В мире было тревожно, за событиями трудно было уследить. Германия заключила с СССР пакт о ненападении. Бесноватый фюрер рвал в клочки обязательства по Версальскому мирному договору 1919 года, открыто говорил о притязаниях великой немецкой нации на жизненное пространство. За Австрией последовала населенная этническими немцами Судецкая область Чехословакии, отторгнутая Гитлером согласно подписанному в Мюнхене лидерами европейских держав соглашению. Вернувшись через несколько часов в Лондон, премьер-министр Великобритании Чемберлен заявил со ступенек приземлившегося самолета встречавшим журналистам: «Господа, я привез вам мир!» Дипломаты, политики, общественные фигуры спорили наперебой, как избежать кризиса в отношениях между противоборствующими сторонами. На газетных полосах сумбур: одни пугали Гитлером, другие успокаивали: против монолитного фронта европейских держав фюрер не посмеет рыпнуться, сдрейфит. На всем пространстве Европы шли военные учения, армии стран-союзниц спешно перевооружались.
Он отмахивался, когда Ира пыталась заговорить с ним о текущих событиях.
— Пожалуйста, не надо, я не хочу об этом слышать! Я частное лицо, обыватель, плачу исправно налоги. Пусть эти умники из правительства, живущие за мой счет, сами решают подобные вопросы!
Приехавшая к ним погостить Екатерина Николаевна Рощина-Инсарова рассказывала с тревогой: в Париже проводят учебные воздушные тревоги и светомаскировки, ходят слухи о начале частичной мобилизации. И как гром среди ясного неба, экстренное сообщение в радионовостях: Гитлер напал на Польшу, Великобритания и следом за ней Франция объявили Германии войну.
Дожили, будьте вы неладны!
Через Сарсель проходили, тяжело ступая по раскисшим после дождей дорогам, пехотные колонны, двигались упряжки с артиллерийскими орудиями, грузовики с накрытыми в кузовах ящиками, воинские кухни. Заночевали однажды в их доме офицеры из колониальной части. Симпатичные, приветливые. Сидели вечером на кухне, распивали с ними вино, успокаивали: напасть на Францию немцы не решатся, построенная в тридцатые годы, протянувшаяся на четыреста километров вдоль границ с Германией система укреплений «Мажино», от Бельфора до Лонгюйона, бошам не по зубам. Пусть только сунутся: тридцать девять долговременных оборонительных укреплений, семьдесят пять бункеров, пятьсот артиллерийских и пехотных блоков, пятьсот казематов, блиндажи, наблюдательные пункты — птица не пролетит!
Война была где-то далеко, ограничивалась, судя по сообщениям радио, локальными стычками на границе и морскими сражениями, основные силы немецких войск были устремлены на север — нацисты захватили Бельгию, Голландию, Норвегию, Данию, Люксембург, бомбардировали непрерывно Лондон.
Лезть на «Мажино» боши действительно не торопились. Наполняли радиоэфир ложной информацией, высаживали в тылу разведотряды, поднимали в воздух и возвращали с полпути бомбовые эскадрильи. Десятого мая над Парижем показалась армада тяжелых «фокке-вульфов» в сопровождении истребителей. На город посыпались бомбы, начались пожары. В экстренных выпусках по радио и в газетах сообщалось: разрушены и повреждены десятки зданий, убито и ранено около ста горожан, среди них дети. В небе французских городов висели день и ночь заградительные воздушные шары на случай очередного воздушного нападения, звучали сирены начала и отбоя атак — немцы продолжали свою игру в кошки-мышки: существенных сдвигов в силовом противостоянии сторон не наблюдалось.
В Сарселе говорили о намерении немцев применить отравляющие газы. Полученных из тыловых складов средств защиты ему показалось мало, решил превратить одну из мансард в газоубежище. С утра до вечера усердно затыкали с Гришей щели в стенах, Ира посмеивалась в кулак, стоя в дверях. Загерметизировались в результате до состояния, когда через несколько минут в помещении нечем было дышать — выскакивали под радостный Ирин смех галопом за порог.
Зима была тягостной, тревожной. В ноябре ударили морозы, кончились дрова. Телефон не работал, лавки позакрывались. Чувство такое, будто живешь на краю земли, дичаешь, разучишься скоро говорить. Скрашивали тоскливые будни приезжавшие из столицы друзья. Привозили что-нибудь из съестного, новые пластинки, оставались на день-другой. Встретили вместе Рождество, нарядили елочку, слушали в полумраке гостиной под тресканье горящих свечей передаваемую по радио рождественскую службу из православного храма на рю Дарю, уносились мыслями в незабываемое время безмятежного счастья на оставленной родине, которую вряд ли когда-нибудь доведется увидеть.
Летом стало полегче: свои овощи из огорода, небывалый урожай абрикосов в саду. Ожила «странная», как ее окрестили французы, война: загромыхала вдали канонада. Через Сарсель потянулись беженцы: бельгийцы, жители северных французских департаментов. В один из дней заглянула во двор семья, попросила поесть. Он спросил, откуда они. Оказалось, из Люсарша — господи, да это же под боком, каких-нибудь два десятка километров! Что за черт! А как же неприступная линия «Мажино»?
Никакую неприступную линию, как выяснилось, немцы штурмовать не собирались. Обошли сооруженные по всем правилам фортификационного искусства укрепления, вышли в тыл французским частям, устремились моторизованными танковыми и пехотными колоннами через Арденнские горы на юг.
В Сарселе царила паника, люди спешно грузили скарб, покидали дома. Он залил в машину бережно хранимые остатки бензина, Ира усадила на заднее сиденье пса и кошку, автомобиль ни черта не заводился. Ехали черепашьим шагом в густой толпе беженцев, мотор то и дело глох, он вылезал из машины, поднимал крышку капота, лил воду в плевавшийся паром радиатор. Сзади напирали подводы и тачки, слышались возмущенные крики, кто-то щвырнул камень в боковое стекло.
Столица выглядела безлюдной, гостиницы закрыты, большинство друзей разъехалось кто куда. Переночевали в тесной комнатушке Нонны Калашниковой в Пасси, на другой день разыскали старого доброго приятеля семьи по крымскому имению, барона Готша, который приютил их у себя на Мишель-Анж.
Разговоры шли об одном и том же: сдадут Париж или нет? Ответ не заставил себя ждать: правительство Франции переехало сначала в Орлеан, потом в Бордо, Париж был объявлен открытым городом. Утром четырнадцатого июня по сдавшемуся без боя полуторамиллионному городу прошли под знаменами головные части немецкого вермахта. Неделю спустя глава французского правительства маршал Анри Филипп Петэн подписал в Компьенском лесу (том самом, где скрепил двадцать лет назад подписью победу над кайзеровской Германией) акт о перемирии, результатом которого стало разделение страны на оккупационную зону и вызывавшее насмешки «Французское государство» на юге страны со столицей в Виши, возглавляемое Петэном.
Насколько хорош или плох этот мир, определяешь по себе. Судишь о нем, насколько тебе хорошо или плохо в нем живется.
Поулеглись страсти: оккупация есть оккупация. По Парижу носились мотоциклетки с немецкими патрулями, проходили группами жандармы. Шагу нельзя ступить без проверки «аусвайса»: патрульные солдаты долго разглядывают документы, сверяют, бегая глазами по лицу, подлинность фотокарточек. В одиннадцать вечера наступает комендантский час, город сходит с ума: по тротуарам, обочинам, сквозь газоны, перепрыгивая через штакетники, несутся как угорелые толпы горожан, стремящихся успеть на последние поезда метро — всякий застигнутый после одиннадцати на улицах подлежит аресту, понесет наказание.
Метро отныне для парижан единственное транспортное средство — бензин из продажи исчез, городские автобусы и такси на приколе. На улицах появились автомонстры: автомобили, работающие на сжиженном газе, и даже такие, топливом для которых служит древесный уголь. Двигаются, как ни странно, черепашьим шагом, жутко чадят. На вокзалах, возле гостиниц — конные экипажи, велотакси, по улицам катят, крутя педалями, велорикши с седоками.
Он закрыл на замок в гараже свой «ситроен»: ничего не попишешь, по одежке протягивай ножки — будем как все пользоваться подземкой.
Жизнь становилась все труднее. Многие потеряли работу, голодают, пользуются введенными оккупационной администрацией продовольственными карточками, в километровых очередях в дни выдачи продуктов толкотня, ругань, рукоприкладство. Было нечто подобное в Петрограде в Первую мировую — война, ничего не попишешь. Цены кусаются, о ресторанах можно забыть, они питаются в основном дома. Праздники среди буден — поездки на званые обеды к давней знакомой, супруге стального магната миссис Кори, снимающей апартаменты в отеле «Риц». Элегантно одетые, они едут через весь город подземкой, идут через площадь мимо Вандомской колонны (Ира стучит деревянными каблучками фибреновых туфель по брусчатке), входят в просторный гостиничный вестибюль — он косит взглядом в зеркало: полный порядок, хороши! В столовой вокруг большого накрытого стола — завсегдатаи обедов, «застольцы», как он называет их за глаза: графиня Греффель, герцоги Аренбергские, Шарль и Пьер, виконт-острослов Ален де Леше, старый друг Бони де Кастеллан, графиня Бенуа д\Ази. Входит бледная и худая как щепка хозяйка, он идет к ее руке. «Нахлебники пожаловали, ваша милость, — жалобно блеет. — Накормите, христа ради!» Общий хохот…
С деньгами не пропадешь. Работают магазины, на Центральном рынке и в уличных лавках достаточно мяса, птицы, фруктов, овощей. В меблированных комнатах на рю Агар, где они прожили несколько месяцев, неслыханная роскошь — дважды в неделю горячая ванна. В «банные» дни к ним наведываются друзья, сидят в гостиной с узелками, дожидаются очереди, потом обедают с ними в складчину. Можно жить.
В один из дней пришла повестка: их приглашали в следующий вторник к десяти утра в центральную комендатуру на углу 4-го Сентября и авеню Опера.
Офицер со свастикой на рукаве долго вертел в руках их потрепанные «нансеновские» паспорта беженцев.
— Не пожелали, мадам и мсье, стать полноценными гражданами Франции? Можно узнать, по какой причине?