Помогал дряхлеющему монарху упрочать свои связи с Римом. Даже сочинил от его лица бесконечно доброжелательное послание Папе, где подчёркивалась решимость Юстина возвратить всех еретиков н лоно Церкви. Но ни в коем случае не силой, а разумными доводами: «Подобает длительные ошибки исправлять с мягкостью и снисхождением, - утверждал сын Савватия. - Тот хороший лекарь, кто, вылечивая одну болезнь, не способствует появлению новых». Папа на письмо отозвался с воодушевлением и заверил, что в ближайшее время посетит Византий для дальнейших бесед о преодолении разногласий.
Но не смог приехать по причине своей скоропостижной кончины. Новый Папа на Босфор не спешил, относясь к Константинополю с подозрением. Снова началась переписка, а зимой 522 года отдала Богу душу Луппикина-Евфимия, и скорбящему василевсу было не до гостей.
Смерть жены подкосила дядю. У него начался запой, оголтелый, самоуничтожающий, и другой, будь на его месте, просто сразу умер бы от обилия потреблённого алкоголя. Но крестьянский организм выдержал, не сдался, хоть и ослабел сильно. Из угара в мир автократор возвратился бледный, исхудавший, плохо говорящий и туго соображающий. Восстанавливался с трудом. Часто приходил к саркофагу возлюбленной, становился перед ним на колени, плакал и молился. А в беседах с племянником говорил: «Жизнь моя окончена. Без Лулу я никто. Для неё карабкался вверх, для неё работал локтями и расталкивал остальных. Ради слов её: «Ты герой, Юстин, и достоин моей любви». Высшая награда на свете - быть достойным любви кого бы то ни было. Ленты, позументы, сокровища - это всё вторично. Не имеют никакого значения, если умерло главное - любовь». Пётр его просил: «Но теперь-то разрешишь узаконить мою любовь?» Император моргал рассеянно, не совсем понимая, на каком разрешении настаивает племянник. А поняв, бубнил: «Погоди… не время… пусть пройдёт сорок дней хотя бы… Ведь Лулу не хотела этой свадьбы, и тревожить её в раю недостойно. Через сорок дней, как положено, дух её успокоится, и тогда… вероятно… Не забудь мне напомнить».
Да уж не забыл! В марте 523 года, подавая самодержцу на подпись новые пергаменты, сухо комментировал: это - договор с персами об отходе к Романии завоёванной нами Лазики - где живут сваны, абазги, лазы; это - указ о выплате армии нового донатива; это - указ на выдачу денег для ремонта дворца Вуколеон; это - указ о возведении в патриции некоторых господ…
- А кого именно? - оживился монарх, выводя по трафарету вздрагивавшей рукой «1е^Ь›.
- Иоанна Каппадокийца…
- Это можно, он достойный муж…
- И его супругу…
- Тоже хорошо.
- И Петра Варсиму с супругой…
- Ладно, я не против.
- Феодору из Антиохии…
У Юстина изогнулась левая бровь:
- Кто такая?
Пётр покраснел:
- Ну, с которой… в общем, моя невеста…
Василевс усмехнулся:
- Ты опять за старое? Танцовщицу в патрицианки? Не осудят ли сенаторы нас? И его высокопреосвященство?
Глядя исподлобья, молодой магистр оффиций ответил:
- Феодора давно ведёт честный образ жизни.
- Честной манихейки?
- Нет, она готова вернуться в лоно православия.
- Не свисти, не верю. Худшей еретички свет не видывал.
Задрожав, племянник воскликнул:
- Дядя, дядя!… Ваше величество! Вспомните свою любовь к покойнице Луппикине, царствие ей небесное! Взяли её в походе как военный трофей, а потом женились, сделали патрицианкой, а затем и императрицей! Почему же мне, единственному наследнику, вы отказываете в счастье жить с любимой женщиной? Пусть и грешницей, но раскаявшейся? Любящей меня беззаветно?
Автократор выслушал его молча, проводя толстым пальцем по блестящему золотому трафарету. Проворчал негромко:
- Что равнять Лулу с Феодорой? Та была рабыней волею судеб и кому попало добровольно не отдавалась. Поклонялась Троице Святой по канонам православия. А твоя эта шалопутка? Неужели других невест нет в Романии, более достойных?
Пётр произнёс твёрдо:
- Мне никто не нужен, кроме моей возлюбленной.
- Вот осел упрямый, право слово… Ладно, не сердись. Где указ? Давай. Подпишу, согласен. Пользуйся тем, что иных наследников не имею, выбирать не приходится. - И вздохнул устало: - Дураки мы все, кто стремится к трону. Ничего хорошего в императорской власти нет. Даже императоры смертны. И не могут спасти от гибели близких своих. И не могут сделать людей счастливыми росчерком пера… А тогда зачем? Ты ещё не понял… Но когда поймёшь, будет слишком поздно.
Вскоре сыну Савватия удалось получить благословение самодержца и на брачную церемонию. Празднество прошло скромно, без большого съезда гостей, в дальней церкви Хоры и Влахернском дворце, расположенном возле башни Анемы, где стоят Деревянные ворота. Сита говорил, что, коль скоро по недавнему указу василевса высшие чины и сенаторы могут теперь жениться на бывших танцовщицах, он в ближайшее время обвенчается с Комито, а тем более у них подрастает дочка Софья. Велисарий пришёл с Антониной, и на эту пару - молодых, красивых, весёлых - любовались чаще, чем на жениха и невесту. Впрочем, Феодора тоже была прелестна - в дорогих одеждах, усыпанных жемчугом, в филигранном венце и бусах из рубинов с гранатами. Изумрудные глаза прямо-таки сияли от счастья. А противный зуб оказался выбеленным и не портил улыбки. Ей под стать был молодожён - коренастый, розовощёкий, в тёмно-синем плаще магистра оффиций. И хотя им обоим было немало лет (мужу - сорок, а жене - даже сорок три), выглядели они нестарыми. Он - без малейшей седины, только с намечавшимися залысинами, а она седину закрашивала хной. Гости произносили здравицы, поражаясь изысканности блюд, и плясали в кругу незатейливые свадебные танцы - помесь греческих и славянских. Наконец повенчанных отпустили на брачное ложе, и они, оставшись наедине, долго обсуждали случившееся. Феодора без конца вспоминала:
- Хор звучал изумительно, я растрогалась от многоголосицы певчих - так возвышенно, с настоящей святостью их псалмы лились. И его высокопреосвященство был на высоте, говорил душевно.
- Да, и мне понравилось, - соглашался Пётр.
- Даже хорошо, что дядюшка не пожаловал. Сразу бы пошла суета, беготня, хлопоты ненужные. Как же, василевс! Надо охранять, лебезить, приветствовать… Много шума, а толку чуть.
- Да, чиновники-хлопотуны надоели. Сколько их вокруг развелось! Я бы уменьшил их число раза в три.
Женщина сворачивалась клубочком у него под боком:
- Вот и сократишь в своё время, Юстиниан…
- Ох, не сглазь, не сглазь, родная. Сплюнь через левое плечо.
- Тьфу, тьфу, тьфу, чтоб не сглазить.
- Я по деревяшке ещё постучу, по славянской традиции. Древние славяне поклонялись деревьям, из деревьев вырезали божков и, прося у них милостей, ласково постукивали по ним. И произносили: «Ом-хайе!» То есть: «Славься, боже!»
- Ом-хайе, - повторяла женщина. - Но в тебе ведь славянской крови немного?
- Четверть будет. Четверть эллинской, четверть ромейской, четверть албанской. Квартерон называется.
- Говорят, что когда много разных наций намешано, самые талантливые люди выходят.
Он смеялся, обнимая её:
- Да уж, мы такие! - Крепко целовал. - Жёнушка моя дорогая. Как же я люблю тебя, заинька, голубка! Каждую твою чёрточку, складочку, прожилку. Так бы и лобзал бесконечно. Кем я был без тебя? Сосунок, цыплёнок. Мало что понимал в жизни. Ты меня вдохновила на борьбу и на славу. Ты дала мне новое имя - Юстиниан. Пусть пока это тень Юстина, по-славянски - «Юстинко». Но ведь часто тень по величине превышает сам объект!
Феодора тёрлась о его плечо:
- Ты перерастёшь. И твоя колонна будет выситься на Августеоне - затмевая колонны Константина, Аркадия и Маркиана!
- Ох, уж размечталась!
- Так и будет, не сомневайся.
- Что, опять гадала?
- Да, немного, но главное - это ощущение. Чувствую всей кожей: от твоих деяний мир оцепенеет, восхитится и застынет благоговейно, словно от семи чудес света.
- О, твоими бы устами да мёд пить!
- Хочешь меду из моих уст? - улыбалась красавица, скидывая одежды.
- Да, ещё бы! Ты теперь моя перед Богом и перед людьми - во имя Отца, Сына и Святаго Духа.
- Не забудь крест нательный снять, ибо не положено заниматься этим в кресте.
- Господи, какой же ты праведницей стала!
Наконец договорились о приезде Папы Римского Иоанна I. Старый император даже как-то помолодел, выглядел бодрее и твёрже, сам вставал с постели, ездил на прогулки за город и восклицал: «Если помирю Запад и Восток, то умру спокойно, ибо Церковь единая восстановит и единую Римскую империю». Ни его, ни Петра не смущал неизбежный раскол с монофиситами: ведь коль скоро Константинополь и Рим объединятся на основе ортодоксии, на основе решений Халкидона, то Армения, Сирия, Палестина и Египет, где сильно монофиситство, захотят уйти прочь и порвут с Византием - словом, приобретя одно, потеряешь другое. Но племянник и дядя не хотели видеть этой угрозы. Слово «Рим» зачаровывало их. «Рим», «империя от Босфора до Геркулесовых столбов», «Карфаген», «Сицилия» - это было важнее всех Армений и Сирий, вместе взятых. Даже влияние Феодоры здесь не помогло: муж смотрел снисходительно на её иные религиозные взгляды, но своих не менял ни на йоту.
Папа приехал летом 525 года. К этому времени Пётр приобрёл столь большое влияние при дворе, что чиновники приходили решать важные вопросы именно к нему, а не к василевсу. Имя Юстиниан было закреплено за ним официально, повелением самодержца. И Юстин нигде на людях больше не появлялся без племянника, зачастую также с его супругой. Вот и тут, на встречу с Иоанном I, выехали грандиозной процессией: автократор со свитой и охраной, Пётр с Феодорой, патриарх со своими иерархами, все сенаторы и прочая городская знать. Отдавая дань уважения понтифику, принимали его сначала вне укреплений Константинополя, чтобы вместе затем предстать перед взорами сгрудившихся на улицах и форумах византийцев (как теперь встречают лидеров иностранных государств в аэропорту).