й тебе срок – подашь заявку, а ее передвигают», но в этом неординарном случае посодействовал многолетний директор Дома творчества Рейнгольд Генрихович Берг. Сообразуясь с ситуацией, близкие Ларина сочли необходимым поселиться поблизости.
Тогда в «Челюскинской» мы сняли две дачи, – рассказала Надежда Фадеева. – На одной жила мама с Колей и моей дочкой, а на другой – в мансарде с балкончиком, – жила Инга.
Юрий Ларин, напомним, состоял в графической секции МОСХа, и формально «Челюскинская» приходилась ему как раз «по профилю»: почти с самого своего основания она была в ведении художников-графиков. Александр Герасимов, главный живописец сталинской эпохи, передавший в 1947 году собственную дачу в коллективное пользование менее успешным коллегам, вряд ли подразумевал столь узкую специализацию, но исторически сложилась именно так.
Художники старшего поколения помнят бревенчатый дом с мезонином, утопающий весной в зарослях сирени и жасмина, – говорилось в юбилейном буклете, посвященном 40-летию этой творческой дачи. – Сюда стали приезжать художники из различных краев по 10–15 человек, а с постройкой второго щитового дома – по 25 человек на две-три недели. Работали над своими произведениями в мастерской бывшего владельца, питались там же.
В 1957 году «Челюскинская» перешла в подчинение только что организованному Союзу художников РСФСР; к тому времени полустихийные заезды уже сменились плановыми, двухмесячными. Очень скоро «Челюха» сделалась Меккой для офортистов и литографов со всей России – особенно после того, как в декабре 1969‐го был сдан в эксплуатацию большой новый корпус с оборудованными мастерскими, получивший прозвание «Белый дом».
По удивительному совпадению, через месяц после новоселья герасимовский рубленый дом с мезонином сгорел при пожаре; на его месте возвели кирпичное двухэтажное здание, куда заселяли тех авторов, которым не требовался регулярный доступ к печатным станкам и химикатам – плакатистов, «книжников», акварелистов, прикладников. В этом «Красном доме», как он звался по контрасту с соседним «Белым», – а еще, вероятно, по аналогии с «Красным домом» английского художника Уильяма Морриса, лидера движения «Искусства и ремёсла», – Юрий Ларин обитал всякий раз, как оказывался в «Челюскинской». Ему здесь определенно нравилось, не в последнюю очередь из‐за особой здешней атмосферы, которую Галина Ваншенкина описывает так:
Этот Дом творчества всегда был аскетичным. Ни бара, ни бассейна, ни кинотеатра, как в других домах творчества. И в номерах тоже все аскетично. Главной здесь была работа, а вечерами можно посидеть в компании у кого-нибудь в комнате.
В нашем разговоре Галина Константиновна припомнила одну мелкую, но выразительную деталь из тех времен:
На двери офортной комнаты кто-то приклеил вырезку из газеты, заголовок статьи – «В атмосфере, приближенной к счастью». И очень долго висела эта вырезка, всем нравилось.
Со здешними местами у Ларина были связаны многие прежние воспоминания. В частности, о времяпрепровождении с семьей Валерия Волкова и с общими их друзьями:
Волковы снимали летом дачу в Челюскинской, где я часто бывал в Доме творчества. Там была хорошая компания. Я переходил через железную дорогу, приходил к ним на дачу ‹…› Помню, я произнес как-то фразу: «Мне нужно идти – на ужин опаздываю». Все расхохотались: «Зачем? Вот же еда». А это какая-то детдомовская привычка… У Волковых была замечательная собака Пиф. Когда они уезжали во Францию, мы с Женей Кравченко и Сашей Парнисом (Александром Ефимовичем, литературоведом, исследователем русского авангарда. – Д. С.) оставались на даче и выгуливали Пифа.
Там же, в «Челюскинской», в 1984 году, то есть незадолго до появления очевидных признаков болезни и последовавшей операции, произошло очень важное для Ларина знакомство с Павлом Басмановым – поистине легендарным ленинградским художником, опосредованным (через Владимира Стерлигова) учеником Казимира Малевича и продолжателем некоторых супрематических идей. Вот как позднее описывал Юрий Николаевич историю их знакомства:
Я был включен в акварельную группу Дома творчества «Челюскинская». Руководителем был Павел Иванович Басманов. Я, конечно, знал его творчество, был на его выставке в Пушкинском музее. Не могу сказать, что она сразу мне понравилась. Видимо, это случилось из‐за моего непонимания всего, что было в русском искусстве после Малевича.
Так получилось, что мы с П. И. сразу оказались за одним столом в «Челюхе». Был П. И. со своей замечательной женой Натальей Георгиевной и дочкой Мариной (иногда они называли ее Марьяной). К ним в гости часто приезжала Ирина Коровай, мать которой была педагогом П. И. в Барнаульском училище. Изучая группу, П. И. попросил участников привезти что-нибудь из недавних работ. Я заметил, что мои армянские акварельные листы ему понравились. Он не хвалил, но это было видно. Он сказал: «Юрий Борисович, давайте устроим выставку ваших работ». П. И. замечательно готовил экспозицию. Я сразу увидел, что выставка получилась. Я привез несколько пластинок армянской музыки (дудук). Оригинальность этой музыки состояла в том, что играли два инструмента. Один издавал протяжную горизонтальную ноту. А другой как бы взбирался на вершину гор. Это был замечательный вечер. Несколько присутствовавших армян почти плакали.
Потом мое общение с Басмановыми продолжилось. Несмотря на всю его строгость, П. И. как-то мне сказал: «Юрий Борисович! Вы пишете землю, какой она была до того, как на ней появились мои люди». П. И. был человек очень строгий и непростой. В работах некоторых художников он увидел пошлость, отсутствие вкуса, незнание элементарных вещей, в том числе композиции. Мы много времени проводили с П. И. Сидели на лавочке в Доме творчества или уходили гулять на Клязьму. Наталье Георгиевне, художнику детской книги, очень понравились рассказы Инги о животных.
Это была первая встреча с замечательным художником. После этого я побывал у него дома. Он раскладывал на большом столе маленькие свои акварели, очень требовательно спрашивал, что мне больше, что меньше понравилось и почему.
Возникшие отношения были значимы для обоих. Известно, что Павел Иванович очень переживал, узнав о болезни нового друга. Его по просьбе отца навещала в Москве та самая Марьяна, Марина Басманова – М. Б., тревожная муза Иосифа Бродского, адресат его поэтических посвящений и мать его сына; что менее известно – интересная, оригинальная художница. Юрий Ларин так описал ее визит:
Когда после жестокой операции я какое-то время жил у мамы, приезжала ко мне Марина. Она внимательно раскладывала на полу рисунки моей маленькой племянницы (дочери Надежды Фадеевой. – Д. С.). Видимо, это была у них родовая черта: все Басмановы удивительно кропотливо раскладывали, очень строго относились к взаимной композиции работ, часами добиваясь наилучшей комбинации.
И вот Ларин с Басмановым увиделись вновь – в антураже Дома творчества, как раньше. «Через два года, уже после моей операции, мы встретились в том же составе в „Челюскинской“», – вспоминал Юрий Николаевич. Их взаимная приязнь ничуть не угасла и выражалась порой в былых формах дружеского веселья:
Я показывал свои новые акварели. П. И. и Н. Г. выпросили у меня одну акварель. Я сказал, что подарю им работу с пятью облачками. Они рассматривали работы, с нетерпением ожидая, когда же появятся пять облаков. Как только они появились, П. И. сразу же схватил акварель с возгласом: «Это моя!».
Однако оживленная, беззаботная атмосфера возникала теперь лишь эпизодически, скорее вопреки жесткой реальности. Состояние здоровья Ларина оставляло желать лучшего, но самое главное – утрачивались последние надежды на исцеление Инги. Она обитала совсем рядом, в дачном поселке, но у близких людей создавалось ощущение, что мысленно она уже не с ними. В частности, Надежда Фадеева описывает свое тогдашнее впечатление такими словами:
У Инги, насколько я помню, был какой-то договор с журналом «Даугава», и она, понимая, что времени у нее осталось мало, целыми днями работала, часто сидя с пишущей машинкой на балкончике. Я приезжала только на выходные и видела ее работающей на этом балконе.
Вторит этому рассказу и Ольга Максакова: «Юра говорил, что она порой по 12–15 часов сидела за машинкой и стучала, стучала, стучала, отрешившись от всего».
Тем летом навестить Ларина выбрались его недавние студенты, с которыми он за год до того бок о бок жил на практике в селе Пощупово. Рвались проведать любимого педагога и раньше, но в училище им давали понять, что время для визитов пока не походящее, вспоминает Татьяна Палицкая. И все же такое время настало:
Мы поехали к нему в Дом творчества в «Челюскинскую». Это было очень грустно, потому что его жена Инга была тогда уже тяжело больна. Помню, мы брели с ним по аллее, и он говорит: «Вот как получилось – я выздоровел, а Инга теперь уходит». Он очень страдал. Не могу сказать, винил ли он себя, но понимал, что ее переживания в связи с его болезнью дали старт ее собственному заболеванию. Он говорил, что, скорее всего, это ее последнее лето…
И вот тогда я была потрясена его акварелями, он нам их показывал. Конечно, мы и раньше видели его работы; когда-то очень сильное впечатление произвела его серия, привезенная из Армении. Но его новые акварели очень изменились. Он сказал, что произошла удивительная вещь: он вынужден был переложить кисть в левую руку, моторный навык ушел, и осталось чистое искусство. Акварели были очень красивые, насыщенные по цвету, и я увидела по этим акварелям, как можно пятном создать художественный образ. Причем пятном не каких-нибудь удивительных конфигураций. Ко мне тогда пришло понимание, что пишешь ты не руками, а головой. Руки-то у всех хорошие, но это совсем не главное.