На меня двигался человек с револьвером. Дуло глядело мне в глаза. А может, в грудь. Дуло, как сетчатый глаз стрекозы, оглядывало меня — с ног до головы и изнутри. Шаг. Еще шаг. Еще шаг. Какое у него было лицо, у человека? Белое пятно моталось передо мной. Я видела только дуло. Неужели вот она, моя настоящая смерть. Так она будет послана. Бог сжалился надо мной. Бог берет меня к себе. Но жизнь. Но жить хочу превыше всего. В жерле поганой Войны. В месиве ужаса и смертей. В кровавой каше лжи и предательства. Жить!
Дуло вблизи. Мимо меня несут крабов на подносе. Собака взвизгивает и подпрыгивает и хватает убийцу зубами за кисть руки, держащей револьвер. Стреляют из жрущего и пьющего зала: собака падает, клацнув зубами, в боку ее зияет рана, и алая кровь течет по черной шерсти, густея, разливаясь по мраморному полу. Моя собака. Прощай. Я так и знала, что за добро твое воздастся тебе.
Дуло поднимается и целит мне в лоб. Ну, скорее. Что медлишь. Промедление смерти подобно. Чьей?!
Он стреляет. Он опускает курок. Но выстрела не слышу. Тень или живое тело метнулось впереди меня, упреждая пулю?!
Откуда Ты вывернулся, Исса?! Как Ты успел… почему…
Он хватает меня за руку. Крепко, железной хваткой. Тянет к выходу. Буква «ЯТЬ». Буква «ФИТА». Загуляла, напилась старой императорской водки старуха Зимняя Война. Исса, какой Ты исхудалый. Исса, как Тебе тяжело жить. Как Ты выследил меня, Исса?! Исса, как я люблю…
— Бежим!
С натугой подается изукрашенная фальшивым золотом дубовая дверь. Мы на черной ночной улице. Мы бежим, увязая по колени в снегу, Исса вцепился мне в руку, тащит за собой, смеется. Он весь в крови. По хитону Его, рубищу, подобному моему, изобильно течет кровь, пропитывая полы и складки. Он ранен в плечо. Чепуха. Рана пустяковая, Ксения. Забудь, не заботься. До свадьбы заживет.
А когда наша свадьба, Исса?..
Терпельница ты Моя. Еще напляшешься. Еще наплачешься. Еще наспишься под свисты пуль под заборами, бок о бок с чужими мужиками. Еще будешь вонзать зубы в отравленный пирог. Еще поборешься ночью с чудовищами. Еще станцуешь с черным медведем, под звонкий бубен, на Красной, прекрасной площади, возлюбленной не меньше Моего тобою.
«Страждет смертный человек,
но Ты больше любого смертного страдал, Господи.
Каюсь, Господи, в слезах перед Тобою,
что не всем умирающим поднесла я к губам Святую Икону Твою».
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ. РАССТРЕЛ
«Богородица, счастье мое, нежная Защитница всех живущих!
Пусть расстреляют тело мое, как слуги Диавола расстреляли Царей моих;
упаси живую душу мою от гибели,
дай живой душе моей проклятого Сатану одолеть.
Не отними любви Своей от меня,
простри надо мной благодатный Покров Свой».
Этот великий сумасшедший город, изукрашенный с ног до головы щедрой и злобной Зимней Войной, был непохож сам на себя.
Времена смешались. Ксения, смело путай сон и явь: они одинаковы, словно близнецы. Вот кони по рельсам тяжело тащат сцепленные вагоны. А вот мальчишки-газетчики волокут под мышками пачки испятнанной мелким свинцовым шрифтом бумаги. Читайте, люди! Скоро последнее сражение! Решающая битва!.. А после битвы что?.. Отдохнуть бы хоть немного… Пожить… Бабы плывут через снега в роскошных, расшитых яхонтами нагрудниках и киках, в серебристо блестящих горностаевых, норковых шубах. Бедные зверьки. Как они хотели жить. Кто отстреливал их?.. Уж не воины ли Войны?.. Нет, они руки не будут марать. Они только в людей целят. На человека натасканы. Сколько стариков торчит на перекрестках с протянутой рукой!.. Не тебе, Ксения, нынче милостыню просить — тебе им подавать, от себя последнее отрывать. Проси у богатых и им отдавай, беднякам. Так не порвется нить жизни. А лошади!.. Какие лошади гарцуют по Армагеддону, с какими всадниками на спине!.. И серые в яблоках, и гнедые, и вороные, иссиня-черные, с бархатными переливчатыми крупами, с косящими глазами-сливинами, — резвые, откормленные, гладкие, очень дорого на лошадином рынке стоит такой конь, — а на них восседают, их понужают офицеры в забытых погонах и незапамятных эполетах, с ледяными глазами и соломенными усами, казаки в оранжевых шапках с меховой оторочкой, с нагайками в кулаках, грудь увешана медалями, табачный плевок сквозь зубы, гиканье да свист… Кони не боятся выстрелов. Танцуют. Ржут. Всадники поднимают их на дыбы, ежели пуля взвихривает снег под копытами. Со всех армагеддонских колоколен, от всех застылых в инее, на морозе храмов, горяче-медовых и текущих расплавленным воском внутри, несется, плывет звон: церкви ожили в годину бедствия, церкви звонят и рокочут, и всюду в Армагеддоне, куда бы ни отправился ты, настигает тебя мерный и скорбный колокольный глас: донн-донн, донн-донн, изо всех времен звонят колокола, донн-донн, донн-донн, жизнь еще не вся прошла…
Ксения, беги от опасности!.. Там, за углом, тебя ждет… Она улыбалась и шла вперед, грудью — на опасность, на костер, на выстрел, на кроваво-красный свет. Исса, выдернув ее из-под черного дула, исчез, кинув ее опять одну посреди сугробов. Она стояла, озираясь, растерянно оглядываясь: где Ты?!.. где Ты?!.. — а из киосков и ларьков высовывались хохочущие лица торговцев, зубы блестели в темноте, пальцы указывали на нее: «Блаженненькая!.. Гони ее, Петруха, а то она — только ты зазеваешься — у тебя из-под носа, с прилавка, апельсины и заколки для волос стибрит!.. Они же, дуры, сороки, на блестящее падки… им все яркое подавай…» Она встала на колени, коснулась рукой сложенной из красных пятен дороги, ведущей вдаль по изгвазданному шинами и людскими башмаками снегу. Ушел. Куда?.. На время?.. Навсегда?.. Она не знала.
Солдат, бегущий тяжко, задыхаясь, по улице, весь обвешанный оружием большим и малым, ножами в чехлах, кинжалами, портупеями и перевязями обмотанный, наскочил на лотошницу, продающую из коробки, висящей на груди, леденцы в виде красных петушков и курочек. Торжница ахнула и осела в сугроб, петушки посыпались из короба. Солдат пхнул ногой бабу.
— Война идет, а они тут!.. с леденчиками… все им нипочем, горе не беда… лишь бы денежки в карман катились… сами яду да краски намешивают, варя свой сахар в грязных котлах, да наши дети еще эту гадость и грызут, травятся, а думают, что праздник… Ты, торговка!.. — Солдат озверел мгновенно. — Встать! Руки за голову! К стенке!
Несчастная баба, трясясь, закусив лиловую на морозе толстую губу, ничего не понимая, с трудом забросила за голову похожие на бревна ручищи. Пустой короб мотался на оттопыренном животе, над карманом исчерченного жиром фартука, набитым разношерстной деньгой.
— К стене лицом, говорю!
Солдат, темнея лицом, взвел курок. Ксения подошла и встала рядом с торговкой. Наклонилась, подняла с земли красного петушка на палочке. Повертела перед носом. Пососала. Улыбаясь, протянула целящемуся в торговку солдату.
— На, попробуй, мальчик, — ласково сказала. — Сладко ведь. Ух, вкуснота! На меду сварено. На малиновом варенье. Мальчик, ты маленький. Ты научился стрелять, но еще не умеешь попадать. Ручка у тебя дрожит. Но это поправимо. Ручонку можно приучить. А вот душонку… душонку-то как?.. Если будешь стрелять, давай и меня вместе с ней.
И снова засунула в рот леденцового петушка.
Солдат обалдело глядел то на Ксению, то на торговку, застывшую с нелепо закинутыми руками у кирпичной, с белыми изразцами, стены. Оружие в его руках содрогалось.
— Вы что… сговорились?!.. Вы это… спектакль мне тут представлять?!..
Ксения медленно, как бы нехотя, подошла к солдату и ткнула ему в зубы сладкого петушка. Палочка-насадка торчала из его рта. Глаза его округлились. Он ударил Ксению прикладом, оттолкнул от себя и остервенело выплюнул петушка на снег.
— Дуры!.. — заорал надсадно. — Проваливайте!.. Где увижу вас на улицах, на площадях — прощайтесь с белым светом!.. Петухи!.. Куры!.. Леденцы!.. Сволочи!.. Не хочу!.. Не хо-чу-у-у-у!..
Солдат забился в истерике; Ксения оттащила торговку за угол красно-кирпичной стены, подобрала с дороги рассыпанных петушков, ссыпала в порожний короб.
Баба, утирая ладонью лицо, шмыгая носом, причитая, низко кланялась Ксении, безостановочно крестясь, бормоча восхваления, жалобы, благословения.
— Бог да будет с тобой, девонька!.. От смерти ведь спасла!.. От верной смерти!.. Бог, а не Дьявол, да будет с тобой!.. Время тяжелое, дикое… смутное… Дьявол ходит рядом, тут он, тута, вот вместе с нами сейчас был…
Это еще не Дьявол, — сказала Ксения, улыбаясь и сося красного петушка, — это просто солдатик наш, глупый, бедный. И мы бедные, и он бедный. А Дьявола мы еще увидим. Правда, никто не знает, какой он с виду сейчас. Он ведь, знаешь, обличья меняет. Шкуры разные носит. Узнай его. Не спутай ни с кем.
Она летела среди разрушения, тревоги, огней и выстрелов, и ее крылья не видел никто. И она сама их не видела, только чуяла: за спиной, чугунной тяжестью под лопатками, разворотом прозрачных широких теней за плечами. Как-то раз шла по зетемненной улице. Объявили комендантский час. Свет отнимали. Фонари, помигав, в муках умирали. Светящийся снег струился из черной воронки неба в лица редких смельчаков, отважившихся нарушить запрет. Ксения шла легкой босой стопой по леденистой мостовой, во мраке, не оглядываясь. Ни шуршанья шин. Ни выстрелов. Внезапная, непривычная армагеддонскому уху тишина. У ярко блиставшей витрины, сочащейся наглой роскошью, где вперемежку лежали алмазы и стразы, меха и шелка, манекены, одетые в манто из голубых мехов, задирали белые алебастровые ноги, а выпуклые громадные лампы беспощадно били в глаза, прожигая насквозь зрачки, стоял, сгорбившись, высокий человек, закуривал, наклоняя голову к слабому огню, мечущемуся между сложенных ладоней. Странный человек; на нем была необъятная, распахнутая всеми полами и подкладками бобровая шуба, высокая, как башня, песцовая шапка, шея его, обмотанная пушистым ангорским шарфом, высовывалась из скопища воротников, тряпок, дорогих одеяний, а лицо у него дрожало и морщилось, как у подзаборного бедняка, горького пьяницы: он нервно, судорожно курил, глубоко затягиваясь, презрительно выплевывая дым.