Он не чувствовал за собой особенной вины и не мог понять, почему стряслась беда. Было так странно, непонятно и до горечи обидно: его просто назвали вором и не желают знать, – его, который в былые дни бродяжничества скорее бы умер с голода, чем прикоснулся к чему-нибудь чужому. И вдруг теперь… Неужели из-за мешка? Но ведь это же несправедливо! Разве воровство – взять мешок и положить его потом снова на место?
Ужас охватывал душу, и в то же время она содрогалась от оскорбления. Было так мучительно больно вспомнить, что незаслуженно обидел любимый человек. Не хотелось верить этому.
«Не может быть… Они ошиблись», – думалось, хотя в то же время какое-то тяжелое чувство говорило, что это не ошибка, что это сделано нарочно. Но только что? Как и кем?
Неужели ничего не скажут, ничего не объяснят? Не может быть! Тут какая-то ошибка, и она объяснится. Нужно выяснить ее!
И не помня себя мальчик кинулся к двери.
– Отоприте! – крикнул он таким диким голосом, что самому стало жутко.
Никто не откликнулся. Отчаяние начало овладевать Юркой.
– Отоприте! – снова крикнул он и принялся яростно бить в дверь кулаками. Потом прислушался: ничего, только издали глухо доносились чьи-то возгласы. Он разобрал в них голос кухарки.
Он опять принялся стучать в дверь, и снова безуспешно: во всем доме не было ни одной души, которая пришла бы к нему на помощь. Все отвернулись от него. Совсем обессилев, бедный мальчик дотащился до кушетки и упал на нее.
Вспомнилось, как некоторое время тому назад он лежал на этой же кушетке и тоже в горе. Вспомнилось… И мучительно сжалось сердце: теперь было ясно, что к нему не придут утешать. Что-то ужасное, чего он не понимал, отняло от него любовь и ласку дорогих людей.
Тяжелее и горче становился клубок в горле… Прерывалось дыхание от горя, давившего грудь. Наконец брызнули слезы…
Юрка плакал второй раз в жизни, и притом в такой небольшой промежуток времени!
В коридоре раздались шаги. Юрка постарался успокоиться и, отерев слезы, повернулся лицом к стене. Почему-то усиленно забилось сердце.
«Верно, узнали всё!» – пронеслась в голове радостная мысль.
Кто-то вошел в комнату. Юрка зажмурился: он по шагам узнал Ихтиарова. Сердце сжималось то тоской, то смутной надеждой.
– Ты спишь, Жорж? – холодно осведомился голос Александра Львовича – и сразу рухнули все надежды: холодом уныния повеяло на душу.
– Нет, – дрогнувшим голосом ответил Юрка, поднимаясь с кушетки.
Александр Львович опустился на стул возле стола и несколько секунд молча смотрел на мальчика. Он все время думал о случившемся, и его убеждение в виновности Юрки не поколебалось. Теперь он решил попытаться добиться признания. Собственно говоря, во всем случившемся Ихтиарова больше всего мучило запирательство мальчика. Он охотно бы простил его, если бы тот сознался в проступке и раскаялся. К тому же деньги, если взяты, то не для себя, а, по всей видимости, для тетки, разжалобившей его, а быть может, и запугавшей чем-либо. И Александру Львовичу было бы вполне достаточно чистосердечного признания мальчика, чтобы простить его. Он постарался бы забыть о случае, и только. Но теперь получилось другое. Юрка в его глазах становился лжецом, и Ихтиаров предполагал принять по отношению к нему самые крайние меры, если мальчик будет упорствовать и стараться извернуться.
– Ты мне до сих пор ничего не сказал, Жоржик, – барабаня по столу пальцами, начал он. – Может быть, ты теперь одумался и будешь откровеннее?
Юрка задрожал: тот же суровый и холодный тон, что и раньше. Что он мог ответить?
– Мне бы хотелось знать, – продолжал Ихтиаров, – зачем тебе понадобились деньги, и притом так много сразу? Что заставило тебя взять их?
– Но… но… я не брал никаких денег, – с трудом выговорил мальчик.
Ихтиаров с изумлением поглядел на Юрку: ему не приходилось сталкиваться с таким «упорным запирательством», каким ему казалось все поведение мальчика. Юрка все ниже падал в его глазах.
– Ты не брал кошелька Эммы Романовны? – холодно, почти с пренебрежением в тоне сказал он.
– Какого кошелька? – вырвалось у Юрки, и он не без страха взглянул на Ихтиарова, снова вспомнив купальный мешок немки.
Это не ускользнуло от Ихтиарова. И Александр Львович решил положить конец сцене.
– Того, который был найден под тюфяком твоей кровати! – резко заявил он.
– Моей?!
Если бы кто-нибудь незаметно подкрался сзади и изо всей силы ударил Юрку чем-нибудь тяжелым, он не был бы поражен больше, чем этими словами. Он пошатнулся даже, потому что у него помутилось в глазах от этой вести.
– Но это неправда… – весь холодея, прошептал мальчик.
– Жоржик, – остановил его Ихтиаров. – Ты знаешь ведь, как я любил тебя. Теперь же твое поведение… – у него не хватило духу окончить: Юрка был бледен как полотно, и видно было, что каждое слово мучит его. – У тебя же хватает совести лгать мне в глаза.
Юрка не сразу ответил. В его чувствах вдруг произошел перелом. Второе незаслуженное обвинение переполнило меру, и возмущение заговорило в душе. Щеки его вспыхнули вдруг лихорадочным огнем, глаза блеснули.
– Я никогда не вру, – твердо заявил он.
Голос только чуть дрогнул; глаза смотрели твердо, и возмущение вспыхивало в них. Кулаки судорожно стиснулись, точно мальчик собирался защищать свою честь.
Ихтиаров с изумлением посмотрел на него. Эта перемена поразила его.
– Ты никогда не врешь, хорошо, – невольно меняя тон на более мягкий, сказал он, – но объясни тогда, каким образом кошелек попал под твой тюфяк?
– Но я и не видел даже кошелька… с деньгами…
Если бы Александр Львович мог хоть чуточку усомниться в словах Эммы Романовны, то он поверил бы мальчику: до того правдиво звучал ответ и так честно смотрели глаза. Но Эмме Романовне он не верить не мог…
– Неужели ты хочешь сказать, – с укором в голосе заметил он, – что на тебя клевещут? Этого только не хватало. Скажи тогда, что ты делал сегодня утром в комнате Эммы Романовны?
Юрка дико взглянул на Ихтиарова. «Знают откуда-то!» – молнией пронеслось в его голове, и даже холодный пот проступил на лбу: он сразу сообразил, что теперь ему уже не оправдаться.
– Да, – не давая ему оправиться, продолжал Александр Львович, – что ты там делал? Не вздумай и тут отпираться: Паша видела, как ты прокрадывался оттуда.
– Паша!? – мог только лишь вскрикнуть Юрка. – Но ведь никого же не было, когда я выходил…
Последние слова Юрка проговорил как бы про себя, но во всяком случае они являлись признанием, что он был в комнате немки, а этого было вполне достаточно…
Растерянный, убитый вид мальчика, с каким он стоял перед Ихтиаровым, заронил в душу того сожаление. Сам не зная почему, Александр Львович почувствовал вдруг странную горечь: точно отняли от него в этот миг что-то дорогое, разбили какую-то надежду, красивую, светлую…
И, не сказав больше ни слова, он встал и вышел из комнаты…
А Юрка остался стоять на том же месте, где стоял. В первый момент ему хотелось пойти за Александром Львовичем, попытаться еще раз убедить его в своей невиновности, пояснив, зачем он был в комнате немки, умолить, наконец, поверить ему, но сознание бесполезности всего этого удержало на месте. К тому же в глубине души проснулась прежняя свободная гордость. Он потерял способность просить и умолять, как раньше в порту и как у тетки.
Когда закрылась за Ихтиаровым дверь, он долго еще стоял на месте. Как-то притупились чувства, и что-то тяжелое, безразличное застыло в голове.
Машинально он подошел к окну и раскрыл его.
Небо было покрыто серыми тучами – то самое небо, что несколько часов тому назад сияло чистой голубой лазурью. Точно там, в вышине, тоже случилось что-то нехорошее, отчего мрачно стало на небе. Насупились великаны-тополи, все притихло, приуныло. Было серо и мрачно, как на душе у Юрки.
Едкая обида наполняла горечью душу. И вместе с тем в ней совершался перелом: таяло что-то, расплывалось, и постепенно пробуждался прежний Юрка, привыкший хранить свои чувства глубоко в душе.
Несправедливое обвинение и невозможность оправдаться тяжелым гнетом давили его. Горечь нашептывала печальные мысли.
– Ладно! Пусть! – бормотал мальчик, и слезы застилали взор. – Зря я приехал сюда. Если бы знал тогда! Ну ладно, теперь поумнее буду. Больше уж меня не заманишь… Дудки! Пойду на Гутуевку… Федька там… Свои все… А они пусть живут… Пусть! Не жалко…
Но тут, как ни крепился Юрка, тоска сжала душу и слезы сами брызнули из глаз.
– Пусть! – упорно повторял он, а слезы текли по щекам.
Ему жалко было покидать этот дом, где первый раз в жизни узнал он, что такое ласка и любовь. Жалко было всех, а Сашу больше всего. Мальчика в ужас приводила мысль, что и Саша будет считать его вором.
– Нет, он не должен… Господи, не дай этого! – с отчаянием шептал Юрка. – Если бы увидеть его до ночи… Сказать бы ему. Он поверил бы. Он хороший. Если бы еще Виктор Петрович был…
Юрка знал, что в лице студента встретил бы поддержку; но, видно, сама судьба была против него. Студента не было, и мальчик чувствовал себя совсем покинутым и одиноким.
Паша принесла обед. Юрка отвернулся от нее, словно чувствуя в ней предателя.
Паша поставила прибор на стол и ушла, несколько смущенная. Если бы Юрка смотрел на нее, она бы смутилась еще больше.
Сумерки постепенно заволокли сад. Мутное небо дышало холодом, а с залива потянулся туман, мозглый, густой, и принялся глотать предметы. Тополи, точно неясные призраки, слились с ним. И вместе с тем, как темнело в саду, в душе Юрки зрела и крепла решимость. Он твердо решил уйти от Ихтиаровых.
Снова пришла Паша. Принесла лампу.
– Вы не будете кушать, Жоржик? – спросила она, увидев обед нетронутым, Юрка вздрогнул от этого вопроса.
– Нет, – ответил он и посмотрел на нее.
И что-то особенное, верно, было в его взгляде, потому что Паша смутилась, быстро собрала со стола и удалилась, бормоча под нос: