лах и казнях. И все это становится рукописями. Тынянов никогда не превращает роман в реальный комментарий к стихотворениям: увлечение женщиной, ссора с Пушкиным, встреча с Ермоловым, разговор с Грибоедовым не становятся в романе стихами. Тынянов не пересказывает прозой то, что написано его героем в стихах. Очень редко и очень осторожно показывает он, как из реального события возникают стихи. Так связаны строкой «ни подруги и ни друга» пушкинское стихотворение «Тошней идиллии и холодней, чем ода» со стихотворением Кюхельбекера «Разуверение», и так разыгран в лицах эпизод с появлением эпиграммы «За ужином объелся я». Роман написан о том, как жизнь превращается в литературу, как писатель становится таким, каким мы знаем его по книгам, которые он написал. Тынянов считает, что получается это так: человек обладает определенными природными свойствами; человек с этими свойствами живет в определенных исторических условиях. Исторические условия влияют на природные свойства человека. Своеобразие художественного творчества писателя создается соединением его природных свойств с историческими условиями, в которых он живет. После этого остается лишь одно: выстоять. Так как художник — это человек, который говорит обществу то, что он думает о нем, и его мнение неминуемо расходится с мнением общества, то общество всегда старается не дать художнику сказать то, что он хочет. Победа художника трудна, она требует смелости, беспощадности, высокого ума, любви к людям и выносливости. (Я говорю о художнике, а не о лжеце, который делает нечто похожее на дело художника — пишет книжки, но не имеющее ничего общего с тем, что создает художник — правду.) Все, что происходит в романе, с первой его страницы до последней, когда, умирая, «он пошевелил губами, показал пальцем на угол, где стоял сундук с рукописями», — это жизнь человека, превращаемая в литературу.
Писатель различными способами высказывает свое мнение о явлениях прошлой и современной ему истории. Занимать же его могут не любые явления, а такие, к которым у него есть определенное предрасположение. Поэтому в его произведения попадают только те события и люди, которые нужны ему для того, чтобы сказать, что думает он. Смысл работы художника заключается в том, чтобы сказать правду, то есть не исказить себя. Произведение выживает только тогда, когда не ущемлено намерение автора сказать то, что он думает. Художественное произведение — это пример, который приводит автор в доказательство своей правоты. Поэтому лирика — это не только родовая категория, но и первичная форма художественного творчества. А исторический, или фантастический, или экзотический роман — это только псевдоним романа о своем времени и о своем отношении к нему. И никакой настоящий писатель никогда не писал исторический, или фантастический, или экзотический роман только с целью ознакомления почтенной публики с неведомым ей фактом. Бомарше и Лесаж переносят действие своих драм и романов в Испанию, Салтыков-Щедрин — в город Глупое. Но думают они о Франции и о России, о своем времени и о своем отношении к этому времени. Исторический роман появляется тогда, когда художник не в состоянии решить что-то для своего времени или ищет истока какого-либо современного явления. Исторический роман не уводит от действительности, а вводит подобие, аналогию и параллель. Тынянов написал роман о том, как в результате воздействия исторических условий на писателя возникает литературное творчество. Писатель всегда пишет лишь то, что важно для него. Но совпадение того, что важно для него, с тем, что важно для других, не случайно, потому что нормальный, умный и честный человек всегда живет мыслями лучших своих современников.
Тынянов пишет о важнейшей для нашей истории проблеме — интеллигенции и революции. Это роднит его роман, в котором рассказано о давно прошедших событиях, с проблемами литературы тех лет. Тынянов и А. Толстой дают два варианта взаимоотношений интеллигенции и революции. Героя Тынянова революция возвращает к жизни, он принимает ее сразу, как человек, который тревожно чего-то ждет, как человек, который что-то забыл, потерял и наконец вспомнил, нашел. Рощин у А. Толстого долго и трудно ищет свой путь, пробует бороться с революцией, но, решив, что только она может спасти страну от войны, возвращается к революции. Тынянов был историком-литературоведом и поэтому хорошо знал роковую роль самодержавия в судьбах русской культуры. Он был свидетелем революции, у него на глазах была опрокинута цензура, было развязано искусство, началось обновление цивилизации. Не случайно его обращение к эпохам особенно ожесточенных взаимоотношений самодержавия с обществом: время Петра, Павла, Александра, Николая. И особенное значение приобретает для него тема власти и восстания.
Два первых романа Тынянова рассказывают о том, что между людьми, уверенными, что свобода это естественное состояние человека, и людьми, считающими, что самовластие лучше свободы, неминуемо возникает конфликт.
Люди же, стоявшие во главе государства, были убеждены твердо, что лучше самодержавия ничего не бывает. Об этом в записке о Союзе благоденствия Бенкендорф с уверенностью и спокойствием писал Александру:
«Русские столько привыкли к образу настоящего правления, под которым живут спокойно и счастливо и который соответствует местному положению, обстоятельствам и духу народа, что мыслить о переменах не допустят» [55].
Записка Бенкендорфа написана так, как будто речь идет не о людях, которые через четыре с половиной года попытаются свергнуть государственный строй, а об испорченных мальчишках и дураках. Таков был стиль отношений государства к «умникам». Александр с неудовольствием читал записку, в которой было написано много неприятных для русского самодержца вещей, в том числе о тайных обществах. Он был уверен, что молодой генерал преувеличивает. Через четыре с половиной года Николай смог убедиться в том, что молодой генерал значения этих тайных обществ недооценил и преуменьшил значение этих мальчишек. Но, говоря о привычке «к образу настоящего правления», Бенкендорф, несмотря на то, что искал случая доставить только удовольствие, оказался не так далек от истины.
Омерзительная привычка к самодержавию создала у одних совершенно искреннюю уверенность в том, что самодержавие, единовластие, единомыслие действительно очень хороши, а у других уверенность в том, что это, конечно, очень плохо, но непреодолимо.
Но бывали минуты, когда казалось, что еще можно дышать и даже думать, а может быть, и говорить, казалось, что эта самодержавная власть очнется, оглянется и увидит вокруг себя развалины и перестанет вытаптывать человеческую свободу и достоинство. И уже где-то, прячась за медные памятники и каменные крепости, пробежал теплый ветерок, сверкнула весна, блеснула оттепель, из трещины гранитной плиты одним глазом взглянула надежда.
После убийства Павла Александр произнес речь, которая, казалось, обещает обществу не только удавку и восторженное ликование. Начинающий император заявил, что после смерти отца возврата к прошлому не будет. Действительно, были раскрыты тюрьмы, несколько оживилась литература, начались путешествия императора по Европе, из Европы приезжали в Россию, стали клясться уже не Павлом, а Екатериной. Все это старая и всегда легче других забываемая традиция русской истории. Прошло несколько лет, и снова все стало возвращаться к первоначальному и единственно естественному в России образцу. Впоследствии декабристы обстоятельно рассказали, какую роль в жизни общества играли появившиеся надежды и к чему привело разочарование в них.
««Начало царствования императора Александра было ознаменовано самыми блестящими надеждами для благосостояния России. Дворянство отдохнуло; купечество не жаловалось на кредит; войска служили без труда; ученые учили чему хотели; все говорили, что думали, и все по многому хорошему ждали еще лучшего. К несчастью, обстоятельства до того не допустили, и надежды состарились без исполнения. Неудачная война 1807 г. и другие многостоящие расстроили финансы. Наполеон вторгся в Россию, и тогда народ русский ощутил свою силу, тогда пробудилось во всех сердцах чувство независимости, сперва политической, а впоследствии и народной. Вот начало свободомыслия в России. Правительство само произносило слова: свобода! освобождение! Само рассеивало сочинения о злоупотреблении неограниченной власти Наполеона.
Еще война длилась, когда ратники, возвратясь в домы, первые разнесли ропот в народе. «Мы проливали кровь, — говорили они, — а нас опять заставляют потеть на барщине; мы избавили родину от тирана, а нас вновь тиранят господа!» Войска от генералов до солдат, пришедши в отечество, только и толковали, как хорошо в чужих землях. Сначала, пока говорили о том беспрепятственно, это расходилось на ветер, ибо ум, как порох, опасен только сжатый. Луч надежды, что государь император даст конституцию, как упомянул он при открытии сейма в Варшаве, и попытки некоторых генералов освободить крестьян своих еще ласкали многих. Но с 1817 г. все переменилось: люди, видевшие худое или желавшие лучшего, от множества шпионов принуждены стали разговаривать скрытно, а чрез то теснее между собою сближалися»[56].
Но надежды состарились без исполнения… Война кончилась, и победа была отнята у людей, которые завоевывали ее вовсе не для того, чтобы прибавить силы своим поработителям. Наоборот, победа с ликованием была приписана именно замечательным качествам государства. Традиционная идеологическая политика русской монархии в отношении интеллигенциии сводилась к превращению ее в аккомпаниатора государственной мудрости.
Нормальный, умный, простой и честный человек жил в стране, история государственности которой представляла собой многовековую борьбу монархии за абсолютное, безраздельное и безудержное самодержавие. Нормальный, простой человек не в состоянии мириться с бесчеловечностью только потому, что эта бесчеловечность, прикрытая каким-нибудь уваровским лозунгом, уже якобы не бесчеловечность, а путь к великой славе отечества. Проблема «ума» в России приобрела не только остроту, по и одиозность. Слово «умник» имело оттенок презрительный и было синонимом либерализма, якобинства и вольтерианства. И только в лучшем случае — плутовства. «Умничать» — значило чуть ли не подрывать основы и посягать на столпы. Все горе было, конечно, только от ума.