«Дорогая моя душка, — ответствует он, — твое письмо меня не так огорчило, как обрадовало. Факт тот, что ты так мне во всем искренно признаешься, меня очень тронул, и я это очень ценю, зная твой характер. А не огорчил меня потому, что то, что ты теперь переживаешь, есть результат всего, что происходит. Затем у тебя нет около твоего Фелюши, с которым ты можешь поделиться мыслями, которые тревожат твою душу. Все это пройдет так же скоро, как пришло. Я выезжаю 17-го или 18-го, так что скоро увижу мою маленькую душку, о которой все время думаю и без которой мне очень тяжело и одиноко. Приеду в Крым с радостью, и гораздо больше предпочитаю провести праздники вдали от этого поганого Петербурга.
Только что получил твою телеграмму о ложках. Прости меня, я забыл. Фаберже почти не работает, совсем нет мастеров, так что я думаю, что он не смог бы что-нибудь сделать. Комнаты наши подвигаются с каждым днем все красивее и красивее. Репетиции к офицерскому экзамену идут благополучно. В общем, еще осталось немного, и тогда можно будет вздохнуть свободнее. Какое будет счастье опять быть вместе. Ты не знаешь, как я тебя люблю.
Крепко тебя целую, дорогая душка. Господь с тобою. Вспоминай о нем, когда тебе тяжело, будет легче. Феликс.
Пришли мне 16-го телеграмму, что ты заболела и просишь меня приехать в Крым — это необходимо»…
Договорившись по телефону о встрече с Пуришкевичем, он едет к нему в рабочий кабинет в Таврическом дворце.
— Удивлен, признаться…
Наголо бритый, с распушенной надвое ухоженной бородой, депутат-монархист в армейском френче придвигает ему кресло.
— Садитесь, князь. Или граф? Как прикажете?
— Феликс Феликсович.
— Да, Феликс Феликсович. Весь внимание…
— Прочел стенограмму вашей речи, — начал он. — Восхищен.
— Благодарю.
— Должен, однако, сказать, что очень сомневаюсь в результате, на который, по всей видимости, вы надеетесь. Государь не любит, когда давят на его волю, и значение Распутина, я убежден, после этого только окрепнет. Благодаря его безраздельному влиянию на Александру Федоровну, управляющую фактически сейчас страной, поскольку монарх занят делами в Ставке.
Пуришкевич развел руки:
— Что прикажете делать? Что?
— Устранить Распутина.
— Легко сказать, — хозяин кабинета задумался. — Не могу представить, кто бы мог взяться за это, когда в России не осталось решительных людей, а правительство с его аппаратом, которому это было бы под силу, держится Распутиным и бережет его как зеницу ока.
— Согласен, — отозвался он. — На правительство рассчитывать нельзя. А решительные люди найдутся.
— Вы думаете?
— Я в этом убежден. Один из них перед вами. Двое других — великий князь Дмитрий Павлович и находящийся на излечении в его русско-английском госпитале поручик Сухотин…
— Князь! Простите… Феликс Феликсович, — Пуришкевич вскочил с кресла. — То, что вы сейчас сказали… Это же гвоздем сидит в моей голове! Вот вам моя рука, я четвертый!.. Слава богу, слава богу! — нервно потирал ладонью лоб. — Давайте прямо сейчас обсудим возможности операции и приступим к ней незамедлительно. Понадобится, привлечем еще кого-нибудь, один у меня на примете: начальник медицинской части моего поезда доктор Станислав Сергеевич Лазоверт.
8
Ни одно занятие в мире, оказывается, не в состоянии сравниться по степени душевного накала, ощущения наполненности бытия, как участие в заговоре! Ни любовные приключения, ни конное поло, ни теннис, ни цыгане, ни карты — ничто! Мысли напряжены, кровушка по жилушкам горячо бежит, на душе радостно-тревожно: что день грядущий нам готовит?
Они встречаются попеременно — у него дома, в вагоне курсирующего из Петрограда на фронт и обратно санитарного поезда Пуришкевича, обсуждают шаг за шагом ход предстоящей операции. От убийства с помощью огнестрельного оружия отказались: дворец на Мойке, куда приедет старец, расположен напротив полицейского участка, звук выстрела, даже из подвального этажа, где находится столовая, будет слышен, наилучший способ — отравление.
Окончательный вариант выглядел так. Шофер мотора, роль которого будет исполнять доктор Лазоверт, везет его с Распутиным на Мойку, заруливает во двор, ставит машину впритык к входной двери, так, чтобы момент их выхода не был виден через решетку идущим по той стороне канала прохожим, дежурным полицейским или сопровождающим божьего избранника шпикам, а уж тем более телохранителям, которых он, возможно, уведомит, куда направляется. Он провожает старца в нижнюю столовую, где, как ему обещано, произойдет его знакомство с молодой княгиней, сидящей якобы наверху с гостями — для вящего правдоподобия дежурящие на лестнице члены группы будут заводить периодически граммофон.
После смерти Распутина от влитого в мадеру яда или отравленных пирожных в одежду покойного облачается схожий со старцем по росту и комплекции поручик Сухотин, выходит, прикрывая лицо поднятым воротником, вместе с Дмитрием и вновь облачившимся в шоферскую форму Лазовертом во двор, все садятся в автомобиль и мчатся на Варшавский вокзал, где стоит на запасных путях санитарный вагон и где ждут у жарко натопленной печки прибытия мужей супруги Пуришкевича и доктора. Одежду Распутина сжигают, автомобиль грузят на прицепленную к поезду платформу. На санях вокзальных извозчиков все трое несутся во дворец Дмитрия на Невском, садятся в его автомобиль и возвращаются на Мойку, где он с Пуришкевичем дежурят у трупа. Тело заворачивают в материю, отвозят в крытом автомобиле с флагом великого князя на капоте к уединенному месту на реке, привязывают к рукам и ногам двухпудовые гири, и — в полынью: финита ля комедия!
Назначенный день приближался. С бьющимся сердцем назвал он телефонистке распутинский номер, сказал секретарю старца, что Григорий Ефимович ждет его звонка.
— А, это ты, маленький? — знакомый голос. — Дело есть?
— Приехала супруга, Григорий Ефимович, очень хочет с вами познакомиться. Если не возражаете, примем вас вечером шестнадцатого.
— Добро. Сам за мной заедешь и обратно отвезешь. Чтоб разговоров не было. По пятам ить орава шастает. С черного хода зайдешь. Я дворника предупрежу, чтобы пропустил. Охране скажу, чтоб не путалась. К другу, мол, еду… Бывай!
«Гора с плеч, — пронеслось в мыслях, — слежки не будет! Сам облегчает нам задачу!»
В отсутствии Ирины он жил в доме тестя и тещи, готовился с приезжавшим репетитором, полковником Фогелем, к экзаменам в пажеском корпусе. Просидел большую часть дня за учебниками и конспектами, в перерыв поехал на Мойку, где дворецкий Бушинский и Иван приводили по его распоряжению разделенную на две части аркадой подвальную залу в надлежащий вид.
Работа кипела. Сложенные из серого камня стены и пол помещения рабочие украшали коврами, вешали гобелены, в настенные ниши ставили китайские фарфоровые вазы. Занесли из кладовой мебель: шкаф-поставец с инкрустацией и распятием из горного хрусталя, массивные дубовые кресла с высокими спинками, обтянутые кожей резные деревянные стулья, столики. Он велел Бушинскому накрыть к вечеру на стол, приготовить чай на шесть персон, купить пирожных и печенья, принести вина из погреба.
— К одиннадцати ожидаю гостей. Сидите у себя, пока не позову.
Не уходил, стоял на пороге: бог мой! Словно вернулось назад ушедшее время. Мальчишка-фантазер, он бродит среди мрачных подвальных стен с повисшей паутиной, воображает себя морским пиратом. Вокруг сундуки с награбленным золотом и драгоценностями, которые охраняют глядящие из темных углов страшные химеры. Как все это далеко, как наивны детские мечтания перед тем, что лежит сейчас тяжелым камнем у него на душе: он должен убить этой ночью не книжного Черного Пса, мешающего разбойникам завладеть сокровищами капитана Флинта, нет! Живого, из плоти и крови, человека!
Поднявшись боковой лестницей в кабинет, набросал короткую телеграмму жене. Стоял в задумчивости у стола, смотрел, как бежит в напольных часах минутная стрелка: скок-скок, скок-скок. Открыл ящик бюро, извлек браунинг с серебряной рукояткой — память о Коленьке, подержал в ладони. Прицелился в направлении окна: бац, и нет Черного Пса!
По пути к дому родителей жены зашел в Казанский собор, долго молился, стоя на коленях у иконостаса. За ужином был молчалив, сослался на усталость, сидел отрешенно, без мыслей у себя в комнате. На Мойке был первым. Следом приехал Дмитрий, за ним остальные. Спустились один за другим в столовую. Мрачный склеп преобразился: стал по-рождественски праздничным, уютным. Горят старинные светильники, кипит на столе самовар, поленья потрескивают в камине.
— Лекарство, доктор, — протягивает он Станиславу Сергеевичу присланную накануне Маклаковым шкатулку с цианистым калием.
Натянув резиновые перчатки Лазоверт извлекает несколько кристалликов яда, истирает в порошок. Разделяет на отдельные кучки розовые и шоколадные пирожные. Снимает верхушки у розовых, сыплет яд.
— Слона убьет, — произносит складывая половинки. — Не перепутайте только, ради бога, сами, Феликс Феликсович! В бокал яд положим в последний момент, чтоб не улетучился. Вроде бы все…
По предложению Пуришкевича, комнате придали вид оконченного ужина, когда приятели хозяина уходят покурить у него в кабинете. Смешали в кучу посуду, отодвинули в беспорядке стулья, в чашки налили чай. Пуришкевич напоследок плеснул в нескольких местах на скатерть из винной бутылки, глянул на часы:
— Время, Феликс Феликсович!
— Да, еду.
Он облачился в шубу, надвинул на глаза меховую шапку.
— Соловей-разбойник! — засмеялся Дмитрий. — Кистеня только недостает.
Ему было не до шуток. Ждал, когда облачится в шоферскую форму доктор.
— С богом! — услышал за спиной голос поручика Сухотина.
На дворе стылая пасмурь, небо без звезд. Они едут снежными улицами, в окнах домов огни. Пустые тротуары: вывернут из-за угла сани, высадят припозднившегося пассажира, и вновь ни души.
Дом на Гороховой, скрип отворяемой двери, несколько минут он пререкается с привратником («Кто такой? К кому? По какой надобности?») Черная лестница без света, дверь в квартиру, звонок.