А зверей тоже расстреляли, как и людей, и на снегу валялись мертвые павлины; ох, какие же красавцы!.. Перышко к перышку… Веера хвостов — синие, цвета моря в грозу, глазки, золотые ободки… алые брызги… Павлины, братья мои! Никто не отпел вас — я отпою. Мертвых павлинов в сноп собрала, поднялась да и полетела над городом. Все головы задирают: летит Птица, а в когтях у нее парча, шелк, бархат, тафта, виссон, яхонты и адаманты!.. Дай, дай нам хоть один, сбрось с небес!.. Бросила. Когда рассмотрели — ужаснулись, лица в перья и грудки уткнули, заплакали. Пляши, медведь, нечего реветь!.. Чтоб тебя кормили — надо плясать. Хоть жить, быть может, осталось всего ничего, пляши — надо в поте пляски зарабатывать хлеб свой. Чем пляска веселей и зажигательней, тем свежее хлеба дадут! А лапу медленней, ленивей будешь поднимать — по носу гирей схлопочешь. Мы все рабы. На плечах-спинах клейма въелись в кожу. И в бане не смоешь. Разве ножом оттяпать. И прикинуться, что все мы — клейменые!.. — свободные. Дай полакомиться петушком, торговочка!.. И медведю дай. Он сладкое любит. А меда в Армагеддоне нет.
… я Птица, и крылья мои снегом и дождем набрякли, инеем с исподу опушились, не приподнять, как из стали, из чугуна словно, а я поднимаю их, раскидываю и все равно лечу, я летаю над городом, я летаю над полями, над телами солдат и железными трупами танков, над скелетами сгоревших человечьих домов; я летаю везде, и в меня целятся снизу из ружей и пушек, а кое-кто из самострелов и обрезов; и пуля летит мимо, свистит между моими крыльями, и я смеюсь в небе так, что облака разрываются, неужели вам еще непонятно, что Птицу пуля не берет, в огне она не горит и в воде не тонет; как я вижу все из поднебесья! Все лица. Все сердца. Всю правду. Всю ложь. Все, что было, — великая ложь. Но внутри нее, огромной черной лжи, горят куски-самородки золотой правды. У меня уже когти, у меня хвост из перьев, распущенный по ветру, у меня в перьях грудь, у меня раскинутые крылья, у меня только женское лицо, но и оно скоро станет птичьим. Я летаю над правдой, но я не выклевываю ее из лжи. Я осеняю их вместе одним крылом — ложь и правду. Как делил Бог добро и зло? Ах, Адам, зачем ты в Эдеме так есть захотел. Голод не тетка. А я, Птица, почему змея в голову не клюнула. Они, змеи, только удары да клевки понимают.
Я великая Птица, старуха. Космы мои седые. И вокруг ледники, вечная зима. И Война идет вечно. И Царей последних расстреляли. Как я их любила!.. Я не защитила их. Теперь я их вижу везде… Русю с уточкой на руках… Тату с морской свинкой за пазухой… а Леля все языки знала; и Вавилонский, и Шумерский, и Иерусалимский, и Окуневский… и Ершовский, и Налимский… и так бойко балакала, а Аля с Никой всплескивали ручками и радовались, на дочку глядючи… А Стася!.. — деревянная лошадиная голова на палочке, в кулачке хлыстик… скачи, мой конь-огонь, через рытвины и буераки, туда, где лают черные собаки, где не будет ни пуль, ни страха, где наденут на тебя… шапку… Мономаха… Вижу Нику, с золотыми ежами эполет, с кладбищем серебряных крестов на суконном грязном снегу кителя… он трогает награды ладонью, криво усмехается: побрякушки, мужские игрушки, — а жизнь так проста, так свята… и не надо ни куста… ни креста… Что ты, отец, бормочешь!.. как же без креста… гляди — я руку раскину, крылья разброшу, в небо вздымусь, и я лечу, похожа на крест, и я вбита крестом в облака… перекрестись на меня. Какая новая беда нас ждет?.. Горше последней беды быть ничего не может.
Милый Царевич, мальчик Леня!.. помнишь сынка моего Николиньку?.. братика своего?!.. вместе будете яхту к плаванию ладить, облачные паруса ставить; по облачному морю поплывете, звезды огибать будете. А я опальная; я сумасшедшая. Сумасшедшие всегда в опале, в немилости. Дан приказ — меня изловить. Устала я от вас, горе-охотники! Сама сяду в сани. Сама дам себе щиколотки связать. Крылья тоже свяжут: а ну как из саней взлечу?!.. Боятся меня, страшатся… и старую, и немощную, и связанную, и в кандалы закованную — боятся… дрожат…
Чем напугала так их?! Свободой своей?! Тем, что не так ела и пила, как они?! По земле кругами и петлями бродила?! Пророчила?! Излечивала?! Утешала?! Многажды любила?!..
А приговор-то мне не прочитали, дьяк насупился, в носу ковырял, крякал да хрюкал, а словца не сронил, бумагу мял, а после согнулся в три погибели да заплакал горько… боярыня, боярыня!.. Бедняцкая княгинюшка!.. Розвальни на морозе скрипят… клонятся, ты чуть в сугроб не вываливаешься… цепче за бревно держись… Впалые щеки румянятся. В дыры мешка дует пронизывающий ветер. Зима безбрежна, и нет берегов у белой речки. И везут тебя по зальделой бесконечной реке в санях, и по обе стороны санного следа стоит родной народ, глумится, улыбается, хохочет, показывает на тебя пальцами, плачет; старухи в расшитых львами и русалками платах тайком соленую слезку утирают, тебе то пряник, то нищий сухарь от сердца суют: подкормись, бедная, болезная, старая пророчица, пока тебя к месту упокоения влачат; девушки высовывают розовые, жемчужные личики из синего, как небо в солнечный день, атласа, из черного, как январская поминальная ночь, рытого бархата: кого там везут?.. женщину?.. ах, тетку… да, бабу… так, тут побирушечку одну… она всем глаза намозолила, из себя невесть кого корчила, народ смущала, про Бога врала, что Он, мол, живой и ходит среди нас… с мужиками открыто у прорубей, при свете белого дня, кувыркалась… кинь ей жареную куриную ножку, Маринка!.. пусть погрызет перед казнью… А она меня удивила однажды, девоньки… она мне мать воскресила и двух сыновей, убитых… да брось ты брехать!.. Все сказки для легковерных!.. Этого быть на земле не может!.. кого смерть в лапы схватила, тому не топтать синий снег больше… а тот черный медведь, он топчет, бродяжка с ним танцевала, в бубен била… В басурманский бубен, понял?!.. И бубен сжечь… и чертовку в подземелье сбросить… чтобы не летала птицей… чтобы крыльями-то, нахалка, в облаках не размахивала… ишь, у нее крылья есть, а у нас нет… не потерпим!.. Убьем все равно!..
А мальчишки бежали вслед за санями, посверкивая на Солнце босыми пятками, свистя сложенными в кольцо, всунутыми до горла в рот пальцами; эх, везут тетку в мешке, а у нее железный перстень на одной руке, а на другой руке огромный камень лазурит синим глазом весело горит; вот ее в яму свалят, она там скоро с голоду загнется, мы в яму-то спрыгнем да у нее с высохших птичьих лапок перстни-то и поснимаем!.. наши будут!.. Мамки сказали, что они, перстни, волшебные… всякую хворь излечивают… заколдованные… скорей бы она в яме сгнила… быстрей бы умерла… А слабо тебе у нее у живой, пока сама в розвальнях по городу катит, подскочить к ней да перстни сдернуть!.. Ну, и попробую!..
Подбежал. Уцепился за санное бревно. Полоз резал синеву снега, прочерчивал линию жизни. Ко мне полез, блестя глазами, из щербатого рта роняя слюни. Я напрягла мышцы, рванула из пут крыло. Веревки порвались. Я накрыла беднягу крылом. Он запутался в изобилии перьев, задохся. Затих в темноте.
И когда я отмахнула крыло прочь, выпустив его опять на свет Божий, он свалился камнем с резво бегущих саней, канул в сугроб, сжавшись в комок, закрыв плачущее лицо красными ладонями.
Стыдно!.. Стыдно, боярыня!.. Свои драгоценности с собой в могилу заберешь!..
А ты еще не видал, дурачок, что у меня на груди, под мешковиной — подарки Иссы и Его матери: лазуритовый крест, перевитый цветным жемчугом с далеких морей… Кто с меня их снимет?!.. Хотела дочери подарить, да видишь, дочь свою пережила; но дочь моя живет теперь в облаках, и меня она там ждет, и там, в заоблачном доме, передохнув, отряся снег с плечей и натруженных крыльев, откушав печеной рыбы и сотового меда, я сниму с шеи чудесные камни и не нее, на дочку, надену. А ты помнишь ли, бродяжка шелопутная, как твою дочку-то звали?!.. только рожала их, детей-то, не крестила, имена из пустой башки повыветривались… ох, грешница… как ее звали?!.. Как?!.. Хоть сейчас, катясь в последних санях, окрести ее, назови… по старому обычаю, в честь бабки… Елизаветою…
И сани-розвальни катят, и хлестко плывут, и все выше забирают, и кони мотают жалкими повыдерганными гривами, и скорость все больней бьет кнутом, все мелькает вокруг, снег пронзительно визжит под полозом… или это в толпе баба визжит… глядите, люди!.. Ввысь взлетела!.. Куда, стой!.. куда!.. назад!.. кони!.. вожжи схватите!.. за полозья цепляйтесь, повисните на санях всей тяжестью!.. удержите!..
Поздно. Все поздно. Я вырвалась. Я качусь в березовых скрипучих розвальнях прямо в небеса. Снег, бей меня! Ветер, стегай! Людям меня теперь не достать! Вон, вон они прыгают внизу, орут, кулаками размахивают! А не укусишь теперь бок калача!.. Теперь в облаках горю, как свеча!.. Ну, поднатужиться, выпрямиться, развязать замерзшими пальцами стреноженные лытки… встать в мчащихся санях во весь рост — округ несутся черные, набухшие снегом тучи, белые кружевные облака, перистые, серебристые, распахивающиеся веерами, сыплющиеся пухом, монетами, жемчугом… раскручивающиеся бинтами с солдатских ран… вспухающие лазаретною ватой… комкающиеся младенческими, сырыми пеленками… падающие складками саванных, смертных пелен… облака мои, облака!.. вот я и с вами!.. — оглядеть родное широкое небо — да и выпрыгнуть из бешено катящихся саней вон, в небо, на вольную волю, на вечную жизнь!
И побежать по облакам, полететь, окуная израненные крылья в белую пену, и петь песни от радости, и раскидывать руки!
И знать, что никто уже тебя не казнит… никто на тебя ни меч, ни сеть, ни пулю не заготовит… никто…
Затрубили трубы. Залепили оглушеньем уши. Я прижала ладони к ушам… зажмурилась… Ангелы летели на меня, слетали со всех сторон широкого неба, сыпались на меня, как крылатый снег, и белы были их крылья, и лица их были суровы. Что вы хотите от меня, Ангелы?!.. Я тоже Ангелица!.. Нет, ты не наша. Ты человечица. В тебе течет живая, горячая кровь. Не бегать тебе долго по облакам. Прожгутся облака твоими ступнями. Напитаются кровью твоею. И закапают с неба на землю кровавые дожди. А в небе у нас страданий нет. Смущаешь ты небо, Ксения. Негоже тебе тут бродить, песни свои распевать. Мы, Ангелы, читаем тебе наш Последний Приговор. Тебя люди всю твою жизнь не могли приговорить и казнить — мы, Ангелы, разворачиваем перед тобой свиток, где твой Приговор на скрижалях записан. Жила как хотела?!.. Бога не боялась, а любила?!.. С мужиками изобильно, без разбору, напропалую бесилась?!.. Детей под забором рожала… а после, грудью едва вскормив, теряла, на муки и гибель обрекала?!.. Силу свою глупым людям показывала без Божьего на то благословения?!.. Грешница!.. Грешница!.. Грешница!..