Ностальгический флер в такого рода воспоминаниях неизбежен, но нет сомнений, что Ларина тот уклад жизни вполне устраивал. Перемен он не искал – они нашли его сами.
Изгнание из мастерской произошло довольно внезапно, резко, – продолжает рассказ Армен Шаумян. – У меня был старинный приятель Руслан Негуч, мой одногруппник, который, кстати, учился у Юрия Николаевича. Руслан в тот момент тоже был в мастерской, и вдруг заявляется человек, который говорит, что он новый собственник и что мы должны освободить помещение. Юрий Николаевич был в страшном шоке, как будто у него выбили землю из-под ног. Помню, Руслан тогда буквально схватил под руку этого молодого человека и начал в сторонке как-то его уговаривать. В их разговоре попутно выяснилось, что парень этот увлекался игрой на гитаре, а Руслан тогда занимался звукорежиссурой. Нашли общую тему. Словом, Руслан его уговорил, чтобы не недельный срок дали, как тот сначала объявил, а больше – кажется, месяц.
Конечно, мы тут же стали звонить в МОСХ, и тамошний юрист посоветовал нам запереться и никого не впускать. Это был абсолютно глупый совет, особенно применительно к Юрию Николаевичу, потому что того любое столкновение с системой, даже простой поход в МОСХ, приводило в ужас на грани ступора. А уж запираться, конфликтовать он не мог бы просто никак… Это, конечно, была катастрофа, крушение жизни.
Мы начали собирать документы, но история оказалась очень странная. До того я постоянно ходил в МОСХ, оплачивал коммуналку, хотя здание это было уже выведено из нежилого фонда и признано аварийным. Но мы за свой счет его поддерживали – например, вызывали людей, которые чистили крышу от снега; еще заколачивали первый этаж, чтобы там бомжи и наркоманы не поселились. И вот в МОСХе просто развели руками. Тогда же мы узнали, что и еще ряд мастерских в Москве похожим образом отобрали. А тот «аварийный» дом до сих пор благополучно существует, хотя буквально по соседству с ним снесли гостиницу «Центральная». К двухэтажному домику пристроили мансардный этаж и сдают под офисы.
Впоследствии Ларин в одном из интервью назвал те времена, середину 2000‐х, «ужесточившимися и почти людоедскими для художников». Но от проклятий, витавших в ноосфере, никто из коммерсантов, разумеется, не усовестился и здорового сна не утратил. Слабые попытки не то что противостоять захвату, а хотя бы выяснить юридические подробности происходящего никаких результатов предсказуемо не дали. Пришлось съезжать, причем все-таки спешно, несмотря на обещанную отсрочку. В мастерской хранилось множество произведений, накопившихся за десятилетия, и деть их было некуда. По счастью, на выручку – теперь уже по иному, не медицинскому поводу – снова пришел Институт нейрохирургии имени Бурденко в лице своего директора: Максакова договорилась с Александром Николаевичем Коноваловым о том, что работы ее мужа временно поживут в институтском подвале. При переезде каким-то образом потерялась одна связка с картинами; эту утрату занесли в психологически утешительную категорию «могло быть хуже».
Средством для снятия глубочайшего стресса стало бы появление нового рабочего пространства, но эта проблема повисла без решения на многие месяцы. По чьему-то совету Ларин даже пытался перевестись из графической секции МОСХа (вернее, уже МСХ) в живописную – якобы это могло помочь в получении новой мастерской, но на практике хитроумный «лайфхак» не сработал. И хотя на работах, датированных 2005–2007 годами, постигшая художника бесприютность впрямую не сказалась – ни качественно, ни, пожалуй, количественно (некоторое снижение «производительности труда» объяснялось, скорее, ухудшением самочувствия, а не только изгнанием из мастерской), – однако полученная моральная травма оставалась ощутимой. А могла стать и еще ощутимее: со временем хозяйственное руководство Института нейрохирургии все настойчивее давало понять, что хранение картин в подведомственном подвале – дело все-таки временное и сомнительное, что идет строительство и надо бы поскорее освободить помещение. Ольга Максакова находила какие-то отговорки или отделывалась невнятными обещаниями, отдавая себе отчет, что перевозить живопись некуда. Мужу она про эти звонки не сообщала.
Сочтя, что хождения по коридорам правления МСХ результата все равно не принесут, Ларин обратился за помощью к влиятельным друзьям – Юрию Карякину и Владимиру Лукину. Первый, правда, к тому времени уже отдалился от властных структур и занимался исключительно писательством, но готов был помочь старому знакомому своими связями. Второй же, Владимир Петрович Лукин, был тогда на пике политической карьеры, занимая должность уполномоченного по правам человека в Российской Федерации. Их усилиями (сейчас трудновато установить, совместными или поочередными) кризис в связи с отсутствием мастерской удалось преодолеть.
Ту ситуацию Владимир Лукин в нашем с ним телефонном разговоре описал лаконично, без бюрократических подробностей:
Тогда мы с Юрой встречались очень часто, говорили об этом деле и заодно о его жизни. На какой-то стадии я позвонил тогдашнему мэру Москвы Юрию Лужкову, и, надо сказать, Лужков сразу откликнулся. Я объяснил ему, кто такой Юра, рассказал о его судьбе, и через некоторое время Лужков продавил распоряжение, по которому Юрию Ларину выдали мастерскую рядом с домом, в Новых Черемушках. Юра был очень благодарен, но я просто считал это своим долгом, товарищеским и даже человеческим, хотя бы потому, что мои родители тоже сидели в тюрьме – к счастью, они не были расстреляны… И после того мы с ним довольно часто встречались на выставках.
На практике, впрочем, устроилось все далеко не сразу. Как вспоминает Ольга Арсеньевна,
сначала предложили помещение где-то на выселках, дальше по Калужской линии метро, мы поехали смотреть, но оказалось, что там нужно самим строить лестницу, чтобы добираться до этого помещения. Юра был жутко зол и разочарован. И уже потом предложили помещение у метро «Академическая». Не очень близко, от метро Юриным шагом – минут двадцать. Большая Черемушкинская улица, одна из кирпичных пятиэтажек, нежилое помещение на первом этаже. Когда мы в первый раз туда приехали, я думала, что Юра откажется. Низкие потолки, плохой свет. Но, видимо, он тогда настолько устал без мастерской, что уже не было сил на дальнейшее ожидание.
На дворе стояла весна 2007-го; прошло ровно два года с того момента, как была покинута мастерская в Козицком.
Новое пространство досталось Ларину на условиях персональной, безвозмездной и пожизненной аренды напрямую от города – большой плюс в сравнении с шаткими юридическими основаниями, на которых существовали и продолжают существовать многие мастерские, относящиеся к Московскому союзу художников. Хотя в реальности тут оказались отнюдь не хоромы, но статус у этой недвижимости образовался редкий, привилегированный. Если бы за Ларина хлопотал кто-нибудь рангом пониже Лужкова, районные боссы могли бы и вовсе замылить вопрос в виду его экзотической странности и неуместности, – однако не вышло.
Въезд задержался еще месяца на три, наверное, – вспоминает Максакова. – Все документы уже есть, а Юру туда не впускают. Потом выяснилось, что это помещение занимал какой-то местный милицейский полковник – занимал просто так, безвозмездно. И пришлось ему искать другое помещение, чтобы сюда смог вселиться художник – неведомый, но почему-то всесильный.
Вопреки первому, довольно грустному впечатлению от увиденной «кубатуры», мастерская получилась в итоге приемлемой, даже уютной.
Устроена она была так: первый этаж, двухкомнатная квартира, а за железными дверями другие закрытые помещения, архив какой-то, – рассказывает Максакова. – Юрий Николаевич занимал 28 квадратных метров – комната побольше была 18 метров, другая, где стояли стеллажи с картинами, поменьше. Стеллажи помог построить главный инженер того домоуправления, к которому этот дом относился: он абсолютно проникся к Юрию Николаевичу как к сыну Бухарина. Кажется, даже бесплатно возвел эти стеллажи. И бесплатно сделали там ремонт – самый поверхностный, конечно.
Большая комната оказалась вполне подходящей для работы, Юра поставил туда два мольберта. А компаньон ему уже не требовался: появились разные художественные материалы и новые возможности, и я ему туда привозила готовые холсты на подрамниках. Сам процесс заказа через меня этих материалов доставлял ему, похоже, определенное удовольствие. Я привозила рамы, и он самостоятельно их красил, если было нужно.
К своей новой студии Ларин быстро привык, привязался. Будучи чувствительным к «знакам судьбы» и разного рода биографическим совпадениям, он с воодушевлением рассказывал знакомым, что обитает теперь на той самой Большой Черемушкинской улице, где четырьмя десятилетиями ранее побывал однажды в гостях у Надежды Яковлевны Мандельштам.
Правда, требовалось еще как-то решить транспортную проблему. Геометрически, по прямой, расстояние от квартиры до мастерской было не дальним, однако преодолевать его на местности удавалось с трудом.
На метро он к тому времени не очень-то ездил, и мы придумали путь, как от дома добираться до мастерской наземным общественным транспортом, – объясняет Ольга Максакова. – Но не прошло и полугода, как стало понятно, что и это тяжело. И тогда он стал ловить машины на улице. Или с кем-то заранее договаривался по телефону. Потом попался такой парень, армянин по имени Норик, который Юрию Николаевичу очень понравился. Он жил неподалеку и стал постоянным водителем. Сначала ездил на разбитой «шестерке», потом купил машину получше. Норик был человеком оптимистичным, постоянно говорил о божественном, о том, что дух всегда побеждает. К Юрию Николаевичу он относился почти по-сыновнему, и тот дарил ему свои альбомы, водил в мастерскую показывать работы. Можно сказать, Норик стал очередным другом.
Искренние, сердечные связи с самыми разными людьми, как уже известно читателю, были важны для Ларина на протяжении всей его жизни. При том, что он никогда не претендовал на роль рубахи-парня и души любой компании – хотя мог быть занимательным рассказчиком в ситуациях, которые к тому располагали. Вообще-то дело заключалось не в компанейских