шка, завидев на тулупе ждавшего их на привокзальной площади шофера красный бант, произнесла брезгливо:
— Сними немедленно эту мерзость!
Дом на Мойке стал ненадежным укрытием. Как все казавшееся вчера незыблемым: трон, армия, органы власти, право на собственность. Никто никому не подчинялся, ничьи манифесты, декреты, постановления и приказы не выполнялись — то ли двоевластие, то ли троевластие, то ли дьявол их разберет! Город был наводнен бегущими с фронта дезертирами, беженцами, вышедшими на свободу под видом политзаключенных уголовниками. По ночам лучше не выходить: ограбят, проломят башку.
Первым, кто позвонил им на другое утро, была Матильда Кшесинская.
«Вы уже дома? Свободны? Поздравляю!»
Поведала о собственных горестях. Мыкается с сыном по чужих углам. Собственный ее дворец на Каменноостровском облюбовали разместившиеся на первом этаже солдаты автомобильного гарнизона, второй этаж занял Петроградский совет большевиков с дюжиной подведомственных организаций.
«Конфисковали автомобиль, якобы на время, тащат из гардеробной вещи. Мне горничная моя, оставшаяся в доме, регулярно сообщает. Комиссарша их Коллонтай разгуливает в моем горностаевом пальто, можете представить! Была на приеме у министра юстиции Керенского, просила вмешаться. Он меня любезно принял, выслушал, развел руками. Пояснил, что освободить мой дом в сложившейся обстановке нельзя, так как это повлечет за собой кровопролитие, что еще больше осложнит дело. Подала бумаги в суд, буду судиться с захватчиками!»
Он задумался: то же самое в любую минуту может произойти и с ними! Не мог представить, что кто-то посторонний будет шастать в смазных сапогах по паркету гостиной с голландцами на стенах, доставать из горок венецианское стекло, лакать из него самогон. Валяться на персидских коврах ручной работы, сыпать окурки в вазы архангельского фарфора. «Встану в дверях, — подумал, — буду стрелять! Ни одну мейсенскую чашку, ни одну золотую ложечку, ни одну бутылку из винного подвала не отдам быдлу! Ни одну телегу навоза из конюшни!»
Сидели вечером в матушкином будуаре, думали-гадали: как быть? Повременить, уехать немедленно на Юг?
— Вы только послушайте! — шуршал газетой отец. — Приказ номер один Петросовета. В разгар войны! Солдатам всех родов оружия предписывается сформировать комитеты или советы и избрать на командные должности угодных им офицеров. Военная дисциплина отменяется, честь старшим по званию отдавать не надо. А! Это что, по-вашему, армия? Ее больше нет! И России нет!
Пробовали забыть о мрачной обстановке, развлечься. Приглашали друзей, съездили в Царское, к великому князю Павлу Александровичу, слушали после ужина прелестное пение его дочерей Ирины и Натальи. Приезжал на Мойку старший брат тестя, великий князь Николай Михайлович. Боевой генерал, эрудит, автор исторических трудов, тонкий знаток живописи. Домашние прозвали его в шутку по имени видного деятеля французской революции, принца крови — «Филипп Эгалите». За крайний либерализм, приверженность парламентскому строю, оппозицию к политике двора. Приветствовавший Февральскую революцию, признавший в числе других великих князей Временное правительство, он быстро разочаровался, видя последствия свалившейся на империю свободы.
— Мечтали о заре освобождения, а на поверку разбудили спящего зверя, получили пугачевщину! — говорил с горечью. — Моя бы воля, разогнал к чертовой матери и думских пустомелей, и временщиков-министров, ввел в стране диктатуру. Дождемся: не сегодня-завтра этот картавый адвокат Ульянов-Ленин покончит с двоевластием. У него, в отличие от князя Львова, мышление Робеспьера. По трупам пойдет…
Как в воду глядел: в июле большевики предприняли попытку силой свергнуть правительство. Подробностей никто не знал, на улицах слышалась стрельба, мимо дворца проносились грузовики с вооруженными людьми. По слухам, срочно переброшенные с фронта кадеты пресекли плохо организованное выступление нескольких взбунтовавшихся под воздействием анархистов и большевиков армейских частей, заставили их вернуться в казармы. Ленин и верхушка его партии скрылись, князь Львов ушел в отставку, место его занял эсер Керенский.
— Чего ждать, не понимаю! — произнесла за завтраком матушка. — Давайте, пока не поздно, собирать вещи: в Крыму будет спокойней.
Добились после беготни по бесчисленным кабинетам разрешения на выезд, Бушинский купил за тройную цену билеты на шедший не по расписанию поезд-разболтай. Ехали с мучениями, в вагоне третьего класса. Толпы солдат-дезертиров заполонили купе и коридоры, сидели на крышах, все поголовно пьяные. Чем дальше на Юг, тем больше беженцев. Разных чинов и сословий, с горой чемоданов, плачущими детьми. Сидя в духоте на верхней полке, он прижимал скатанные накануне в рулоны, завернутые в холстину полотна-шедевры из домашней коллекции: рембрандтовских «Мужчину в широкополой шляпе» и «Женщину с веером» и укутанную тряпьем скрипку Страдивари. На всякий случай: поди знай, что будет завтра…
Крымское лето. На скалистых берегах полуострова, в мраморных дворцах и виллах слетевшиеся подобно угодившей в бурю потрепанной птичьей стаи осколки империи. Кого тут только нет! Члены императорской фамилии, представители древних родов. Выброшенная за порог чиновничья знать. Дамы света и полусвета, промышленники, артисты, художники, адвокаты. Живущая в доме тестя в Ай-Тодоре вдовствующая императрица Мария Федоровна, поехав навестить родственников в Евпаторию, встретила на улице прибывшую с каторги бабушку русской революции Брешко-Брешковскую. Отдыхает в числе других политкаторжан в трехкорпусном санатории на Пушкинской, ездит по полуострову, читает лекции в Доме рабочей пропаганды. Гостиницы переполнены, квартиры и дачные домики нарасхват. На набережных фланируют худосочные северные барышни в панамках, дамы под зонтиками, мужчины в холщовых костюмах и соломенных шляпах, шумная детвора. На пляжах не протолкнуться, у дамских кабинок очереди. С наступлением вечера завывание скрипок в ресторанах, табачный дым, неумолчный гул голосов под сводами сумеречных винных подвальчиков, духанов, греческих кофеен. Бродят в кипарисовых аллеях под луной влюбленные парочки — вздохи, поцелуи, пылкие признания: однова живем!
Власти в Таврической губернии, по существу, нет. Сидит в Симферополе комиссар Временного правительства, которого никто не принимает всерьез, города и села управляются комитетами, а вернее, не управляются вовсе, каждый состоит из представителей возникших как грибы после дождя партий с труднопроизносимыми названиями: «Эсеровско-кадетский комитет самоуправления», «Крымско-татарская национальная партия», «Таврический губернский комитет большевиков», «Социалистический союз рабочей молодежи». У всех собственные платформы, воинственные программы. А в столице края Симферополе — грязь на улицах, шелуха подсолнухов, которые лузгают в несметных количествах разнузданные солдаты, лениво бродящие с утра до вечера со своими подружками. По ночам — воровство, поножовщина, милиционеры, сменившие прежних полицейских, носа не кажут из своих будок или сидят дома.
В один из дней тесть пробудился ни свет ни заря в спальне дворца в Ай-Тодоре от револьверного дула на виске: в дом нагрянули посланные севастопольским Советом матросы с ордером на обыск. Отобрали ключи от письменного стола, личное оружие. Подняли с постели вдовствующую императрицу, переворошили простыни — она стояла в ночной сорочке за ширмой, не в силах произнести ни слова. Вожак забрал ее письма, деловые бумаги Сандро. На все вопросы коротко ответил: поступил сигнал о контрреволюционной деятельности царского родственника, он с женой и старухой отныне под домашним арестом, видится может только с ближайшими родственниками и врачом…
Хрустел каркас миропорядка. Что ни месяц — сообщение одно другого невероятней: император с семьей этапирован в Тобольск, пало Временное правительство, большевики во главе с Лениным и Троцким захватили власть. Перед лицом немецкого наступления разваливался фронт, бегство с позиций приняло массовый характер. Советская Россия признала свое поражение, вышла из войны, в Брест-Литовске заключен сепаратный мир, по условиям соглашения 35 губерний, включая Польшу, Украину и Белоруссию перешли под суверенитет Германии, немцы получают на миллионы рублей контрибуций. Бред, да и только…
Весной восемнадцатого года он решился на авантюрный шаг: улизнул с липовым паспортом в Петроград. Целью было спасти или припрятать хотя бы часть семейных драгоценностей. В купленной на толчке солдатской одежде, с вещмешком за плечами добрался, сменяя поезда, за полторы недели в голодный, неузнаваемый город.
— Барин, вы? — ахнул, увидев его на пороге дома Григорий Бушинский.
— Тише, — оглядывался он по сторонам. — Есть кто посторонний?
— Захаживайте, захаживайте, тихо пока. Не добрались комиссары…
В Аничковом дворце ему удалось забрать по просьбе вдовствующей императрицы большой портрет Александра Третьего. Снял с позолоченной рамы, скатал в рулон. Дорогие вещи проворонил: по приказу новых властей их успели конфисковать. Зашитые под одеждой фамильные драгоценности они с Григорием повезли в Москву, спрятали в тайнике под лестницей в одном из принадлежавших семье особняков (слава богу, пока не конфискованных), несколько бриллиантов, диадем и браслетов он повез с собой. В Крым возвращался кружным путем. Снова переполненные, штурмуемые толпами обезумевших людей поезда с выбитыми стеклами, патрули на станциях, проверка паспортов. Гудок паровоза, стук колес, гармошка, мат-перемат, детский плач. На одном из полустанков двое мужиков внесли в вагон мешок ставшего деликатесом, продававшегося на вес золота сахара с их завода — на следующей станции его конфисковал патруль: свободная продажа сахара была запрещена. Очередная пересадка в Киеве, телеграф на удивление работал, он дал телеграмму в Ай-Тодор: «Жив-здоров, еду».
Ай-тодорских обитателей по приезде на прежнем месте не обнаружил: по распоряжению севастопольского Совета проживающих в Крыму Романовых перевезли за высокие стены имения великого князя Петра Николаевича в Дюльвере. Представитель Совета, матрос Задорожный объяснил: для их же собственной безопасности. Исключение сделали только для него с женой и дочкой (помогла репутация участника казни Распутина, а следовательно, революционера) и, по непонятной причине, великой княгини Ольги Александровны, в замужестве Орловой.