В Дюльвер к пленникам никого не пускали, навещать бабушку с дедушкой Задорожный разрешил только маленькой Ирушке. Двухлетняя малышка стала исправным почтальоном, проносила письма и небольшие посылочки, подколотые булавками к изнанке пальтеца, ни разу не сдрейфила. Кормили обитателей лагеря скверно и скудно: гороховый суп, черная каша. Неделю питались ослятиной, другую — козлятиной.
Мучило отсутствие информации — каждое новое событие застигало их врасплох. Оккупация Крыма немцами, их уход. Успех добровольческой армии, Деникин ни сегодня-завтра будет в Москве. Высадка союзников в Одессе (Сандро на английском корабле в сопровождении старшего сына отбыл для доклада руководителям Антанты)…
«Господи, неужели? Не верится!» — говорили при встречах.
И как обухом по голове: деникинцы отступают, красные перешли Сиваш, ведут наступление по всему фронту, союзные войска покидают Крым!
По приказу короля Георга Пятого командующий британскими военно-морскими силами предоставил вдовствующей императрице с дочерью и членам семьи Романовых броненосец «Мальборо». Стоя на палубе отплывавшего от севастопольского пирса боевого корабля с расчехленными орудиями они видели в последний раз таявшие за кормой очертания родного берега. Маленькая Иришка билась у него на руках, кричала, что надо вернуться. Она забыла в спальне любимого плюшевого мишеньку, он голодный, его некому покормить!
Он целовал ее в заплаканные глазки, уверял, что мишенька скоро прилетит к ним на воздушном шарике: он распорядился об этом, надо только дождаться попутного ветра.
— Это правда? Ты не обманываешь? Нет?
Прорвавшийся сквозь тучи закатный луч осветил на миг кромку берега, верхушки гор, мелькнул в последний раз и погас. Стоявшая рядом жена побежала, кусая пальцы, в конец раскачиваемой палубы…
Конец первой книги
Книга вторая
10
— Чудовищная смерть! В грязном подвале, видя, как падают под пулями пьяных упырей дети, жена…
Тесть нервно курил, стоя у раскрытого окна. Заехал проведать, посмотреть, как идет перестройка их с Ириной дома в районе Булонь-сюр-Сен. Говорили в верхней комнате, с наваленной в углу мебелью, о главной новости тех дней: подробностях расправы большевиков с царской семьей.
— Прозвучит бестактно и не ко времени, но все же скажу. В том, что случилось с Россией, во многом его вина. Плыл по течению, считал, что императорская корона дана ему свыше и защитит в минуту испытаний. Отмахивался от предостережений, медлил с неизбежной демократизацией власти. Я, любивший его как брата, в беседе с ним наедине спрашивал, как может он, государь Всея Руси, терпеть в тяжелейшую для страны пору фактическое безвластие, слушаться советов пусть самой распрекрасной на земле, но ни шиша не понимающей в делах государства и армии женщины? Ты избрал с усердием пассивного христианина, говорил я ему, девиз: «Да будет воля Твоя»? Кто научил тебя, Ники, почитать подобным образом волю Бога? Называть христианством то, что, на мой взгляд, звучит скорее как магометанский фатализм турецкого аскера, который не боится смерти, так как его ждут за гробом широко открытые ворота рая? Истинное христианство не в меньшей, а в большей мере в действии, нежели в молитве. Господь доверил тебе сто шестьдесят миллионов жизней и ждет, чтобы ради их блага ты не остановился ни перед чем. Стал Георгием-Победоносцем — с мечом в одной руке и с крестом в другой. Вспомни наш гимн. «Боже, царя храни, сильный, державный, царствуй на славу, на славу нам, царствуй на страх врагам». Сильный, державный, Ники! С горячим сердцем и холодной головой!.. Знаешь, что он мне ответил? Слова эти звучат во мне, точно были произнесены минуту назад. «На все воля Божья. Я родился шестого мая, в день поминовения многострадального Иова. Я готов принять мою судьбу». А? Думать подобным образом, имея дело с бандой расчетливых, лишенных сентиментальности негодяев! Идти покорно во главе великого народа на заклание! На большевистскую живодерню!.. От рук комиссаров погибли два моих брата, я буду оплакивать их до конца моих дней. Оплачу и его, великомученика. Но не прощу, Феликс!
Пошел тяжело к дивану.
— Нашло на меня сегодня, — произнес. — Достань что-нибудь выпить…
Проводив его в отель, он возвращается за рулем автомобиля домой. Догорал закат на горизонте, вспыхивали в окнах домов огоньки. За стеклами «пежо» молочно-розовые шары фонарей на тротуарах, огни реклам, люди за столиками кафе и закусочных.
Милый, улыбчивый Париж! Знакомый, исхоженный вдоль и поперек. Ставший убежищем для истерзанных, потерявших родину беглецов. Наездившись за полтора последних года в поисках пристанища по Европе, побывав в Италии, на Мальте, в Швейцарии, пожив на старой его лондонской квартире, потратив часть продаваемых поштучно бриллиантов, они решили: хватит, становимся на якорь, покупаем дом в Париже.
Остановились по приезде в гостинице, пустились на поиски подходящего жилья. Мечтали поселиться где-нибудь в историческом центре, неподалеку от Тюильри и Опера. Цены в этом районе, однако, кусались, обслуживавшее их агентство предложило дом рядом с Булонским лесом, они поехали посмотреть. Когда сопровождавший их сотрудник открыл калитку с двухэтажным особняком в глубине двора и двумя прилегающими флигелями, он ахнул: бывшее владение прабабушки графини Шово, у которой он гостил четырехлетним мальчишкой — надо же!
— Иришка! — закричал после подписания договора. — Едем в ресторан! Обмоем покупку!
Прежде чем перевезти в новый дом мебель из Лондона, он решил кое-что переделать по-своему. Перестелить полы, задрапировать заново стены. Не любившая в отличие от него переделок Ирина упорхнула на время ремонта к его родителям в Рим, у которых жила дочка, он, отдав распоряжения рабочим, тоже надумал отдохнуть: не вполне оправился от перенесенной незадолго до этого операции по удалению аппендицита, чувствовал временами головокружение, слабость. Посоветовавшись с парижскими знакомыми, отправился, прихватив с собой Буля, в расположенный в приморских Альпах санаторий.
Утопавшая в зелени здравница неподалеку от Ниццы превзошла все ожидания: тишина, комфорт, хорошенькие медсестры. Обнаружилось, правда, спустя короткое время уморительное обстоятельство: санаторий был местом, куда приезжали для тайных родов дамы и девицы из соседних стран. Это его, впрочем, не напрягало: жилось преотлично! Приставили ему для ухода не отличавшуюся пуританизмом широкобедрую шведку Бенедикту. Окончив дневные дела и наведя марафет, она приходила к нему в палату с подругами из медицинского персонала. Шум, веселье, смех. Он обучал барышень цыганским романсам, пели хором, танцевали, наряженный медицинской сестрой Буль тявкал возбужденно с подоконника, приехавший навестить его рослый красавец-шурин Федор тискал, сидя на диване, молоденькую процедурную сестру-блондинку, шампанское лилось рекой — чем не поправка здоровья?
По возвращении в Париж оказалось, что переделка не завершена, лондонская мебель валялась как попало в кучах щебня и мусора по углам. Пришлось засучить рукава, взять ведение ремонта в свои руки. Часть рабочих он уволил, нанял новых. Жилье мало-помалу обретало надлежащий вид. Комнаты в сине-зеленых тонах с навешанными по стенам картинами и гравюрами напоминали его найтбриджские апартаменты. Пристройки, как он и планировал с самого начала, отвели для проживания бездомных соотечественников. В одной из них, служивших гаражом, устроили домашний театрик. Бывший в это время в Париже любовник Анны Павловой живописец Саша Яковлев, написавший знаменитый ее портрет на фоне парадной лестницы Зимнего, прожив у них несколько дней, украсил помещение фресками изображавшими муз, в одной из которых угадывалась Аннушка. Сцену закрывал красочный занавес, стена в зале вокруг каминного зеркала расписана арфами и лирами, потолок создавал иллюзию шатра.
Зажили, слава богу, по-людски. Приходили по вечерам друзья, знакомые, знакомые друзей, все со своими харчами, выпивкой, домашними вкусностями. Музицировали, пели под гитару, говорили о прожитом. Ни слез, ни жалоб: понимающий взгляд, вздох в пространство, грустная улыбка: «живем слава богу, радуемся как умеем». По субботам представления-импровизации, чтение стихов в боковом театрике. Не заставляя дважды себя просить, садился за рояль Артур Рубинштейн, звезды театра и эстрады Нелли Мелба, Нина Кошиц, Мэри Дресслер, Монтереоль-Торес, несравненная Элси Максвелл исполняли сценки и монологи из спектаклей. В десятом часу шли проводить гостей. У большинства не было своих авто — уходили, простившись, к станции метро Porte Dauphine, к пристани речного трамвайчика.
— До свидания!
— До встречи!
— Bonsoir! — звучало под звездами.
В доме ни свет ни заря — просители. Отставные военные, вдовы, чиновники. Артисты бывших императорских театров, присяжные поверенные, опереточные певцы и певички, антрепренеры, безработные журналисты. Череда лиц, в чем-то схожие драматичные судьбы.
Дежурящий у дверей кабинета Иван выкликает очередного посетителя. Гвардейский подполковник, участник деникинского похода, ходил в штыковые атаки в рядах офицерского батальона рядовым. Трижды ранен, живет в богадельне в Сен-Дени.
Он выписывает чек на сто франков.
— Простите, больше не могу.
— Премного благодарен!
«Следующий!» — голос Ивана за дверью.
Временами он впадает в отчаяние: черт его дернул связаться с благотворительностью — сил же нет никаких! Не объяснишь каждому, что от прежних их богатств остались рожки да ножки: родители в самом начали войны перевели в Россию весь заграничный капитал, оказавшийся, в результате, в руках большевиков. Считают, что Юсуповы, как и прежде, гребут деньги лопатой, способны как Христос накормить толпы страждущих. А у него голова пухнет от мыслей: к кому из знакомых состоятельных людей обратиться за помощью? Денег просто так никто не дает, каждый очередной взнос в копилку комитета помощи беженцам приходится выбивать силой.