Портретов у Ларина действительно набирается немало, особенно если провести на сей счет предметную ревизию. А вот автопортретов почти нет: Юрий Николаевич не был привержен этой теме. Хотя известно, что он проявлял чуткость ко всем своим рефлексиям и переживаниям, ни от чего внутри себя не отмахивался, однако фиксировать самоощущения, придавая им визуальную форму, не стремился. У него имелся довольно давний живописный автопортрет конца 1970‐х, потом еще одна гуашь, было несколько зарисовок с зеркала, а вот иных изображений самого себя в перечне его произведений не встречается – кроме автопортрета 1998 года. Именно он оказался своеобразной психологической вехой в творчестве, хотя, похоже, сам художник не придавал чрезмерного значения той работе.
Это погрудный портрет с очень лаконичной композицией, совершенно лишенной деталей, – только абрис, цвет, фактура. Автор изобразил себя в каком-то нераспознаваемом синем облачении; голове, немного вжатой в плечи, придан наитипичнейший ракурс «три четверти». Черты лица почти не прописаны, но явственно считывается взгляд голубых глаз, направленный не на зрителя, а куда-то в сторону и вдаль. В левом верхнем углу – что-то вроде источника света, желто-охристого, и его слабые отблески присутствуют почти на всей поверхности холста. Живопись тут довольно бурная, экспрессивная, однако парадоксальным образом дающая впечатление общей застылости, неподвижности.
Работа получила название «После болезни». В истории искусства такого рода автопортреты встречаются не столь уж редко, и каковы бы ни были конкретные обстоятельства их создания, всегда понятно: речь не о насморке, а о тяжелом жизненном испытании. В данном случае Юрий Ларин подразумевал свою нейрохирургическую операцию – не ту, уже давнюю, а новую, повторную.
До 1998 года восстановление – медленное, но верное, – шло, шло и шло, – рассказывает Ольга Максакова. – К тому времени уже закончились эпилептические приступы. Он даже пытался писать правой рукой, а наброски точно уже делал тогда правой. Хотя иногда терял равновесие, ему нужно было обязательно к чему-то прислоняться, когда он делал наброски.
Мне не хотелось его замыкать на болезнь, не хотелось лишний раз делать МРТ (магнитно-резонансную томографию. – Д. С.). При МРТ нужно было вводить радиоактивный препарат, а он на него очень плохо реагировал. И чтобы не спугнуть весь процесс его жизни, я его не заставляла делать исследования, даже если пугалась. Но все-таки предлагала несколько раз: были у меня неприятные подозрения. Юрий Николаевич отказывался, и жалко было его терзать. А в 1998 году, во время открытия выставки в музее Сидура, произнося что-то благодарственно-приветственное, он вместо «спасибо» сказал «до свидания». И сам обратил на это внимание. После этого я предложила: «Поедем все-таки сделаем МРТ». И он согласился.
Выяснилось, что да: не совсем в том месте, а как бы отпочковавшийся шарик образовался в речевой зоне. Опять его оперировал Александр Николаевич Коновалов. Конечно, эта операция была несопоставима по тяжести с прошлой; никаких дополнительных дефицитов после нее не возникло. Мне казалось, что все должно пойти по-прежнему – но восстановление на этом закончилось, все перспективы исчезли. После этого в мастерскую, например, он уже должен был ехать с кем-то. Вернее, туда он еще мог сам добраться, а обратно уже нет. Житейские, технические обстоятельства изменились, усложнились.
Эти изменения оказались не временными, не ситуативными. Татьяна Палицкая, которая несколько позднее, в начале 2000‐х, часто бывала во флигеле на Козицком, вспоминает:
Когда мы вместе шли из мастерской и спускались в метро, он всегда просил меня повернуться спиной по ходу движения и с ним разговаривать, чтобы видеть мое лицо, – потому что кружилась голова.
Ни Ларин, ни Максакова сдаваться, впрочем, не собирались. Мнение Елены Муриной о том, что для Юрия Ларина «жизнь была сосредоточена только в живописи», оба супруга, безусловно, разделяли, причем понимали эту формулу почти буквально: чтобы жить, он должен работать – не обрывая, по возможности, те линии, которые представлялись главными в творчестве. А самыми главными были отношения с пейзажем. И вот уже вскоре после операции, в сентябре того же 1998-го, Ларин с Максаковой едут в давно знакомый подмосковный Звенигород – просто чтобы очнуться от больничных переживаний (и заодно от стресса в связи с августовским финансовым дефолтом), как-то вернуться в художественную колею. Той же осенью, по возвращении в Москву, был написан упомянутый автопортрет. «Мне кажется, он довольно точно передал в нем свое психологическое состояние на тот момент», – полагает Ольга Максакова.
Называть ли это «героическими усилиями» или всего лишь «твердой решимостью», но тема путешествий тогда отнюдь не иссякла. Хотя последняя по времени «дальняя» поездка была вроде бы и не так уж давно – в 1997‐м они недолго пожили в Крыму, в поселке Орджоникидзе под Феодосией, – однако возникало острое ощущение, что с той поры прошла целая вечность. И вот всего через год после повторной операции они отправились на черноморское побережье Кавказа – на тот самый Юг, который всегда дарил Юрию Ларину счастье, пусть даже отягощенное для него плохой переносимостью жаркого климата.
Мы решили не пользоваться никакими знакомствами и поехали в Гагру самостоятельно, – рассказывает жена художника. – Война в Абхазии тогда уже закончилась, нас только предупреждали насчет того, чтобы не ходить в горы, где было все еще опасно. В некогда престижном отеле, где мы остановились, царила разруха, быт оказался ужасным, зато у нас был трехкомнатный номер.
Максакова признается, что в том путешествии она почти постоянно испытывала тревогу и ощущала внутренний раздрай, но не в связи со здоровьем мужа или с послевоенной абхазской обстановкой. Ее сын Сева, как и во время прошлой их поездки к Черному морю, снова угодил в больницу – теперь с черепно-мозговой травмой, – и лечился в Москве, в Институте нейрохирургии имени Бурденко, под надзором коллег Ольги Арсеньевны. Сама она, убедившись в том, что опасность миновала и необходимые наказы розданы, все-таки сделала непростой выбор и улетела с мужем, поскольку «Юра ждал этой поездки как манны небесной». Они и раньше путешествовали только вдвоем, теперь же любые выезды в одиночку, даже не слишком дальние, для Ларина исключались априори.
В Гагре, как вспоминает Максакова, «он на удивление хорошо себя чувствовал». Художник с увлечением продолжил свою давнюю серию кавказских акварелей, причем новые работы приобрели качества, которых не было прежде – например, особую сближенность колоритов, порой доходящую почти до их неразличимости. Развитие свежих цветопластических идей происходило и по возвращении домой – уже на холсте. Словом, та экспедиция, несмотря на сопутствующие переживания, получилась плодотворной и вдохновила на дальнейшие географические подвиги. В сентябре 2000 года Ларин с Максаковой снова отправились в полюбившуюся им Италию – теперь уже не в северную ее часть, а в срединную, в регион Лацио.
Инициативу и на сей раз проявила Микела Сандини, приятельница из итальянского посольства. Она, правда, к тому времени уже покинула Москву и работала у себя на родине, но с прежними друзьями поддерживала связь. Микела предложила чете москвичей погостить у своего бывшего коллеги по МИДу, который, уйдя в отставку, решил обосноваться поближе к природе и на паях с другом, американским пианистом, приобрел земельный участок с домом на окраине городка Бассано-ин-Теверина, в 80 километрах от Рима. Рядом с главным коттеджем новые хозяева выстроили еще и гостевой домик, где можно было разместить временных квартирантов.
Этот небольшой старинный городок, довольно типичный для Италии (их здесь называют borgo), расположен в долине Тибра. В отличие от Бассано-дель-Граппа, своего северного, альпийского тезки, с охотой принимающего горнолыжников и ценителей виноградной водки, это поселение в провинции Витербо – место совершенно не туристическое, хотя обладающее и своими природными красотами, и кое-какими достопримечательностями. Обитатели живут здесь тихо, размеренно, без громких событий и почти без происшествий (пожар на близлежащей коневодческой ферме, свидетелями которого оказались однажды Ларин с Максаковой, был отнесен к разряду невообразимых сенсаций). Словом, скучная провинция, куда посторонних заносит разве что проездом. Но художнику тут нравилось: предгорье Апеннин, рядом река, кругом умеренная южная растительность. Сочетание первозданного холмистого ландшафта с признаками сельской цивилизации Ларину явно импонировало, и работы, сделанные им непосредственно в Бассано или позднее по мотивам, стали достойным завершением обширной итальянской серии. Если рассматривать ее подряд, не смешивая с другими холстами и акварелями, можно найти бесчисленные градации и вариации в пределах одной, по сути, пейзажной темы. Это примета мастерства, конечно, но и любви к предмету изображения тоже – почти безотчетной.
Та встреча с Италией оказалась для Юрия Николаевича последней, однако еще некоторое время Юг не отпускал его из сферы своего притяжения. Следующей точкой на карте их с женой путешествий стал болгарский Созополь – туда они отправились в сентябре 2001-го. Место назначения, как вспоминает Ольга Максакова, было выбрано почти наобум, по каталогу турфирмы. Поначалу художнику приглянулся городок Сан-Поль-де-Мар в Каталонии, но путевок туда на приемлемые даты не нашлось, и тогда заочному изучению подверглась Болгария:
Все курорты Юра отмел, но мы увидели описание Созополя, что это древний греческий город; он прочел название гостиницы «Парнас» и сказал, что там мы и поселимся. Символы для него много значили.
Спонтанный выбор в итоге не разочаровал. Парнас не Парнас, но гора Бакарлыка, она же Медная гора, высотой 375 метров в окрестностях Созополя все-таки обнаружилась. А