— Углем и дровами? — рассеянно переспрашивает он, цепляя вилкой кусочек омлета с беконом с тарелки.
— Углем и дровами, мой друг. Ими, если помнишь, топят камины и печи.
«Эх-хе-хе»…
Они разбирают у него в кабинете бумаги. Счета, накладные, расписки — черт ногу сломит. Дебет, кредит, приход, расход. Ни копейки не приходит, да и откуда, спрашивается? Все к чертовой матери уходит — сплошной расход, что-то надо опять нести на продажу.
Торговать фамильными драгоценностями вовсе не простое дело, ювелиры точно сговорились: он приносит жемчуг — просят бриллианты, несет бриллианты, хотят рубины и изумруды. Осатанели, нет слов! Настала, к сожалению, пора для бриллиантовых серег Марии-Антуанетты, с которыми так не хотела расставаться жена: нашлась богатая американка, вручила на приемлемую сумму чек. Ехали в банк, чтобы получить деньги и попрощаться — покупательнице взбрело в голову завернуть к знакомому ювелиру. Вышла из машины, долго не возвращалась, он стал беспокоиться, и не зря: американка вышла с натянутой физиономией, попросила чек обратно: ювелир, оказывается, сказал, что серьги великолепны и цена приемлемая, есть только щекотливое обстоятельство: первую хозяйку бриллиантов, как известно, обезглавили, стало быть, вещь несчастливая. Хоть стой, хоть падай.
Дело шло к тому, что надо было собираться в дорогу. Основной свой капитал они хранили в Лондоне — остатки спасенных бриллиантов в сейфах Barclays Bank и два рембрандтовских полотна на найтсбриджской квартире. Рембрандта он долгое время мечтал сохранить, оставить в наследство дочери — не получалось, увы: жизнь диктовала свои суровые правила: по одежке протягивай ножки.
Часть бриллиантов по приезде в Лондон ему удалось продать, с рембрандтовскими шедеврами возникли сложности. Один из друзей свел его с богачом и собирателем произведений живописи американцем Джо Виденером. Тот посмотрел картины, сказал, что готов купить, но считает запрошенную цену в двести тысяч футов чрезмерной.
— Готов предложить половину.
Спорили, рядились. Пришли, в результате, к компромиссу. Он получает от Виденера в течение одного месяца со дня подписания договора сто тысяч фунтов за два портрета с правом выкупить их за ту же сумму до первого января двадцать четвертого года. Неплохо: и деньги приличные, и, главное, надежда, что сокровища можно вернуть при благоприятном стечении обстоятельств снова в семью.
Все шло без проволочек: подписаны необходимые бумаги, подняты бокалы за совершенную сделку, Виденер, подтвердив накануне, что деньги по прибытии его в Филадельфию будут незамедлительно высланы, отбыл в Соединенные Штаты, он, окрыленный, дал шутливую телеграмму жене: «Все в порядке, топи спокойно камины». Отправился по знакомым, позвонил Аннушке Павловой, пригласил ее с мужем в ресторан. Все шло замечательно, пока, проснувшись в один из дней после доброй попойки с бывшими сокурсниками по Оксфорду, не увидел телеграмму со штемпелем «США». Развернув, прочел: Виденер заплатит оговоренную сумму только после того, как он подпишет еще один договор, в котором обязуется в случае выкупа назад своих полотен не продавать их никому в течение десяти лет.
Что за ересь! В расчете на получение денег он спокойно подписывал направо и налево чеки, расплачивался с кредиторами — за глотку взял, негодяй!
Кинулся к известному лондонскому адвокату, мэтру Баркеру, тот заверил, что первый договор в силе и он сохраняет за собой право получить в свое распоряжение полотна, если сможет выкупить их до истечения положенного срока. Что касается требования Виденера… Разумней всего принять его условия. А то пойдет судебная чехарда, слушания сторон, запросы, аргументы, контраргументы, уточнения формулировок.
— А пить-есть надо каждый день, не правда ли, граф? Подпишите бумагу и успокойтесь.
Подписал, что будешь делать! Не удержался, однако, приложил к посылаемому договору записку: «Несчастная страна моя потрясена небывалой катастрофой. Тысячи моих сограждан умирают с голоду. Поэтому вынужден подписать предложенный договор. Прошу Вас перечесть его и буду крайне признателен, если Вы сочтете возможным пересмотреть некоторые формулировки. Документ мной подписан. Теперь вся надежда на Вашу добрую волю. Взываю к совести Вашей и чувству справедливости».
На вопль его души Виденер не ответил. Больше того: подал апелляцию в нью-йоркский суд с требованием ужесточить условия сделки. Давал интервью в газеты, называл его спекулянтом. Баркер прислал телеграмму: «Уверен, что если до истечения срока вы наберете деньги на выкуп картин, Виденер не вправе будет отказать: любой суд решит дело в вашу пользу».
Нашлись в решающий момент деньги: ему посчастливилось встретить давнего знакомого по лондонским похождениям, нефтяного магната Гульбен-хана, которому он поведал о своих невзгодах. Тот не задумываясь предложил ссуду: двести тысяч долларов через банк. Не взял расписки, просил в случае успеха картины не продавать, а если продавать, то только ему.
Фортуна повернулась в его сторону, он телеграфировал своим нью-йоркским адвокатам, что намерен присутствовать на заседании суда лично. Погожим ноябрьским днем 1923 года они отчалили с женой от гаврской пристани на борту парохода «Беренгария» и спустя четверо суток были в Нью-Йорке.
11
Заваленный снегом, забитый толпами людей, чадящими вереницами машин, устремленными в бесцветное небо небоскребами многомиллионный город. Ритм сумасшедший: ньюйоркцы спешат делать money.
Первая новость, которую они узнали, проснувшись поутру в отеле, из свежих газет: в Америку прикатил из Европы русский убийца-князь, собирающийся продавать сокровища, украденные у царской семьи. Фамилию жестоко переврали, Иру назвали Ирадией.
В столичном высшем свете, впрочем, они нарасхват. Приняты с сердечной теплотой супругой миллиардера госпожой В.К. Вандербильт, следом пышный прием, устроенный отцами города. Богатый дом, они поднимаются, сопровождаемые толпой репортеров и вспышками магния, по беломраморной лестнице, наверху улыбающаяся хозяйка, мажордом в блестящей ливрее оповещает громовым голосом: «Князь и княгиня Распутины!» Ира едва не упала в обморок, о «чете Распутиных» поведали газеты — хохотал весь Нью-Йорк. Приглашения сыпались со всех сторон, чтобы прочитывать почту, пришлось нанять на время секретаря.
А дела с продажей привезенных драгоценностей между тем не продвигались ни на шаг. Большую часть вещей конфисковала во время досмотра нью-йоркская морская таможня, необходимая в подобных случаях экспертиза затягивалась, деньги таяли, дорогой отель стал не по карману, они уволили почтового секретаря, нашли по совету знакомых недорогую квартирку, куда тотчас и переехали.
После месяца напряженного ожидания таможня вернула им бусы из черного жемчуга, коллекцию табакерок и миниатюр, часть ценных безделушек, за остальное потребовала невообразимую пошлину: восемьдесят процентов от стоимости каждой вещи — как вам это нравится!
Хозяйка магазина художественных изделий Элси Вульф взяла у них на комиссию миниатюры в бриллиантовой россыпи, табакерки с эмалью, золотые часы, греческих божков и китайских бронзовых и рубиновых идолов, восточные кинжалы с рукоятками в самоцветах. Он сам разместил их в витрине одного из залов в точности так, как стояли они когда-то в батюшкином кабинете в Санкт-Петербурге — грустное занятие, что и говорить.
На выставке перебывала половина Нью-Йорка, магазин Вульф получил отличную рекламу, а вещи не продавались. Публика разглядывала безделушки, смотрела на стоящих поодаль экзотических русских князя и княгиню, пожимали руки и уходили ничего не купив. Забрав драгоценности, он отнес их в отделение фирмы Пьера Картье, которого знал лично, — эта была последняя надежда продать что-то из фамильных вещей в Америке.
Об их материальных трудностях никто не догадывался, в свет они выходили при параде: он во фраке, жена в элегантном платье с блесками и черным жемчугом на груди. Вернувшись со званых обедов и приемов, Ира стирала белье в ванной, сама убирала в квартире, сама стряпала на кухне, пока он носился по делам.
Пребывание их в Америке затягивалось — миновала холодная, с обильными снегопадами зима, на улицах Нью-Йорка цветочницы продавали весенние фиалки, грянула июньская жара, «Рембрандты» лежали у Виденера, двести тысяч долларов Гулбен-хана в банке — лед, наконец, тронулся: Картье продал за приличную сумму черный жемчуг — живем, ура, держись, Виденер!
В успехе с «Рембрандтами» он был уверен. Не суетился. Днем готовился с адвокатами к судебным слушаниям, вечером веселились с Ирой в ресторане «Русский Орел», принадлежавшем генералу Ладыженскому. Пили подкрашенное под крюшон по случаю сухого закона виски, наслаждались пением дивной исполнительницы цыганских песен Веры Смирновой, с которой он и жена подружились, бывая у русских друзей.
Начавшийся в апреле суд продолжался три недели. Адвокаты Виденера пустились во все тяжкие, рисовали его в черном свете, плели несусветное — лишь бы показать, что ответчику доверять ни в коем случае нельзя.
— Сострадали ли вы князю? — задал, обращаясь к Виденеру, один из его адвокатов, Кларенс Шим.
— Да, сострадал, — последовал ответ, — как сострадают бездомной кошке или собаке. Но сострадание применительно к нашей сделке отношения не имеет. Я честным образом сделал ставку в игре, рассчитывая выиграть, вот и все.
— Господина Виденера без натяжек можно охарактеризовать как изворотливого плута, — сказал в заключительном слове Шим, — но в этом нет необходимости. Вы, ваша светлость, — повернул голову к председателю суда, — и присутствующие в зале сами смогли убедиться, каков он есть на самом деле.
Окончательный приговор должны были вынести через два месяца, адвокаты уверяли его в полном успехе. С первым же пароходом они вернулись домой.
— У меня идея! — поцеловал он ее наутро, сонную, в постели. — Хочешь, совершим небольшую автомобильную прогулку?
— Прогулку, Феля? Мы же только приехали!