— Исса… Исса… постой…
— Я никогда не покину тебя.
Быстро темнело зимой. Синяя мгла обняла нас. Армагеддон глядел на нас с двух берегов задымленной реки горящими, сумасшедшими, и черными, пустыми глазницами вымерших домов. Исса подхватил меня под мышки и под колени, поднял. Подержал на весу. Поглядел мне в глаза. Грудь Его высоко поднималась, будто Он, подобно гонцу, бежал долго, с важной вестью. Я была в Его руках щепочкой, пушинкой. Малой птичкой. Заблудшим Ангелом, загулявшим, напившимся пьяным на ангельской вечеринке и растерявшим перья из перепачканных вареньем крыльев. В прорези рубища смуглела Его ключица, я прикоснулась к ней губами. Он дернулся, как от ожога.
— Ксения… Я хворост твой; ты Мой огонь, возжигающий Меня. Я целую тебя душою Своею.
Он, со мной на руках, опустился на колени и осторожно положил меня на снег. Сдернул рубище с Себя. Вот Я голый пред тобой, на морозе. Я стащила с себя мешок. Вот я голая перед Тобой на лютом морозе, о мой Исса. И так будет всегда, сколько бы лет ни прошло. Какая бы Война ни гремела. Наши тела зарозовели на холоду, покрылись гусиной кожей, пупырышками озноба. Мы, лежа на снегу, обняли друг друга.
И Он отпрянул от меня и тихо сказал:
— Смотри, Я не коснусь тебя, а наши сердца обнимутся все равно.
Жемчуг на моей шее, тощей и жилистой, и жемчуг Твоей любви внутри меня. Я честно ношу и тот и другой. Никому не отдаю. А как же те, Ксения, что у тебя были без Меня — шофер с Зимней Войны, Юхан, беспалый машинист… призраки или люди во плоти, они же были с тобой, в тебе, и как же тогда ты ждала Меня… и неужели это все были измены Мне, ведь без толики любви не могла же ты возлечь с ними?!… Не могла. Но не плачь. Не сетуй. Каждый из них — был Ты. В каждом из них я молилась — Тебе. Не им — Тебе и только Тебе я отдавала себя.
Жемчуг Его любви во мне переливался огнями. Исса целовал воздух возле моего лица. Так дышат изукрашенные бубенчиками и бирюзой верблюды на драгоценную соль в пустыне. Он не трогал меня; Он нежно гладил воздух вокруг меня. Я будто бежала по снегу лежа, и голова Иссы плыла и сияла над моей, и дыханием Своим он обнимал и вбирал дыхание мое.
Исса летел надо мной захолодавшим лицом, горящими щеками; губы Его улыбались. Я ощутила острый жар. Я вдохнула аромат и благодать. Я твой пустынный колодезь. Пей из меня. Источник не иссякнет. Не застынет во льдах.
Он вошел в мою душу душой Своей, и я согрела Его душу.
— Ты душа моя, — прошептала я, задыхаясь. — Ты сердце мое. Я стану крестом Твоим. Нас распнут вместе. Нас прибьют ко кресту одним громадным гвоздем. К одной доске. К одной перекладине. Помни это. Я знаю, что так будет.
И я забилась, как белуга на острие рыбаря, а Он дышал в меня любовью, как ветер над рекой, целовал золотую заиндевелую траву по краям моей проруби, а руки свои Он поднял над грудью моею, там, где сердце; и я шептала: все сильнее, все светлей я люблю в этом мире Тебя!.. — и я всей глубью подводной звала и призывала Его огонь земной и небесный. И великое сердце Свое, все в каплях смоляных любовных огней, льющихся на ночном морозе, поднес Он к бездне моего горючего сердца, разорвал тонкую пленку смертного льда, разбил огнем темную ледяную толщу, — и вошла Его душа в мою душу, вошло Его сердце в мое сердце, и рухнули все лживые тысячелетние преграды и заслоны, и вот мы оказались там, где никто из живых и живущих и даже сами Адам с Евой, прародители наши, никогда не оказывались; и стало страшно мне, будто голой я вывалилась не на зимний мороз — под звездные иглы и стрелы, под пули созвездий, на колкий безумный снег мертвого и вечного ледяного Космоса; мы, соединившись не телами, а душами, так приварились друг к другу, как горячее расплавленное железо к железу не приваривается: проникая друг в друга невидимо все нежнее и неистовее, мы незаметно перешли ту грань, где человек сливается с человеком в любви — мы поменялись местами, мы превратились, мы перевоплотились, я стала Им, Иссой, а Исса стал мною, Ксенией, и мы закричали от радости, до дна растворившись друг в друге, — вот я нашла Тебя, но Ты — это я, я — это Ты, и это кольцо, оно неразъемно, оно крутится, круглится и замыкается, мы не разорвемся никогда больше, МЫ ОДНО НАВСЕГДА, разрубите нас, разбейте нас ломом, как лед, выпустите в нас одну пулю…
…и мы сплели дыханья свои, и сияли мы, два огня, и зажегся вокруг нас морозный воздух. И я кричала Ему нежностью своею: Исса, Исса, ведь я так люблю Тебя! Ведь так никто еще никогда никого нигде не любил! Ни на одной планете! Ни на одной звезде! Ни в нашем мире, ни в Ином!
И Он кричал мне глазами: да, да, Ксения моя, и я так же люблю тебя! И это вынести невозможно! И от такой любви умирают! И такая смерть прекрасна! Она — жизнь! Она — чудо!
И мы умирали вместе от великой любви, распятые на синем светящемся ночном снегу, и прорубь глядела на нас круглым прозрачным черным глазом, не мигая, пристально и строго, и звезды глядели на нас пламенно, видя нас везде, изнутри и снаружи.
И ведро с водой стояло на снегу; и пришла собака овчарка, впечатывая в снег крестовидные следы широких толстых лап, и обнюхала нас, на снегу лежащих, обмотанных звездными цепями, села рядом с нами, подняла морду к Луне и звездам и завыла: она подумала, что мы умерли, так с виду без движения и без дыхания, улыбаясь ночному небу, лежали мы на молочно-белой, густо-синей снеговой кошме; собака выла и била лапой о ведро, когти стучали, обледенелые, о жесть, мы лежали недвижно, одним человеком, и один Бог был внутри нас.
И сколько земного, по часам времени прошло, мы не помнили и не знали; и не узнали никогда.
И когда рассветные часы сменялись вновь ночными; и когда собирался близ нас возмущенный и глумящийся народ, дико пляшущий вокруг нас, на снегу сплетенных; и когда плакала около проруби мать, пришедшая за водой для умирающего сына; и когда зажигали рядом с прорубью, на притоптанном снегу, свечи Царевны и Царевич, нашедшие нас, молящиеся за нас, обнявшихся — мы не знали.
Проходили года и века.
— Я покину тебя ненадолго, — весело сказал Ты мне, выпуская меня из объятий и нежно целуя. — Ты не должна плакать. Я должен исходить твою землю и благословить ее, прежде чем мы обвенчаемся.
— А разве мы уже не муж и жена?.. — спросила я, ложась на снег животом и обнимая Его руками за щиколотки.
Нет еще, — серьезно сказал Он. — Кто-то ведь должен держать над нами венцы. Кто-то должен перекрестить нас во имя Господне.
…И была ночь.
И было утро.
Оно настало все-таки, это утро, сверкающее кубовой синью на белизне, сверкающее золотом — лимонами и апельсинами куполов — на ослепительной небесной синеве. Не верилось, что в этом городе идет Война. Руины глядели безглазыми черепами рядом с весело звонящими храмами. Должно быть, наступило воскресенье — церкви, оставшиеся в живых, звонили все, и чистый морозный воздух полнился то медовым басовым гудом, то мелодичным перезвоном маленьких соловьиных колокольчиков, и веревки дрожали и перевивались в любовных руках звонарей.
Ксеньины Цари любили выходить на прогулку в такое утро. Царица поглубже надвигала царевнам на лбы и уши соломенные и фетровые шляпки — теплых у них не было, — повязывала вокруг шей кружевные шарфики, сама запахивала длинную, до земли, доху, а шапки у Али не водилось, и она шествовала, невидимая, по Армагеддону с непокрытой головой, с шеей, торчащей из мехов и обкрученной рядами жемчугов, и Стася, жалея ее, подбегала и натягивала ей на темя свой шарфик: «Мама, мамочка, теперь тебе не будет холодно!..» Ника шел по хрустящему морковкой снегу прямо и гордо, крепко держа за руку Леню. Боевые кресты на его груди слегка позванивали, вторя колоколам. Эполеты блестели ярче куполов. Улыбка пряталась под закрученными усами. Царевич восторженно глядел на него снизу вверх большими глазами, шубейка распахивалась, под ней виднелась матроска, синие полоски. Они шли над наледью улиц легко, как бы летели. Ксения любовалась ими.
И это сияющее, алмазное утро, полное Солнца и счастья, было задумано тем, с кем Ксения сражалась в подворотне на ножах. Он продумал все тщательно. Он подготовился. Он выследил, когда и куда летит в прозрачном воздухе Царская Семья и когда они чувствуют себя счастливее и безоблачнее всего.
Семья шла впереди, Ксения — чуть позади; они свернули за поворот Никольской улицы, и навстречу им вышли солдаты.
— Солдатики! — весело закричал Леня и замахал им рукой. — Дайте из ружей пострелять!.. Идемте с нами, солдатики, мы везде гуляем, и на кремлевские башни взбираемся, и по облакам ходим, так интересно, все сверху видно, далеко-далеко!.. Идемте!..
Офицер в черной форме, стоявший перед солдатской шеренгой, поднял руку. Солдаты, щурясь, вздели винтовки и тяжелые автоматы. Каски отливали золотом в солнечных лучах. Круглые, золотые и медные, выгибы металла. И девочки в шляпках, и Царица с обнаженной головой, с чуть кудрявыми русыми волосами, светящимися на Солнце топленым молоком. Царь вздрогнул. Он понял все. Сильно, до кости сжал руку сына. Леня, кричавший солдатам приветственные слова, испуганно умолк. Оглядывался. Ничего не соображал. Девочки тесно обступили мать, на их розовых от мороза, лилейных личиках четко нарисовался страх.
— Только не бойся, — сказал Царь, глядя прямо перед собой и продолжая больно сжимать руку Царевича. — Никогда ничего не бойся. Смотри убийцам всегда прямо в глаза. Ведь они тоже люди. Как ты. Им просто приказано убивать. И они не могут ослушаться. Пожалей их. Подай им пример храбрости. Это единственное, что человек может сделать перед неизбежным.
Черный офицер махнул рукой. Раздался залп. Солдаты стреляли вразнобой. Оркестр не был слажен. Пули оцарапали плечи и щеки девочек, они закричали, застонали, кинулись прятаться за спину матери. Аля стояла гордо и неподвижно. В глазах ее, цвета серого льда, блестели слезы. Опять. Это повторяется снова. От этого никуда не уйти. Ксении не удалось из небытия вырвать их; еще бы немного, и она смогла бы это сделать великой любовью своею, — да не успела. Они опередили ее. Они перехитрили.