Панч-Второй, как он назвал пса, с виду сущее чудовище, был добродушнейшим существом. Ничто не могло его вывести из себя: ни деловито шаставшие вокруг по двору Булонской усадьбы голуби-пачкуны, ни яростное тявканье соседских шавок не желавших примириться с прибытием кривоногого чужака.
Крутились жернова жизни. В один из дней неожиданно позвонил Дима. С момента, когда он нагрянул к ним однажды с эксцентричной Коко Шанель, прошло шесть лет. Мил-друг себе не изменял: обосновался в купленном в Нормандии замке, ездил по Европе, кутил, кружил головы женщинам, участвовал в разнообразных монархических и патриотических движениях, был посланником местоблюстителя российского престола, великого князя Кирилла Владимировича, в руководстве движения младороссов. Сообщил со смешком: женился морганатическим браком на американке, ждут ребенка.
«Боюсь, что долго в супружеской роли не пробуду. Скучное занятие».
«Зовут как счастливицу?» — спросил он первое, что пришло на ум.
«Одри Эмери. Приняла по моему настоянию православие, стала Анной».
«Приехал бы, жену показал. У нас скоро премьера в домашнем театре, будет интересно. Сестра играет, не рассказывала?»
«Вряд ли, Феликс. У меня масса дел».
«Какие там дела? — думал он вешая трубку. — Холодный эгоцентрист, непроницаем ни для дружбы, ни для любви. Бог с ним: мне с ним детей не крестить. Разошлись пути-дороги».
Навещавшие мил-друга общие знакомые рассказывали со смехом: чудит князюшко. Купил на деньги жены неподалеку от Дьеппа запущенный средневековый замок. Пригласил архитектора, декораторов: это снести, тут возвести, ров наполнить водой. Стоимость реконструкции превышала миллион долларов, отец жены, железнодорожный магнат, в помощи отказал, кончилось тем, что реконструировали единственно только небольшой домик привратника, где он и поселился с женой и крохой-сыном.
Посещавших его многочисленных гостей хозяин предупреждал: прошу, господа, следовать заведенному в имении распорядку дня. К завтраку собирались к десяти утра, сам великий князь являлся к столу не раньше одиннадцати. Торопливо ел, делал ручку приезжим — наслаждайтесь, развлекайтесь, гуляйте! — и бежал в развалины замка, чтобы посвятить дневные часы любимому занятию: строительству действующего макета железных дорог. Увлечение, по всей видимости, было как-то связано с семьей жены, отдавался ему великий князь со всем жаром пылкой своей натуры: накупил по заказам редкую коллекцию действующих моделей локомотивов, поездных составов, железнодорожного оборудования — станций, светофоров, стрелок, водокачек, мостов. Под сводами двух огромных залов запущенной крепости были расставлены узкие деревянные столы, по ним проложены по всем правилам железнодорожной техники двухколейные рельсовые пути — то по ровным местам, то поднимаясь на холмы, ныряя в тоннели, проходя по виадукам. Пространство между шпалами проложено желтым песочком, станции освещены — иллюзия полная! Хозяин сам работал в обществе рабочих, мастерски действовал сверлом, отвертками и острогубцами. Приведя дорожное хозяйство в порядок, проведя пробные заезды, возвращался к гостям. Закусывали по второму разу, шли насладиться редким зрелищем: электрифицированным железнодорожным чудом.
Чем бы дитя ни тешилось, как говорится…
Булонский их театр возглавила с недавних пор знаменитая драматическая актриса Рощина-Инсарова, выступавшая когда-то с блеском на подмостках обеих столиц. Набрала талантливых любителей: чету Уваровых, живших в Париже внуков и внучек Толстого, княгиню Васильчикову, родную сестру Дмитрия великую княгиню Марию. Ставили водевили, комедии, скетчи. Звездой труппы была жившая по соседству жизнерадостная толстуха из Воронежа Василина, вышедшая за француза и ставшая госпожой Гужон. Ей не надо было даже играть: необъятная, с круглыми щеками, она носила одну и ту же шляпу с помпончиками в виде цыплят и траченную молью лису на плечах, одним своим видом вызывала смех. Играла в легких комедийных сценах в наряде кафешантанной певички девяностых годов, препотешно исполняла вульгарнейшие русские частушки — что еще надо для приятного времяпрепровождения, возможности расслабиться после дневных трудов и забот.
Была среди булонских театральных суббот одна особенная — в канун Великого Воскресенья Христова. Другая атмосфера, другой настрой. Никогда, наверное, на родине Пасха не была такой душевной, трогательной, поистине человечной, ни в какие дни не чувствовали они так остро горечь изгнания. Так и виделась в слезах матушка Москва в колокольном звоне, царственный Петербург с иллюминированными тысячами свечей соборами. Пасхальные всенощные, службы, разговения, троекратные поцелуи на тротуарах с незнакомыми людьми: «Христос воскресе! Воистину воскресе!»
В Булонь на пасхальную ночь стекались толпы людей. Родственники, знакомые, друзья, служащие принадлежавших им Домов моды, булонские приживалы, прислуга. Он хранил в архиве номер с уморительным эссе репортера «Пти паризьен», живописавшего на свой лад пасхальный вечер в их Булонском поместье 1927 года. Эссе называлось «Княжий ход».
«Пасха, Пасха!» — поют птички в садах Люксембургском и Тюильри. «Пасха, Пасха!» — подпевают русские парижане. Вечером в Страстную субботу, с одиннадцати часов полковники-гвардейцы, царские кузены и прочие вельможи стекаются со всех концов, из всех пригородов, ближних и дальних, из Кламара, Аньера, Версаля, Шантии и окружают плотным кольцом церковь на улице Дарю. Пришли они к пасхальной службе, ведомой пастырями, архипастырями, попами всех мастей, и даже лично митрополитом-служителем, то есть не метро, а русской церкви, причем самым главным. После службы, трижды поцеловавшись в уста и свечи в руках задув, устремляется крестный ход разговляться на Монпарнас или на Монмартр и отмечать Воскресение Христа обильным возлиянием.
Но настоящий крестный ход — это княжий ход, то есть ужин с крашеными яйцами, пасхой, молочным поросенком, царскими детьми и русскими красавицами, не в «Корнилове», не в «Золотой рыбке» и даже не в «Шахерезаде», а в булонском домике, средь фотографий наследников короны более-менее без короны. Меню тут самое невероятное: колбаса от какого-то актеришки и индюшка с трюфелями от их английских величеств, переданное любезной леди Детердинг, красное винишко в полоскательных стаканчиках и редчайшие «Шамбертен» и «Шато-Лаффит» в позолоченных серебряных кубках. Хозяин дома со свитой верных кавказцев обходит гостей, беседует с одними, угощает выпивкой других. Он любезен, холоден и таинствен, но с ролью своей справляется превосходно. Изящное лицо его расплывается в счастливейшей улыбке, когда донна Вера Маццуки проливает водку на фортепиано или Серж Лифарь подтягивается на люстре. Молодая брюнетка поет металлическим, чуть хриплым голосом цыганскую песню, и четыре княгини, три графини и две баронессы подпевают ей хором. А Мари-Терез д’Юзес, первая герцогиня Франции, внучка князя Голицына, вспомнив вдруг о своих русских корнях, дарует трехкратный пасхальный поцелуй балалаечнику. Но вот соседи напоминают их сиятельствам, что уже пять утра, пора спать и надо бы кончить «московские церемонии».
Носилось что-то в воздухе — как перед грозой. Столкнешься у парапета на набережной с человеком: стоит истуканом с диким выражением лица, шепчет непонятное, озирается со страхом, Сорвался вдруг, словно вспомнив о чем-то, понесся как ненормальный, наталкиваясь на прохожих.
Черт-те что…
Дела шли все хуже. Франк дешевел, клиенток «ИРФЕ» убавлялось, душили кредиторы. Финансовое их положение день ото дня становилось все неустойчивей. Остатки драгоценностей находились у ростовщиков, квитанции — у кредиторов в качестве гарантий. Один час просрочки — и ты оставался ни с чем. Потерял однажды, просрочив с уплатой процентов, значительную часть бриллиантов, в другой раз выручил с трудом бесценное кольцо, принадлежавшее когда-то Екатерине Второй: ожерелье из розового жемчуга в несколько нитей, перехваченных большим рубином в бриллиантовой осыпи.
Зимой он узнал: деньги, вырученные от продаж у Картье и вложенные им во время пребывания в Америке в акции треста, занимавшегося недвижимостью, пропали — в стране разразился расползавшийся по миру как чума небывалый экономический кризис.
Продали с согласия матери принадлежавшую ей виллу на Женевском озере: строение было заложено-перезаложено, выручили в результате сущие гроши. Ходившая в его задушевных подругах эксцентричная богачка мадам Хуби предложила купить за хорошие деньги их булонский дом, а им самим перебраться во флигель. Соседство с разгульной пьянчугой и матерщинницей и ее окружением, не знавшим ничего, кроме охоты, скачек и обжорства, не предвещало ничего хорошего, выбирать, однако, не приходилось: он согласился на продажу. Дом опустел, постояльцы разъехались. Мадам Хуби, которую он по-свойски называл Биби, поселилась с супругом в большом корпусе, они перебрались в квартирку над театром.
Сложность положения усугубила неожиданно матушка: телеграфировала, что решилась, наконец, и переезжает к ним из Рима на поселение. Чеши затылок.
Приехала она бодрой и одушевленной, привезла с собой ходившую за отцом сиделку, м-ль Медведеву, горничную Пелагею и померанского шпица. Домик с мезонином, который они выторговали не без труда у мадам Хуби, ей понравился. Войдя на порог, она воскликнула: «Как здесь тесно!» Пришел вскоре матушкин скарб: короба, чемоданы, ящики — в самом деле, не повернешься. Пришлось нанять у новой хозяйки поместья за дополнительную плату сарайчик по соседству. Он постарался сделать все возможное, чтобы жилось родительнице хорошо и удобно, сообразно ее вкусам и привычкам. Симпатичная комната сообщалась стеклянной дверью с террасой, которая летом бывала настоящим цветником. Купили поместительную кровать, поставили шезлонг у камина. Столики под рукой, кресла со светлой кретоновой обивкой, вазы для любимых ее цветов, гравюры с английскими пейзажами на стенах…
Сведения об их делах просачивались в печать, эсеровский «День» печатал нелепицу за нелепицей о грязных похождениях графа Юсупова, его связях с оккультистами и финансовыми мошенниками. Чуткие к подобного рода информации банки один за другим отказывали в ссуде.