В эти годы Пушкин пишет вещи, которые после его смерти вызвали пароксизмы возмущения, и как раз именно у врагов самодержавия, но не заставили задуматься над тем, что при жизни поэта это возмущение могло бы разделить государство, эстетическая позиция которого резко разошлась с позицией поэта.
До первой ссылки Пушкин выступил против государства открыто и вызывающе. Это выступление не только совпало по времени с «прекрасным началом» александровского царствования, но и было вызвано теми же причинами, которые привели к восстанию. Потом была ссылка. Потом была картечь на Петровской площади, преследования, казни, крепости, Сибирь, Кавказ. Наступило новое время, и пришли новые люди. Петербург, который он покинул в мае 1820 года, был совсем не таким, каким он застал его в мае 1826-го.
Хорошо представляя уже в 1816 году, что
…возвещать нам истины опасно…
Гонения терпеть ужель и мой удел? [228]
он все-таки не испугался гонений и вел себя дерзко и вызывающе. Было другое время, у времени было другое настроение, незадолго до этого кончилась Отечественная война, была «лицейская республика», лекции Куницына, ему было семнадцать лет.
Ко времени возвращения в Петербург никакого примирения с государством не состоялось, а изменилась лишь форма конфликта. Существом же конфликта по-прежнему оставалась вольность. Он отказывается от «учительства», поняв, к какому учительству его призывают. Это приводит к обострению конфликта. Появляется цикл стихов, в которых поэт произносит желчные тирады против своих врагов, защищая свою свободу. Свобода — это независимость поэтического творчества. По резкости эти высказывания tie уступают стихам первого периода. Стихи, в которых поэт отказывается исправлять сердца малодушных, коварных, бесстыдных, злых и неблагодарных собратий, стали называться эстетами «аполитичными» стихами.
Это одно из самых странных недоразумений в истории русской литературы. Беспочвенность недоразумения становится очевидной уже при чтении этих стихов вместе с другими стихами, написанными в это же время. Оказывается, что они написаны одновременно со стихами, для эстетов неприемлемыми. Если посмотреть на сделанное Пушкиным в это время с точки зрения эстетов, то действительно происходит что-то непонятное.
В 1827 году написано стихотворение, обращенное к декабристам, — «Во глубине сибирских руд», а сразу же следом за ним — «Соловей и роза», предвосхищающее мотивы стихотворения «Эхо» и говорящее о том, что поэт обречен на непонимание. 16 июля он пишет «Арион» — прикрытый аллегорией рассказ о судьбе декабристов и самого поэта в связи с декабризмом, а 15 августа — программное, декларативное, «эстетское» стихотворение «Поэт». 17 сентября написано стихотворение «Близ мест, где царствует Венеция златая», с той же, что и раньше, темой «пения для забавы» и отсутствием «отзыва», а 19 октября в стихотворении, посвященном лицейской годовщине, он шлет привет декабристам, томящимся «в мрачных пропастях земли».
Поэт пишет одно политическое стихотворение, другое аполитичное, эстетское… Сегодня такое, завтра другое. И вроде бы ему все равно. Это, конечно, несерьезно. Поэтическое развитие Пушкина было катастрофически быстрым, но оно было последовательным. Одни стихи Пушкина не отрицают и не исключают других его стихов, тем более написанных чуть ли не в ту же неделю. «Эстетские», то есть «аполитичные», стихи Пушкина такие же политические стихи, как и те стихи, которые в этом смысле сомнения не вызывают. В них та же борьба с государством, что и в ранних стихах, с той только разницей, что борьба перенесена на другую почву. «Эстетские» стихи Пушкина — это такие политические стихи. Когда искусство захлестнул потоп речей «патриотических» трубадуров и поэт имел все меньше возможностей говорить то, что он считал нужным говорить, тогда единственно возможным выходом стали «эстетские» стихи. Можно допустить, что Пушкин хотел сказать «Прочь, негодяи!», а сказал: «какое дело Поэту мирному до вас!». После разгрома декабризма наступило время, когда политическими стихами стали стихи, в которых не было политики, и когда важным было не только то, о чем пишет поэт, но и о чем он молчит. Молчать — это значило не говорить о том, о чем хотят, чтобы он говорил. Эстеты 60-х годов, показывавшие своим врагам «Поэта и толпу», забывали (или делали вид, будто забывали), что те, кого они считали своими учителями, в годы после разгрома декабризма были врагами военно-феодальной монархии. Пушкин писал «эстетские» стихи только потому, что другие политические стихи после разгрома восстания было невозможно печатать. Не для печати, как в молодости «Вольность», «Noël» и эпиграммы, было написано «Во глубине сибирских руд». Стихотворение «Поэт и толпа» отличается от других политических стихов только большей спрятанностью намерения и материалом. Когда за политические стихи, не нравящиеся монархии, отправляют в Сибирь, то, естественно, возможности поэта сужаются и выбор становится ограниченным: он может или стать «пиитом»[229] «чтобы воспеть подвиги своих соотечественников»[230], или «небом избранным певцом», который «молчит, потупя очи долу»[231]. Не имея возможности сказать о государстве то, что он о нем думает, Пушкин гордо молчит. Примирения не было. Прощения не было. Великий политический поэт печатает свои произведения под псевдонимом «Небом избранный певец».
Что же такое пушкинское «эстетство»? Стремление к независимости. Такое стремление вызывает ненависть и отвращение тиранического государства, которое независимости не терпит. Оно желает, чтобы воспевали его благородство, могущество и беспощадность, цвет лица и возвышенные чувства.
Все это должен был делать Пушкин.
Всякая попытка заставить его откликнуться дифирамбом вызывает ярость.
Весьма умеренная фраза в книге Виктора Фонтанье «Путешествия на Восток, предпринятые по повелению французского правительства с 1821 по 1829 гг.» о том, что он, Пушкин, отправился на войну, «чтобы воспеть подвиги своих соотечественников», приводит его в бешенство [232].
Булгарин и прочие мерзавцы русской общественной мысли не могли снести «Домика в Коломне». Они жаловались на то, что «путешествие за кавказскими горами и великие события, обессмертившие последние годы, не придали лучшего полета гению Пушкина»[233].
Жандармское николаевское государство всегда старалось извлечь возможно больше пользы из своих подданных. Оно не довольствуется «Домиком в Коломне», из которого, как известно, «ничего не выжмешь». Оно требует, чтобы в «Путешествии в Арзрум» были достойно описаны баталии и виктории. Конечно, меч хочет, чтобы ему подыгрывала лира. В особенности, если он длинный и знает, что, как он захочет, так и будет.
Поэтому Поэт «приближается, кланяясь низко, и хватает Гришку за полу» и протягивает свой стишок, а Гришка за стишок «дает ему перстень».
При этом Гришка (самодержавие) выгадывает возможность (и можно быть уверенным, что не упустит ее) произнести поучительную эстетику:.
Что вижу я? Латинские стихи!
Стократ священ союз меча и лиры…
Союз меча и лиры! Никак не меньше! Ты, искусство, должно слушать, что тебе говорят знающие люди. Помогай самодержавной власти в ее трудном, но благородном деле, а особенно ее мечу. А когда нужно, то и ее полиции. Пойдем вместе с тобой, рука об руку, ловить жуликов. Вот так.
Вот так должно все быть: ты нам стишок, а мы тебе награждение. А буде стишок не по нас, то мы тебе в зубы.
Я слегка набросал оптимальное решение проблемы взаимоотношений художника и самодержавного государства с точки зрения этого самого государства, которое все свое время отдавало казням, войнам, удушению свободы, воспитанию в своих подданных рабского непрекословия, в стране рабов, стране господ.
Цокали копыта в полицейском царстве.
Цыкала цензура на господ поэтов.
Все в России было прекрасно, но людям серьезным и знающим, что именно полезно и что вредно для отечества, мешали неокрепшие умы.
Сочинитель же Пушкин, десятого класса, производил отталкивающее впечатление.
Этот свободный человек, начавший с ужасом понимать, что становится пустынным сеятелем свободы, не был приспособлен к тому, чтобы стать певцом баталий и викторий авторитарного государства, на каждом шагу, походя и невзначай, попиравшего человеческую гордость, достоинство и самое скромное желание иметь собственные убеждения.
Бывали хуже времена,
Но не было подлей…
Николаевское время было особенно подло тем, что голод уже назывался не голодом, а замечательным успехом, достигнутым радением властей, рабство уже называлось не рабством, но высшей свободой, удушение человеческой мысли — благодетельной цензурой (которая с серьезностью и трудолюбием наистрожайше запрещала фразу влюбленного сапожника, сгоравшего безнадежно любовью: «Я уезжаю в Россию; говорят, там холоднее здешнего». Эту фразу благонамеренный цензор улучшил так: «Я уезжаю в Россию — там только одни честные люди»[234]. Император Николай Павлович приказал строго смотреть за погодой у господ сочинителей: климат в России должен был быть здоровым). Единственное, что пока не удавалось, — это растлить все общество. Значительно лучше это удалось в следующее десятилетие.
В истории русской общественной мысли позиция «небом избранного певца» возникала, когда художник не, мог сказать обществу то, что оно заслуживает. Эта позиция — всегда форма неприятия официальной идеологии самодержавия, и это неприятие всегда связано с резким обострением взаимоотношений художника и самодержавного государства. Обострение взаимоотношений художника и государства не исключается и в периоды разложения общественной системы. Но самые ожесточенные побоища между государством и художником бывают не тогда, когда общественная система начинает, разлагаться. Напротив, они возникают именно в полосы усиления государственной власти, потому что это усиление всегда сопровождается еще большим ущемлением человеческой свободы. Протестующий против посягательств на его свободу художник, лишенный государством возможности протестовать явно, предпочитает «неувядаемую розу» сервилизму. Предпочтение вызывается не расположением духа художника, а историческими обстоятельствами, которые стремятся предельно ограничить неминуе