рисования левой рукой во многом сбылся, хотя после длительного процесса восстановления у Юрия Николаевича все же бывали периоды, когда правая рука частично могла работать. Но все главные функции, включая манипуляции с кистью или с тампоном для акварели, пришлось передать левой руке – при том, что Ларин был правшой.
Возникшее ограничение, сколько бы неудобства и даже отчаяния оно поначалу ни приносило, могло, тем не менее, стать для нашего героя приемлемой «новой нормой» – что и произошло на практике. Увы, это было не единственное тяжелое последствие проведенной операции. По словам Ольги Максаковой, через несколько месяцев у Ларина участились эпилептические приступы:
Конечно, это пугало всех окружающих, поскольку никто не понимал, что с этим делать. Один такой приступ случился в присутствии Юры Карякина, и, как истинный достоевсковед, он еще больше полюбил Ларина, потому что тот совсем как Достоевский. Потом уже мне удалось подобрать приличную терапию.
Упоминает Максакова и о других «побочных эффектах», каждый из которых составлял свою, специфическую проблему и служил источником добавочных страданий:
Беда с речью у него оставалась еще долго. Восстановление шло буквально от отдельных слогов. И всю последующую жизнь, когда он не очень хорошо себя чувствовал, с речью становилось похуже. Чтение тоже фактически нарушилось.
По словам Ольги Арсеньевны, какие-то из тех невзгод были объективно неизбежны, другие же в идеале могли бы и миновать – но не миновали:
Коновалов по его поводу очень переживал, в те времена он не мог предотвратить некоторых последствий, которых можно было бы избежать, если бы операция происходила, скажем, лет через десять, с другим инструментарием.
О возвращении на преподавательскую работу не могло быть и речи. Хотя Ларин, похоже, все-таки рассчитывал со временем вновь появиться в классах МГХУ – и, как вспоминает Ольга Булгакова, сохранил обиду на училище из‐за того, что ему не дали такой возможности. В итоге с преподаванием пришлось расстаться навсегда – но не с живописью. Попытки возобновить занятия ею Ларин начал предпринимать чуть ли не сразу после выписки из клиники. Надежда Фадеева вспоминает: «В какой-то день Юра попросил меня купить ему букет цветов. Этот букет и был его первой работой маслом после операции». Ольга Максакова упоминает и другую пробу сил, относящуюся к тому же периоду: «Он пытался воспроизвести армянский холст, который у него купили еще до операции и увезли за границу. Но сам признавал, что получилось менее удачно». Подступался он и к акварели – чуть ли не заново, при совсем ином состоянии моторики и в ином расположении духа, чем прежде. Примерно через полгода стало понятно, что попытки эти не просто небезуспешны, но дают убедительные результаты и порождают новое качество. Что наглядно проявилось уже летом 1986 года в подмосковном Доме творчества «Челюскинская».
Про это заведение мы упоминали, когда шла речь о вхождении Юрия Ларина в профессиональную среду и о его первых поездках в места, предназначенные для «повышения квалификации» членов Союза художников. Говорили мы и о том, что именно в «Челюскинской» в середине 1970‐х происходила «смена формаций» в ларинской живописи: совершался переход от натурной работы к работе по памяти. Сюда же он получил путевку и в 1986‐м, вскоре после своего полувекового юбилея, который по понятным причинам обошелся без широкого празднования.
Обычно, как объяснила нам художница Галина Ваншенкина, «было очень трудно попасть в нужны