«А разве вы ими уже не стали?» — искренне изумлялась Ксения.
«Как ты можешь так говорить! — ярился горбун. — Сатана рядом с нами! В брате! В сыне! В друге! В торговке на улице!.. В школьном учителе, что вдалбливает в тебя старинный урок!.. В соседке, что, бранясь с тобой, излучает черные токи, и, если у тебя нет защиты, ток Сатаны идет через тебя, и внутри тебя начинается порча, гниение, распад, ты распадаешься на сотни и тысячи черных вонючих катышков, и ты себя не соберешь уже никогда, как бы ты, стремясь себя упасти, ни ходила в церковь, не крестила несчастный лоб свой!..»
«И во мне Сатана тоже?» — вопрос Ксении замерзал на ее губах и обдавал горбуна лютым холодом.
Он молчал.
Молчал долго.
Молчал бесконечно.
Тогда Ксения приходила ему на выручку.
«Договаривай: и во мне», - без тени испуга отчеканивала она, и горбун тряс головой, отрицая это, мучительно морщась, страдая, сверкая в лицо Ксении глубоко посаженными цепкими глазами.
«Нет! Нет! В тебе — нет! Иначе ты бы не полетела! Иначе ты бы не сотворяла в миру дел своих! Иначе не вставали бы из гробов мертвецы, если бы…»
Ксения ложилась на пол ничком, показывая всем телом, что окончен бесполезный разговор.
Горбун тихо вставал и уходил. Он упражнялся в стрельбе и ходил ежедневно на стрельбище, устроенное на излете крутого выгиба заметеленного тундрового бока с выпирающими ребрами выветренных камней. Он стрелял метко. Ксения с балкона видела, как он, целясь, вскидывал черный кольт, как ветер шевелил у него надо лбом, над черным металлом маски, редкие светлые волосенки. Бил он без промаха. Все пули бывали всажены в «десятку».
Они захотели показать ей устройство мира.
«Знаешь, девочка, время приспело, — процедил горбун, заталкивая за пояс ножи в чехлах, проверяя, крепко ли приторочена кобура к портупее. — Ты должна это видеть. Ты сможешь выдержать это видение. Ты думала, все так просто? Просто только манную кашу на воде варить. И то непросто. Этому учатся. Я лелею надежду. — Он вздохнул, сощурился. — Когда ты увидишь устройство мира, ты сама захочешь нам помочь. Мы без тебя никуда. Мы поймали тебя, птица. Ты наш ангел бескрылый. Ты наше Сияние. Если кто будет тебя у нас отнимать — пусть прощается с жизнью и настоящей, и со всеми будущими жизнями. Ему не поздоровится. Собирайся!»
Собираться ей было нечего. Все ее было на ней и при ней.
Горбун взял с собою в черный вертолет, кроме Ксении, команду из пяти человек. Ксения мысленно окрестила их: Толстяк, Сухорукий, Коромысло, Надменный и Звезда. У Звезды был шрам на щеке в виде звезды. Надменный был весь увешан оружием. Под железной маской угадывалось красивое надменное лицо. Сухорукий к тому же был левша. Он держался за свой старый вальтер левой рукой, и слева на боку висело оружие. У Коромысла были плечищи необъятные; на одном он мог бы унести Ксению, на другом — другую девицу. Толстяк снабдил себя автоматом новейшей конструкции, рацией, коротким музейным мечом в ножнах; он был весь, с ног до головы, облеплен, как металлическими мухами, бляшками и нашлепками, в которых угадывались маленькие передатчики; ножищами, ножами и крохотными ножичками, торчащими из карманов, подобно сушеным серебристым рыбкам. Мальчики играли в игру. Мальчики знали о существовании в мире Зимней Войны. Но превыше всего они любили в мире себя и свою игру. Они свято верили в то, что их миссия самая святая. Они молились, прежде чем идти в бой.
И горькие морщины прорезали лоб Ксении, когда она, взбираясь по веревочной лестнице вместе с ними в черное толстое брюхо вертолета, видела, как неземным светом озаряется железо их идиотских масок, пропуская сквозь себя великие лучи мечты и будущей посмертной славы. Бедные! Милые! Как обманывались они! Как искренни были они в беспредельном обмане своем! Рассаживаясь на вертолетных скамьях, поправляя постромки парашютов, как жадно и весело глядели они в круглые окна, наблюдая бешенство и вихрение снега, ожидая начала великой борьбы!
Ксения пробралась в кабину пилота. Им оказался Надменный. Он повернул к ней красивую гладкую маску.
— Курс зюйд-зюйд-ост, — презрительно бросил он. — Еще бы ты в этом понимала. Полетим через полюс. Увидишь чудеса. Если будет страшно — ори. Я разрешаю.
Ксения ласково тронула Надменного за колено, облаченное в грязно-зеленый прорезиненный хлопок.
— Если тебе будет невмоготу, — ответила она, — пусти меня, я поведу вертолет.
Он поглядел на нее затравленно: придурочная.
А вслух сказал:
— Если хорошо будешь вертолетом управлять, я тебе сдобную булку дам. Потом.
Лопасти завращались. Машина взвыла раненым зверем. Все выше, и выше, и выше забирал кургузый летающий кашалот, льды мельчали, колотый сахар торосов нельзя было положить на зуб. Во внутренностях летающего зверя становилось холодно. «Если воздуха не будет хватать, мы на тебя наденем маску для дыхания» — обронил Надменный. Ксения поежилась. Он пошарил под пилотским креслом и бросил ей ватник: «Оденься».
Они летели, гремя, гудя и сотрясаясь. Льды под вертолетом синели, сдвигались, слоились темно-зелеными и коричневыми пластами. Это были льды смерти. Души людей, погребенных во льдах, вопияли. Души превращались в птиц — чаек, сов, альбатросов. Ксения слышала их крик через непроницаемую жаропрочную обшивку вертолета.
— Вот он, полюс, — глухо сказал Надменный, его голос ударился о железный щит маски. — Смотри.
Она скосила глаза в круглое маленькое оконце. Внизу, прямо под ней, во льдах зияла воронка. Черный омут втягивал снег и ветер. Она вихрилась водоворотом. В черноту ухала белизна. Вертолет, словно намагниченный, стремительно начал снижаться, пытаясь вырваться из западни, трясся и вибрировал, взвывал натужно. Бесполезно. Это была ловушка. Воронка вбирала их, как рот со всхлипом вбирает катящуюся по щеке слезу. Ксения впилась пальцами в локоть Надменного.
— Дура! — Он сбросил ее руку. — Синяков мне наставишь! Отцепись!
Он круто взял вверх, солдаты повалились со скамей на спины, на парашютные тюки. У Ксении кровь прилила к голове. Она не отрывала глаз от воронки. Это и было устройство мира, о котором говорил горбун? Черная вода в воронке вспучилась, встала высоко вверх гигантским пузырем. Пузырь лопнул, и открылась дыра, уходящая глубоко и далеко вниз, в безвременье.
И Ксения, вместе с бойцами, вздумавшими перестроить мир, неудержно падала в дыру.
— Держись! — крикнул Надменный и подмигнул ей. — Сейчас я покажу ему трюк! Он там живет!
Ксения не успела подумать, кто — он. Кашалот задрал башку, вставл на хвост. Лопасти рвали ледяной ветер на куски.
Из дыры вырвался сноп ярко-рыжих искр, достиг обшивки. Люди в брюхе вертолета скрючились и согнулись в судорогах.
— Вот он! Вот он! — завопил Звезда, указывая вниз, в дыру. — Я вижу его!
Их спас ветер. Ветер, хорошо знавший Ксению, хотел, чтобы Ксения жила. Смерчевым, чудовищной силы порывом он отнес летающую коробку от воронки, втягивающей в никуда. Хвостовой пропеллер, обгорелый до ржавчины, закрутился неистово, черный металл брони, мерцая кроваво-красными сполохами, врезался в разреженные слои полярной ночи.
— Звезда! — крикнула Ксения, и губы не повиновались ей. — Кого ты видел, Звезда?..
Звезда молчал. Молчали и остальные. Ксения выбралась из пилотской кабины. Толстяк Турухтан уронил лоб в сгиб руки, глотая слезы. Коромысло и Сухорукий лежали навзничь на парашютах. У Сухорукого из носа шла кровь.
Звезда сидел, ссутулясь, как оглобля. Он закрыл лицо руками. Не двигался.
Ксения подошла, отняла ему руки от лица.
Вместо глаз у Звезды были две кроваво-черные дыры.
— Я поняла, кого ты видел, — сказала Ксения, — поняла.
Звезда поцеловал ей руку.
Она прижала его безглазую голову к своей груди.
…сон мой, сон…
…радость моя и Солнце…
…а Бог, Он ведь тоже Солнце мое…
Солнце било в окно кельи.
Дебору я нарисовала, и ее спасителя тоже; они оба получились как живые.
О, какой тяжелый сон мне снился. Во сне я видела человека с выжженными… нет, с выколотыми глазами. Он плакал у меня на руках. Мы летели… нет… мы плыли… Я не смогла перевязать ему раны. Он прожил недолго. Он умер у меня на руках.
— Ксенья!.. Ты закончила Тайную Вечерю?..
— Нет, отец Николай, я намалевала свадьбу Господню. Уж вы простите меня, грешную.
Он вошел в келью, улыбнулся, осенил меня и замалеванную доску крестом.
— Прощаю тебе, дщерь непослушная, — собрал на лбу все морщины, — и ты прости мне, неподобному. Еще не время для твоего пиршества тайного, хоть ты на многаждых пирах и побывала, и поядала. Слава Богу, не задал я тебе Страшный Суд писать. Не сподобилась бы ты теперь. Мужества вельми надо и знанья.
— А что тут знать-то?!.. — ляпнула я дерзостно, — ведь он ко всем придет, и он — Страшный! Страшно и надо его писать! Чем страшнее, тем правдивее!
— Ах, ах… — Отец Николай поморщился. — Ах, заяц ты, Ксенька. А еще хочешь быть иконописицей. Истина Господня не в слепке с натуры. Страшный Суд внутри нас. Так же, как и Диавол. И мы… мы тоже, — он снова схватился за сердце, — живем внутри Страшного Суда. Ибо никому не дано знать, какой он — мгновенный или на века растянутый, как кожа на Солнце. Солнце припекает, кожа трескается. Приходят люди, бросают кожу в костер. И от нее остается пепел и зола. И ты, и я — мы все живем внутри Страшного Суда.
— Да, да. — Я решила соглашаться.
— Он — наша обыденность. Наше горе. Наша надежда. Наш праздник. Наше Солнце. Мы любим его, сами не подозревая об этом. Он с нами.
— А Диавол?
— Что Диавол? — устало спросил отец Николай, растирая ладонью рясу там, где билось его сердце. — Ты можешь его изобразить?.. Киваешь?.. Но, детка, это будет не Диавол, а маленький игрушечный трубочист. Или безвинный крокодил или кит с рогами и копытами быка ли, козла… Люди не пошли в изображении Диавола дальше животных либо дальше самих себя. Но Диавол — не подобие человека, как и не подобие Божье. Он — другого устройства. Другой крови. В нем все сцеплено, дышит и движется по-другому.