— Скажите, Григорий Ефимович, много вам пришлось хлопотать за отца Илиодора во время его «царицынского сиденья»?
— Да, — с тяжелым вздохом отвечал Г.Е., — я помогал Илиодору, я молился за него. — Секунды две прошли в молчании, видно было, что Григорий Ефимович сам хочет что-то сказать.
— Вот к примеру сказать, — начал, — в чем только меня не обвиняют. Обвиняют вот в хлыстовщине. А какой же я хлыст?! Я человек православный, посещаю храмы Божии, соблюдаю все обычаи и установления церковные, не чуждаюсь пастырей и оказываю им должное почтение. И церковь, и обряды, все это я признаю.
— Правда ли, что вы хотите быть священником?
— Правда только то, что мне епископ Гермоген предлагал посвящение в священнический сан. А я на это отвечал только одно: азбуки еще не осилил. Да… Куда мне!.. Какой я священник… Священник без азбуки. Какой же это священник. Истинный священнический искус большой и долгий. Да и к чему мне сан? Кому какой отпустил Господь Премудрый дар, положение иль звание, тем и будь доволен, и кому какой дар от Бога отпущен, то тем даром и пользуйся. Ни больше, ни меньше того, значит. А главное, самое главное, дорогой, не озлобляйся. Пишут много, говорят еще больше, да. А не хочу и не стану обращать внимания. Бог с ними! Да, сознаюсь, как человек, как всякий смертный человек, не святой же я, в самом деле, я грешен, конечно, грешен, но чтобы что-нибудь такое? Разве можно? Бога в душе я ношу, Бога храню и исповедую Имя Его святое… Это — да… А утеснениями и клеветами мне только уготовляют чертог Божьей высоты… Я готов на все… Да… Конечно… Все претерплю… Ради Господа… Ради правды… Что ж! Возьму крест свой, и по мне гряди, сказал Господь Христос. И возьму, и пойду!.. И все мы должны, дорогой, идти за Ним. Да… Так-то, брат»…
В газетах что ни день, очередная новость о случаях из жизни и деяниях необыкновенного, что бы там ни говорили, сибирского мужика. Его наставлениях, предостережениях, наказах, пророчествах. О «божьей каре», «горькой воде», «слезах солнца», «ядовитых дождях». О том, что «пустыни будут наступать, а землю населят чудовища, которые не будут ни людьми, ни животными», что «благодаря человеческой алхимии появятся летающие лягушки, бабочки-коршуны, ползающие пчелы, огромные мыши и огромные муравьи, невиданное доселе чудовище «кобака». Два князя с Запада и Востока будут оспаривать право владеть миром, у них будет сражение в земле четырех демонов, западный князь, Граюг, победит восточного Вьюга, но и сам падет, после чего люди вновь обратятся к Богу и войдут в земной рай.
Он безошибочно разбирался в людских характерах. Поведение свое подчинял реальной обстановке. В Царском Селе был посвятившим себя богу праведником, в интимных компаниях, ресторанных кабинетах, в гостиных многочисленных поклонниц, у себя дома сбрасывал личину, распоясывался по-мужицки. Обладал в самом деле гипнотическими способностями: врачевал душевные недуги, облегчал состояние больных. Позапрошлой весной, когда царская семья находилась в польском имении Скерневницы, где государь охотился на оленей, восьмилетний цесаревич, играя у пруда, неудачно прыгнул в лодку, получил ушиб, результатом которого стало очередное внутреннее кровоизлияние. Из Петербурга выписали докторов, после совместной консультации медицинские светила объявили родителям, что состояние наследника безнадежное, трагического исхода можно ожидать каждый час. Ребенок ослабел, кричал, лежа на боку с поднятой ножкой, терял сознание. Произнес в одну из минут, когда боли ослабли: «Когда я умру, поставьте мне в парке маленький каменный памятник»… Газеты печатали в экстренных выпусках бюллетени о состоянии наследника, в городах и селах империи служили молебны, ставили свечи, молились о ниспослании здоровья рабу Божьему Алексею. Войдя однажды в комнату сына и услышав его крики, государь выбежал за порог, заперся у себя в кабинете и разрыдался. В последнюю минуту отчаявшаяся мать, повторявшая без конца, что не верит, чтобы Господь их оставил, приказала фрейлине Вырубовой послать срочную телеграмму высланному в очередной раз в Сибирь Распутину. Вечером был получен ответ: «Болезнь не опасна, как это кажется, пусть доктора его не мучают. Господь узрел твои слезы и внял моленьям твоим. Не крушись, сын твой будет жив». На другой день жар у мальчика спал, он стал поправляться.
«Покуда я жив, будет жить и династия» — эти его слова из письма императорской чете повторяли на каждом углу. Черт его разберет, что это был за человек. Добрый самаритянин? Дьявол во плоти? Святой?
— У аппарата!
— Князь Юсупов, доброго здравия! — послышался в мембране женский голос. — Анна Александровна Вырубова, если не забыли.
— Здравствуйте, Анна Александровна! Ну как можно забыть девочку Анюту, с которой танцевал когда-то на детских вечерах.
— Помнится, вы не очень любили со мной танцевать.
— Это из-за моей стеснительности!
— Будем считать, что я вам поверила… У меня к вам поручение.
— Слушаю.
— С вами хочет встретиться Григорий Ефимович Распутин. В неофициальной обстановке.
«На ловца и зверь бежит!»
— В неофициальной?
— Да, у него дома, на Гороховой. Если вы согласны, вам телефонирует его секретарь Арон Симонович. Сообщит о дне и времени встречи.
«У него еще и секретарь? Ну и ну!»
— Хорошо, буду ждать!
— До свидания, князь! Нежный привет очаровательной Ирине Александровне! Как ваша малышка?
— Ходит. Шагнет раз-другой, бухнется на задок, встанет. Как ванька-встанька.
— Очаровательно, очаровательно!
«Повеселюсь, — думал он, крутя рычажком «отбой». — Будет о чем рассказать матушке!»
С первого появления в столице сибирского вахлака мать приняла сторону самых непримиримых его порицателей.
«Шулер из провинции, — говорила. — Ездит из дома в дом, засыпаемый приглашениями, убеждает легковерных в своей якобы святости, популярен среди видных промышленников, политиков. Да за одну только фамилию я бы его каленой метлой погнала вон! А он в императорских апартаментах смердит, тьфу!»
Набравшись храбрости, мать отправилась в Царское к венценосной приятельнице. Захватила для убедительности несколько номеров «Московских новостей», где печатались с продолжением статьи журналиста Новоселова под названием «Духовный гастролер Григорий Распутин».
Разговора по душам не получилось, императрица приняла ее холодно. На все доводы отвечала: «Все клевета. На святых всегда клевещут».
«Околдована полностью, — говорила мать. — Сердцем родительским ее понимаю: помог несколько раз маленькому. Но ведь «святой черт», как назвал Распутина епископ Илиодор, лезет к управлению страной, его дурацкие советы обсуждают министры, по безграмотным его запискам назначают на государственные посты!.. Слышал новость? Приставленные следить за ним агенты сфотографировали его по заданию шефа жандармов Джунковского во время оргии в «Яре», где он плясал в обществе каких-то девиц русскую с расстегнутым гульфиком. Сам Джунковский повез фотографию во дворец, чтобы показать царице. Увидев безобразный снимок, она затопала ногами и приказала немедленно разыскать негодяя, который позировал фотографу в облике старца, чтобы опорочить его. Ну, не сумасшедший дом, скажи!»…
Обещанный Вырубовой звонок не заставил себя ждать, через два дня из канцелярии Распутина ему позвонил секретарь, сообщил: Григорий Ефимович ждет его у себя в шесть пополудни на Фонтанке, дом шестьдесят четыре.
— Автомобиль лучше оставить на углу.
В назначенное время он был на месте. В сопровождении личной охраны поднялся по боковой лестнице. Дверь открыл сам Распутин.
— А вот и ты.
Обнял, облобызал.
— Давно хотел видеть, проходи.
Он сильно переменился со дня их первой встречи у Головиной. Растолстел, лицо оплыло. В голубой с вышивкой шелковой рубахе, бархатных панталонах. В обращении стал еще более грубым, беззастенчивым.
— Не жалуешь. Болел вот, лечился, а ты ни звука. Справился бы. Как, мол, у Григория Ефимыча со здоровьишком? Все ведь под богом ходим. Чем занят-то? На фронт когда отбываешь? А, учишься пока. Ну, учись, учись, дело похвальное.
Вошли в столовую. Дубовая мебель, стулья с высокими спинками, буфет с посудой. На столе кипел самовар, в тарелках пирожки, печенье, орехи, сладости, варенье в вазочках, фрукты. Сели за чай. Беседа поначалу не клеилась. Звонил не умолкая телефон, Распутин бежал в соседнюю комнату, с кем-то разговаривал. Являлись то и дело посетители, к которым он отходил поговорить в соседнюю комнату, подобострастный секретарь с короткими усиками внес и поставил в угол корзину цветов, вернувшийся к столу хозяин на нее даже не глянул. Сел рядом, хлебнул из чашки.
— Цветы вам несут, Григорий Ефимович, как театральной примадонне, — заметил он.
Распутин засмеялся.
— Дуры-бабы. Возами шлют. Кажный божий день.
Придвинулся, взял за руку.
— Чо, милый, хорошо у меня? Ты почаще приходи, еще лучше будет.
Заговорил о политике, стал поносить Думу.
— Всех им дел, что кости мне мыть. Государь огорчается. Ин да ладно! Разгоню скоро, на фронт ушлю. Будут знать, как языками трепать.
— Не просто это будет, по-моему, — возразил он. — Дума все-таки, государственный орган. Законопроектами занимается.
— Да плевать мне, чем она занимается! За-аконопроекты, вишь! Разгоню, сам увидишь. Смутьян на смутьяне, речи дерзновенные произносят, маму с папой ни в грош не ставят… Я как зверь загнанный, господа вельможи смерти моей ищут, я им поперек дороги встал… Мысли меня, брат, часто одолевают: домой вернуться, в Сибирь — пропади оно все пропадом! Государя с государыней жалко. Их-то губить за что? Люди они хорошие, Богу молятся…
Перескакивал с темы на тему:
— Хватит войны, пора остановить драчку. Немцы не басурмане. Господь что сказал? Верно: возлюби врага яко брата… Потому-то и надобно с войной кончать. А сам нет, мол, да нет. И сама ни в какую. Как быть, скажи? Ты, милый, сметлив, поможешь мне. Я научу тебя кой-чему… На том денег наживешь. А тебе, небось, и не надо, ты побогаче царя будешь. Ну, тады бедным отдашь. Прибытку всякий рад…